Неточные совпадения
Вор или
герцог, — к вам
хочу, домой!
Хотя эти владения и не принадлежали князю Лимбургу, тем не менее он титуловался
герцогом Шлезвиг-Голштейннским или князем Голштейн-Лимбург.
— Э! нашел я спросить кого, точно не знаю, что ты до седых волос в недорослях состоишь и Питера, как черт ладану, боишься… Так вот аргамак был. Каковы были кони у
герцога курляндского, и у того такого аргамака не бывало. Приставал не один раз курляндчик ко мне, подари да подари ему аргамака, а не то бери за него, сколь
хочешь.
Герцог Альбанский
хочет заступиться за Лира, но Эдмунд не позволяет.
Герцог Альбанский
хотя и жалеет Лира, но считает своим долгом сражаться с французами, вступившими в пределы его отечества, и готовится к битве. Приходит Эдгар, все еще переодетый, отдает
герцогу Альбанскому письмо и говорит, что если
герцог победит, то пусть протрубят в трубу, и тогда (за 800 лет до Р. X.) явится рыцарь, который докажет справедливость содержания письма.
Сказав это,
герцог Альбанский вызывает Эдмунда, велит трубить и, если никто не явится,
хочет биться с ним.
И таким образом Кент, которого никто не узнает,
хотя и король, и
герцог Корнвальский, и присутствующий Глостер должны все хорошо знать его, буянит в виде нового слуги Лира до тех пор, пока его схватывают и набивают на него колодки.
— Эх, ты, голова с мозгом! Барышник, что ли, я конский, аль цыган какой, что стану лошадьми торговать? В курляндском герцогстве тридцать четыре мызы за аргамака мне владеющий
герцог давал, да я и то не уступил. А когда регентом стал, фельдмаршалом
хотел меня за аргамака того сделать, — я не отдал.
Герцог Альбанский
хочет арестовать Эдмунда и говорит Регане, что Эдмунд уже давно сошелся с его женой и что поэтому Регана должна оставить претензии на Эдмунда, а если
хочет выходить замуж, то выходила бы за него,
герцога Альбанского.
«Если уже
захотела сама стать дьяволом, — продолжает
герцог, — то по крайней мере хоть ради стыда не делай ты свое лицо чудовища лицом.
Улыбкою встретил
герцог пришедших, просил их садиться, бросил на пажа ужасный взгляд, которым, казалось,
хотел его съесть, потом опять с улыбкою сказал, обратясь к Волынскому...
Волынской вынул из урны свернутую бумажку и прочел: «Берегитесь! все ваши гости лазутчики Бирона, выучившие роль ваших друзей и приехавшие к вам под именами их. Они
хотят втереться к вам в кабинет. Не оскорбляйте рыцаря: это брат
герцога».
— Управься мне с доносчиками, как
хочешь, лишь бы концы в воду, — сказал
герцог и вынул из бюро несколько листов, которые и отдал Липману вместе с подлинным доносом Горденки. — Вот тебе бланки на их судьбу! Выбрав нужное для себя, сожги бумагу. — Потом прибавил он благосклонно: — Ты сделал мне ныне подарок, и я у тебя в долгу. Твой племянник пожалован в кабинет-секретари: объяви ему это и прибавь, что на первое обзаведение в этом звании дарю ему пару коней с моей конюшни и приличный экипаж.
Родом жид, он остался жидом,
хотя по наружности обновил себя водою и духом. Вывезенный
герцогом, наг и нищ, из Курляндии и им обогащенный в России, он готов был, по одному только намеку его, оклеветать, пытать, удавить и утопить кого бы ни попало. И потому Груня покорилась необходимости. Творя крестные знамения и читая молитвы, она исполняла приказ грозного перекрещенца.
Эта записка имела свое действие. Она смутила, испугала
герцога грозною неожиданностию, как внезапный крик петуха пугает льва, положившего уже лапу на свою жертву, чтобы растерзать ее. Он решился не обнаруживать государыне обиды, нанесенной ему соперником, до благоприятного исполнения прежде начертанных планов. Надо было отделаться и от Горденки, который его так ужасно преследовал. Собираясь зарезать ближнего, разбойник
хотел прежде умыться.
— Мятежники! я их в бараний рог!.. Мужики, от которых воняет луком!.. Не всем ли нам обязаны? и какова благодарность! О, как волка ни корми, он все в лес глядит!.. Животные, созданные, чтобы пресмыкаться,
хотят тоже в люди! Я их!.. Я им докажу, что водовозная кляча
герцога курляндского дороже русского… Гм! Они не знают, с кем тягаются… не на Кульковского напали!
Грудь его разрывалась от досады, когда он помышлял, что властолюбие Бирона, шагая по трупам своих жертв, заносило уже ногу на высшую ступень в России.
Герцог имел свой двор, свою гвардию; иные, будто ошибкой, титуловали его высочеством, и он не сердился за эту ошибку; считали даже милостью допуск к его руке; императрица,
хотя выезжала и занималась делами, приметно гасла день ото дня, и любимец ее очищал уже себе место правителя.
— Не вините его, ваше величество, за то, что он для пользы России и чести вашей увлекся благородною пылкостью своего характера и не взвесил как должно слов своих. Эти же слова произнес он некогда самому
герцогу и ныне
хотел быть верен себе и на бумаге, которая пойдет к потомству.
Герцог тогда же сильно чувствовал свое оскорбление: зачем же не жаловался вашему величеству? Оттого, что сам связан был по рукам и ногам ужасною смертью Горд…
Герцог указал на дверь, кивнув головой, как бы
хотел сказать: возитесь вы тогда с ним!..
Я не посрамлю ни вас, ни себя; и если за нее не обнимет меня
герцог, так я после этого жить не
хочу.
— Да, конечно. Это тоже интересно… Но
герцог вообще
хочет видеть все ваши работы.
Герцог — испорченная, но крупная натура, и я
хочу быть полезен ему; его стала любить моя душа за его искренние порывы, свидетельствующие о несомненном благородстве его природы, испорченной более всего раболепною и льстивою средой.
По герцогскому приказу Фебуфис начал записывать огромное полотно, на котором
хотел воспроизвести сюжет еще более величественный и смелый, чем сюжет Каульбаха, — сюжет, «где человеческие характеры были бы выражены в борьбе с силой стихии», — поместив там и себя и других, и, вместо поражения Каульбаху, воспроизвел какое-то смешение псевдоклассицизма с псевдонатурализмом. В Европе он этим не удивил никого, но
герцогу угодил как нельзя более.
Это произвело на всех действие магическое, а когда
герцог добавил, что он уверен, что кто любит его, тот будет любить и меня, то усилиям показать мне любовь не стало предела: все лица на меня просияли, и все сердца, казалось,
хотели выпрыгнуть ко мне на тарелку и смешаться с маленькими кусками особливым способом приготовленной молодой баранины. Мне говорили...
— Le duc d’Oldenbourg supporte son malheur avec une force de caractère et une résignation admirable, [ —
Герцог Ольденбургский переносит свое несчастие с удивительною силой характера и спокойствием,] — сказал Борис, почтительно вступая в разговор. Он сказал это потому, что проездом из Петербурга имел честь представляться
герцогу. Князь Николай Андреич посмотрел на молодого человека так, как будто он
хотел бы ему сказать кое-что на это, но раздумал, считая его слишком для того молодым.
— Бонапарт поступает с Европой как пират на завоеванном корабле, — сказал граф Растопчин, повторяя уже несколько раз говоренную им фразу. — Удивляешься только долготерпению или ослеплению государей. Теперь дело доходит до папы, и Бонапарт уже не стесняясь
хочет низвергнуть главу католической религии, и все молчат! Один наш государь протестовал против захвата владений
герцога Ольденбургского. И то… — Граф Растопчин замолчал, чувствуя, что он стоял на том рубеже, где уже нельзя осуждать.
Это его так обидело, что он тотчас же
хотел бросить все и уехать в Рим, но вместо того, отечески прощенный
герцогом, тоже «без объяснений», почел эту неприятность за неважное и остался.
— Нет, я говорю вам именно то, что и
хочу сказать:
герцог — хороший ценитель.
Только здесь теперь, в безмолвном соседстве этого отважного дикаря, я почувствовал, как я сам был потрясен и взволнован. С ним мне было несравненно приятнее, чем в важной свите, составленной из людей, которые сделались мне до того неприятны, что я не
хотел дышать с ними одним воздухом и решился на первой же остановке распроститься с
герцогом и уехать в Испанию или хоть в Америку…»
— Они не
хотят видеть ничего, что явилось не у них; чужое их не трогает, — объяснял
герцогу Фебуфис.
— Да… Но все это не то! — перебил его
герцог. — Где же то?! Я
хочу видеть вашу голую женщину!