Неточные совпадения
Ясные дни миновали, и
Марусе опять стало хуже. На все наши ухищрения с целью занять ее она смотрела равнодушно своими большими потемневшими и неподвижными
глазами, и мы давно уже не слышали ее смеха. Я стал носить в подземелье свои игрушки, но и они развлекали девочку только на короткое время. Тогда я решился обратиться к своей сестре Соне.
Валек, вообще очень солидный и внушавший мне уважение своими манерами взрослого человека, принимал эти приношения просто и по большей части откладывал куда-нибудь, приберегая для сестры, но
Маруся всякий раз всплескивала ручонками, и
глаза ее загорались огоньком восторга; бледное лицо девочки вспыхивало румянцем, она смеялась, и этот смех нашей маленькой приятельницы отдавался в наших сердцах, вознаграждая за конфеты, которые мы жертвовали в ее пользу.
— Отчего она такая? — спросил я, наконец, указывая
глазами на
Марусю.
На время небо опять прояснилось; с него сбежали последние тучи, и над просыхающей землей, в последний раз перед наступлением зимы, засияли солнечные дни. Мы каждый день выносили
Марусю наверх, и здесь она как будто оживала; девочка смотрела вокруг широко раскрытыми
глазами, на щеках ее загорался румянец; казалось, что ветер, обдававший ее своими свежими взмахами, возвращал ей частицы жизни, похищенные серыми камнями подземелья. Но это продолжалось так недолго…
Я всегда боялся отца, а теперь тем более. Теперь я носил в себе целый мир смутных вопросов и ощущений. Мог ли он понять меня? Мог ли я в чем-либо признаться ему, не изменяя своим друзьям? Я дрожал при мысли, что он узнает когда-либо о моем знакомстве с «дурным обществом», но изменить этому обществу, изменить Валеку и
Марусе я был не в состоянии. К тому же здесь было тоже нечто вроде «принципа»: если б я изменил им, нарушив данное слово, то не мог бы при встрече поднять на них
глаз от стыда.
В подземелье, в темном углу, на лавочке лежала
Маруся. Слово «смерть» не имеет еще полного значения для детского слуха, и горькие слезы только теперь, при виде этого безжизненного тела, сдавили мне горло. Моя маленькая приятельница лежала серьезная и грустная, с печально вытянутым личиком. Закрытые
глаза слегка ввалились и еще резче оттенились синевой. Ротик немного раскрылся, с выражением детской печали.
Маруся как будто отвечала этою гримаской на наши слезы.
На горе дела опять были плохи.
Маруся опять слегла, и ей стало еще хуже; лицо ее горело странным румянцем, белокурые волосы раскидались по подушке; она никого не узнавала. Рядом с ней лежала злополучная кукла с розовыми щеками и глупыми блестящими
глазами.
Теперь, когда я окончательно сжился с «дурным обществом», грустная улыбка
Маруси стала мне почти так же дорога, как улыбка сестры; но тут никто не ставил мне вечно на вид мою испорченность, тут не было ворчливой няньки, тут я был нужен, — я чувствовал, что каждый раз мое появление вызывает румянец оживления на щеках девочки. Валек обнимал меня, как брата, и даже Тыбурций по временам смотрел на нас троих какими-то странными
глазами, в которых что-то мерцало, точно слеза.
Мне завязали
глаза;
Маруся звенела слабыми переливами своего жалкого смеха и шлепала по каменному полу непроворными ножонками, а я делал вид, что не могу поймать ее, как вдруг наткнулся на чью-то мокрую фигуру и в ту же минуту почувствовал, что кто-то схватил меня за ногу. Сильная рука приподняла меня с полу, и я повис в воздухе вниз головой. Повязка с
глаз моих спала.
Шествие замыкали княгиня, с вспотевшим лбом, и
Маруся, с большими
глазами.
У княгини порвалось на плечах платье и что-то оторвалось в животе, у
Маруси позеленело в
глазах и страшно заболели руки, — так был тяжел Егорушка!
Княгиня,
Маруся и Егорушка впились
глазами в докторскую спину, и все трое разом почувствовали, что у них сжимается сердце.
Глаза их затеплились хорошим чувством: этот человек уходил и больше не придет, а они уже привыкли к его мерным шагам, отчеканивающему голосу и серьезному лицу. В голове матери мелькнула маленькая идейка. Ей вдруг захотелось приласкать этого деревянного человека.
Маруся не отрывала
глаз от его рта и ловила каждое слово.
Маруся выслушала со вниманием, точно интересную сказку, глядя прямо в
глаза ученому человеку.
Егорушка и
Маруся опустили
глаза.
Маруся крепче закрыла
глаза. Ей было стыдно. В то же время ей было очень приятно, что ее брат симпатизирует Топоркову.
Княжна
Маруся, девушка лет двадцати, хорошенькая, как героиня английского романа, с чудными кудрями льняного цвета, с большими умными
глазами цвета южного неба, умоляла брата Егорушку с неменьшей энергией.
Прежние посетители дома Приклонских, знакомые
Маруси, теперь в
глаза величали его «сиятельным шулером».
Когда она вошла к нему в кабинет, он сидел в кресле, по-прежнему красивый и величественный… На этот раз лицо его было сильно утомлено…
Глаза мигали, как у человека, которому не дают спать. Он, не глядя на
Марусю, указал подбородком на кресло vis-а-vis. Она села.
Топорков положил шляпу и сел; сел прямо, как манекен, которому согнули колени и выпрямили плечи и шею. Княгиня и
Маруся засуетились. У
Маруси сделались большие
глаза, озабоченные, точно ей задали неразрешимую задачу. Никифор, в черном поношенном фраке и серых перчатках, забегал по всем комнатам. Во всех концах дома застучала чайная посуда и посыпались со звоном чайные ложки. Егорушку зачем-то вызвали на минуту из залы, вызвали потихоньку, таинственно.
Топорков величественно покачнулся, сел на другое кресло, vis-а-vis, и впился своими вопросительными
глазами в лицо
Маруси.
Маруся вдруг открыла
глаза, вздрогнула всем телом, быстро поднялась и села, забыв даже прикрыть свои плечи одеялом.
Глаза ее заискрились и щеки запылали.
Княгиня и
Маруся переглянулись: какой он умница! Егорушка замигал
глазами и вытянул свою рыбью физиономию. Он, бедняга, не понял доктора.
И все трое посмотрели в окно на коляску, в которую садилась знаменитость в большой медвежьей шубе. Княгиня покраснела от зависти, а Егорушка значительно подмигнул
глазом и свистнул.
Маруся не видела коляски. Ей некогда было видеть ее: она рассматривала доктора, который произвел на нее сильнейшее впечатление. На кого не действует новизна?
Топорков кашлянул, взялся за шляпу и кивнул головой.
Маруся и Егорушка впились
глазами в мать.
Маруся даже покраснела.
Маруся подняла на брата
глаза, полные благодарности.
К ним присоединились кое-кто из гостей. Сама баронесса Фукс, легкая и воздушная, как сильфида, носилась по зале, увлекая за собой своих любимиц: то Любочку, выучившуюся, несмотря на свой детский возраст, танцевать не хуже старших, то Феничку Клементьеву, то
Марусю Крымцеву, приютскую красавицу-запевалу… Ее дочка Нан уклонилась от танцев и серьезными, недетски строгими
глазами следила за всем, что происходило в зале.
У мамы стало серьезное лицо с покорными светящимися
глазами. «Команда» моя была в восторге от «подвига», на который я шел.
Глаза Инны горели завистью.
Маруся радовалась за меня, по-обычному не воспринимая опасных сторон дела. У меня в душе был жутко-радостный подъем, было весело и необычно.
— Прекрасно, прекрасно. Но только, как мы будем с нею объясняться. Ведь она итальянка? — и, покачивая с сомнением русой головкой,
Маруся делает «большие
глаза».
Я вижу черные, как траурная фата, волосы и
глаза цвета угля, огромные
глаза итальянки. Я приковываюсь взглядом к этим
глазам и начинаю свою речь, трепеща от волнения. Ольга в грациознейшем реверансе склоняется перед нею и передает букет. Саня и
Маруся делают тоже по глубокому поклону.
Узнаю потрясающие вещи. Ксения «изменила» искусству, бросила мечту о сцене, вышла замуж за одного молоденького офицера, друга детства, и занялась исключительно хозяйством. А Борис Коршунов, как-то застенчиво краснея и в то же время гордо блестя
глазами, сообщает мне
Маруся, имел такой огромный успех за это лето во Пскове, что, возомнив себя вполне законченным прекрасным актером, решил, что учиться ему нечему, да и ни к чему больше. К тому же, его пригласили на главные роли в один из лучших театров столицы.