Неточные совпадения
Сидели
в большой полутемной комнате, против ее трех окон возвышалась серая стена, тоже изрезанная окнами. По грязным
стеклам, по балконам и железной лестнице, которая изломанной линией поднималась на крышу, ясно было, что это окна кухонь.
В одном углу комнаты рояль, над ним черная картина с двумя желтыми пятнами, одно изображало щеку и солидный,
толстый нос, другое — открытую ладонь. Другой угол занят был тяжелым, черным буфетом с инкрустацией перламутром, буфет похож на соединение пяти гробов.
Озябшими руками Самгин снял очки, протер
стекла, оглянулся: маленькая комната, овальный стол, диван, три кресла и полдюжины мягких стульев малинового цвета у стен, шкаф с книгами, фисгармония, на стене большая репродукция с картины Франца Штука «Грех» — голая женщина, с грубым лицом,
в объятиях змеи,
толстой, как водосточная труба, голова змеи — на плече женщины.
За окном буйно кружилась, выла и свистела вьюга, бросая
в стекла снегом, изредка
в белых вихрях появлялся, исчезал большой, черный, бородатый царь на
толстом, неподвижном коне, он сдерживал коня, как бы потеряв путь, не зная, куда ехать.
Перед нею — лампа под белым абажуром, две стеариновые свечи,
толстая книга
в желтом переплете; лицо Лидии — зеленоватое, на нем отражается цвет клеенки;
в стеклах очков дрожат огни свеч; Лидия кажется выдуманной на страх людям.
За магазином,
в небольшой комнатке горели две лампы, наполняя ее розоватым сумраком;
толстый ковер лежал на полу, стены тоже были завешаны коврами, высоко на стене — портрет
в черной раме, украшенный серебряными листьями;
в углу помещался широкий, изогнутый полукругом диван, пред ним на столе кипел самовар красной меди, мягко блестело
стекло, фарфор. Казалось, что магазин, грубо сверкающий серебром и золотом, — далеко отсюда.
И теперь еще, при конце плавания, я помню то тяжелое впечатление, от которого сжалось сердце, когда я
в первый раз вглядывался
в принадлежности судна, заглянул
в трюм,
в темные закоулки, как мышиные норки, куда едва доходит бледный луч света чрез
толстое в ладонь
стекло.
Но особенно он памятен мне
в праздничные вечера; когда дед и дядя Михаил уходили
в гости,
в кухне являлся кудрявый, встрепанный дядя Яков с гитарой, бабушка устраивала чай с обильной закуской и водкой
в зеленом штофе с красными цветами, искусно вылитыми из
стекла на дне его; волчком вертелся празднично одетый Цыганок; тихо, боком приходил мастер, сверкая темными
стеклами очков; нянька Евгенья, рябая, краснорожая и
толстая, точно кубышка, с хитрыми глазами и трубным голосом; иногда присутствовали волосатый успенский дьячок и еще какие-то темные, скользкие люди, похожие на щук и налимов.
Я кое-как подполз к окошку и с удовольствием смотрел
в него; ночь была месячная, светлая;
толстые вехи, а иногда деревья быстро мелькали, но, увы! скоро и это удовольствие исчезло:
стекла затуманились, разрисовались снежными узорами и наконец покрылись густым слоем непроницаемого инея.
Именно: Родион Антоныч взял
толстый хрустальный стакан, истолок его
в порошок и это толченое
стекло выпил преблагополучным образом.
Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними руками. Глаз нельзя было поднять, все время шел
в диком, перевернутом вниз головой мире: вот какие-то машины — фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами к потолку люди, и еще ниже — скованное
толстым стеклом мостовой небо. Помню: обидней всего было, что последний раз
в жизни я увидел это вот так, опрокинуто, не по-настоящему. Но глаз поднять было нельзя.
Этот человек знал простой смысл всех мудрых слов, у него были ключи ко всем тайнам. Поправив очки двумя пальцами, он пристально смотрел сквозь
толстые стекла в глаза мне и говорил, словно мелкие гвозди вбивая
в мой лоб.
Когда на дикой, чистой, вольной речке или ручье сделают первую мельницу и запрудят воду плотиной из свежего хвороста и земли, пригнетя сверху несколькими пластами
толстого дерна, взодранного плугом, то
в первые годы
в этом пруду, чистом и прозрачном, как
стекло, живут пеструшка, красуля и кутема.
Вдруг хлынул дождь, за окном раздался вой, визг, железо крыш гудело, вода,
стекая с них, всхлипывала, и
в воздухе как бы дрожала сеть
толстых нитей стали.
Окна глубоко уходили
в серые стены; занавески
толстыми складками висели над окнами, а
стёкла в них были мутные.
Хозяин тоже старый и серый; глаза на его дряхлом лице были похожи на
стёкла в окнах; он ходил, опираясь на
толстую палку; ему, должно быть, тяжело было носить выпяченный живот.
— Нехорошо там, Климков, а? — спрашивал его чёрный человек, чмокая
толстой, красной нижней губой. Его высокий голос странно хлюпал, как будто этот человек внутренне смеялся.
В синих
стёклах очков отражался электрический свет, от них
в пустую грудь Евсея падали властные лучи и наполняли его рабской готовностью сделать всё, что надо, чтобы скорее пройти сквозь эти вязкие дни, засасывающие во тьму, грозящую безумием.
Оно было ниже земли,
в яме, покрытой сверху
толстой железной решёткой, сквозь неё падали хлопья снега и ползли по грязному
стеклу.
Нет! они гордятся сими драгоценными развалинами; они глядят на них с тем же почтением, с тою же любовию, с какою добрые дети смотрят на заросший травою могильный памятник своих родителей; а мы…» Тут господин антикварий, вероятно бы, замолчал, не находя слов для выражения своего душевного негодования; а мы, вместо ответа, пропели бы ему забавные куплеты насчет русской старины и, посматривая на какой-нибудь прелестный домик с цельными
стеклами, построенный на самом том месте, где некогда стояли неуклюжие терема и
толстые стены с зубцами, заговорили бы
в один голос: «Как это мило!..
Ходила, держа голову неподвижно, и хотя на носу её красовались очки с
толстыми стёклами, она жила наощупь, тыкая
в пол палкой, простирая правую руку вперёд.
Вход
в землянку походил на нору; узкое окошечко из разбитых
стекол едва освещало какую-то нору, на которой валялась уже знакомая читателю шуба, заменявшая Ароматову походную постель, столик из обрубка дерева, полочка с книжками и небольшой очаг из булыжника. Трубы не полагалось, и поэтому все кругом было покрыто
толстым слоем сажи.
[Я и мой товарищ по гимназии, нынче известный русский математик К. Д. Краевич, знавали этого антика
в конце сороковых годов, когда мы были
в третьем классе Орловской гимназии и жили вместе
в доме Лосевых, «Антон-астроном» (тогда уже престарелый) действительно имел кое-какие понятия о небесных светилах и о законах вращения, но главное, что было интересно: он сам приготовил для своих труб
стекла, отшлифовывая их песком и камнем из донышек
толстых хрустальных стаканов, и через них он оглядывал целое небо…
Мне стало не по себе. Лампа висела сзади нас и выше, тени наши лежали на полу, у ног. Иногда хозяин вскидывал голову вверх, желтый свет обливал ему лицо, нос удлинялся тенью, под глаза ложились черные пятна, —
толстое лицо становилось кошмарным. Справа от нас,
в стене, почти
в уровень с нашими головами было окно — сквозь пыльные
стекла я видел только синее небо и кучку желтых звезд, мелких, как горох. Храпел пекарь, человек ленивый и тупой, шуршали тараканы, скреблись мыши.
Когда случалось овладевать целым медвежьим гнездом, то из берлоги брали и привозили маленьких медвежат. Их обыкновенно держали
в большом каменном сарае с маленькими окнами, проделанными под самой крышей. Окна эти были без
стекол, с одними
толстыми, железными решетками. Медвежата, бывало, до них вскарабкивались друг по дружке и висели, держась за железо своими цепкими, когтистыми лапами. Только таким образом они и могли выглядывать из своего заключения на вольный свет божий.
— Вот кого нам бог послал… — хрипел Кривополов, указывая
толстыми пальцами прямо на свою гостью. — Ну-ка, Глеб Клементич, угадай, кто такая будет… а?.. И не думай лучше, все равно не угадаешь… Вот так красота — сейчас
в рамку да под
стекло.
В это время учитель занимается
в тесной и темной школе. Он сидит
в пальто, а ребятишки
в тулупах, и у всех изо рта вылетают клубы пара. Оконные
стекла изнутри сплошь покрыты
толстым белым бархатным слоем снега. Снег бахромой висит на потолочных брусьях и блестит нежным инеем на округлости стенных бревен.
Онисим Козел жил со своим внуком на краю села, около моста,
в покосившейся набок и глубоко вросшей
в землю хатенке, у которой давным-давно развалилась труба, белая наружная обмазка отпала извилистыми кусками, оголив внутренний слой желтой глины, а
стекла, кое-где замененные
толстыми тряпками, стали от времени зелено-матовыми и отливали радужными цветами.
Класс наполнялся вдруг разноголосными жужжаниями: авдиторы [Авдиторы — ученики старших классов, которым доверялась проверка знаний учеников младших классов.] выслушивали своих учеников; звонкий дискант грамматика попадал как раз
в звон
стекла, вставленного
в маленькие окна, и
стекло отвечало почти тем же звуком;
в углу гудел ритор, которого рот и
толстые губы должны бы принадлежать, по крайней мере, философии.
И
в эту минуту раздался звонкий удар. Лопнула
толстая железная полоса. Посыпались и зазвенели осколки
стекол. Один из них ударил
в шляпу директора, выходившего из оранжереи.
В первой горнице — кунацкой, — было совершенно темно, даже на близком расстоянии нельзя было различить предметов. Небольшое окошко с разноцветными
стеклами скрывал ковер, и лунные лучи не могли пробиться
в саклю. Зато
в соседней комнате виднелся свет, проникавший
в кунацкую из-под
толстого персидского ковра, служившего дверью.
Окна большие, а не маленький, наглухо задраенный (закрытый) иллюминатор [Иллюминатор — небольшое окно
в каюте из очень
толстого стекла.], обмываемый пенистой волной.
„И
в эту минуту раздался звонкий удар. Лопнула
толстая железная полоса. Посыпались и зазвенели осколки
стекол… Над стеклянным сводом оранжереи гордо высилась выпрямившаяся зеленая крона пальмы“.
В нижнем жилье
в окна вделаны были
толстые железные решетки, а
стекла сплошь выбиты.
Постель, напыщенная и вздутая, как
толстая купчиха, с двумя пирамидами подушек, китайский фарфор
в шкапе за
стеклом, картина великого мастера
в золотой раме, украденные из дворца, и рядом с нею лубочные эстампы с изображением, как мыши кота погребают и русского ада,
в котором жарят, пекут, вешают за язык, за ребро, за ногу, во всех возможных положениях, — вот что составляло главное украшение знаменитого жилища господ Кульковских.