Неточные совпадения
Он не мог согласиться с тем, что десятки
людей,
в числе которых и брат его, имели право на основании того, что им рассказали сотни приходивших
в столицы краснобаев-добровольцев, говорить, что они с газетами выражают волю и мысль народа, и такую мысль, которая выражается
в мщении и убийстве.
Въезд
в какой бы ни было город, хоть даже
в столицу, всегда как-то бледен; сначала все серо и однообразно: тянутся бесконечные заводы да фабрики, закопченные дымом, а потом уже выглянут углы шестиэтажных домов, магазины, вывески, громадные перспективы улиц, все
в колокольнях, колоннах, статуях, башнях, с городским блеском, шумом и громом и всем, что на диво произвела рука и мысль
человека.
Люди эти любят вкусно поесть, хорошо выпить,
в их среде нет такого множества нервно издерганных, как
в столицах, им совершенно чужда и смешна путаная, надуманная игра
в любовь к женщине.
Другой переводчик, Эйноске, был
в Едо и возился там «с
людьми Соединенных Штатов». Мы узнали, что эти «
люди» ведут переговоры мирно; что их точно так же провожают
в прогулках лодки и не пускают на берег и т. п. Еще узнали, что у них один пароход приткнулся к мели и начал было погружаться на рейде;
люди уже бросились на японские лодки, но пробитое отверстие успели заткнуть. Американцы
в Едо не были, а только
в его заливе, который мелководен, и на судах к
столице верст за тридцать подойти нельзя.
Здесь же нам сказали, что
в корейской
столице есть что-то вроде японского подворья, на котором живет до трехсот
человек японцев; они торгуют своими товарами. А японцы каковы? На вопрос наш, торгуют ли они с корейцами, отвечали, что торгуют случайно, когда будто бы тех занесет бурей к их берегам.
Смотритель острога был очень высокий и толстый, величественный
человек с усами и бакенбардами, загибающимися к углам рта. Он очень строго принял Нехлюдова и прямо объявил, что посторонним лицам свиданья без разрешенья начальника он допустить не может. На замечание Нехлюдова о том, что его пускали и
в столицах, смотритель отвечал...
Затем она очень подробно распространилась о нынешних молодых
людях, которые усваивают себе очень свободные привычки, особенно
в столицах.
— Вот и отлично: было бы желание, а обстоятельства мы повернем по-своему. Не так ли? Жить
в столице в наше время просто грешно. Провинция нуждается
в людях, особенно
в людях с серьезным образованием.
Возвращаюсь я через два месяца и вдруг узнаю, что девица уже замужем, за богатым пригородным помещиком,
человеком хоть и старее меня годами, но еще молодым, имевшим связи
в столице и
в лучшем обществе, чего я не имел,
человеком весьма любезным и сверх того образованным, а уж образования-то я не имел вовсе.
Статейки эти, говорят, были так всегда любопытно и пикантно составлены, что быстро пошли
в ход, и уж
в этом одном молодой
человек оказал все свое практическое и умственное превосходство над тою многочисленною, вечно нуждающеюся и несчастною частью нашей учащейся молодежи обоего пола, которая
в столицах, по обыкновению, с утра до ночи обивает пороги разных газет и журналов, не умея ничего лучше выдумать, кроме вечного повторения одной и той же просьбы о переводах с французского или о переписке.
В екатерининские времена на этом месте стоял дом,
в котором помещалась типография Н. И. Новикова, где он печатал свои издания. Дом этот был сломан тогда же, а потом,
в первой половине прошлого столетия, был выстроен новый, который принадлежал генералу Шилову, известному богачу, имевшему
в столице силу,
человеку, весьма оригинальному: он не брал со своих жильцов плату за квартиру, разрешал селиться по сколько угодно
человек в квартире, и никакой не только прописки, но и записей жильцов не велось…
Во время сеанса он тешил князя, болтая без умолку обо всем, передавая все столичные сплетни, и
в то же время успевал проводить разные крупные дела, почему и слыл влиятельным
человеком в Москве. Через него многого можно было добиться у всемогущего хозяина
столицы, любившего своего парикмахера.
Широко и весело зажила Вера Ивановна на Пречистенке,
в лучшем из своих барских особняков, перешедших к ней по наследству от отца. У нее стали бывать и золотая молодежь, и модные бонвиваны — львы
столицы, и дельные
люди, вплоть до крупных судейских чинов и адвокатов. Большие коммерческие дела после отца Вера Ивановна вела почти что лично.
Большая площадь
в центре
столицы, близ реки Яузы, окруженная облупленными каменными домами, лежит
в низине,
в которую спускаются, как ручьи
в болото, несколько переулков. Она всегда курится. Особенно к вечеру. А чуть-чуть туманно или после дождя поглядишь сверху, с высоты переулка — жуть берет свежего
человека: облако село! Спускаешься по переулку
в шевелящуюся гнилую яму.
И минувшее проходит предо мной. Уже теперь во многом оно непонятно для молодежи, а скоро исчезнет совсем. И чтобы знали жители новой
столицы, каких трудов стоило их отцам выстроить новую жизнь на месте старой, они должны узнать, какова была старая Москва, как и какие
люди бытовали
в ней.
— Ах, Казимир, Казимир! — сказала укоризненным тоном мать. — Сколько
людей ездят
в столицы и даже живут там, а
в бога все-таки верят. А вы раз только съездили и уже говорите такие глупости.
К тому же книжка моя может попасть
в руки охотникам деревенским, далеко живущим от
столиц и значительных городов,
людям небогатым, не имеющим средств выписывать все охотничьи снаряды готовые, прилаженные к делу
в современном, улучшенном их состоянии.
Отец Паншина, отставной штабс-ротмистр, известный игрок,
человек с сладкими глазами, помятым лицом и нервической дерготней
в губах, весь свой век терся между знатью, посещал английские клубы обеих
столиц и слыл за ловкого, не очень надежного, но милого и задушевного малого.
Прошло два года. На дворе стояла сырая, ненастная осень; серые петербургские дни сменялись темными холодными ночами:
столица была неопрятна, и вид ее не способен был пленять ничьего воображения. Но как ни безотрадны были
в это время картины людных мест города, они не могли дать и самого слабого понятия о впечатлениях, производимых на свежего
человека видами пустырей и бесконечных заборов, огораживающих болотистые улицы одного из печальнейших углов Петербургской стороны.
По натуре он был более поэт, рыболов, садовод и охотник; вообще мирный помещик, равнодушный ко всем приманкам почести и тщеславия, но служил весь свой век, был прокурором
в столице, потом губернатором
в провинции, потом сенатором
в несравненной Москве, и на всяком месте он стремился быть
человеком и был им, насколько позволяли обстоятельства.
С тех пор, однако ж, как двукратно княгиня Чебылкина съездила с дочерью
в столицу, восторги немного поохладились: оказывается, «qu'on n'y est jamais chez soi», [что там никогда не чувствуешь себя дома (франц.)] что «мы отвыкли от этого шума», что «le prince Курылкин, jeune homme tout-à-fait charmant, — mais que ça reste entre nous — m'a fait tellement la cour, [Князь Курылкин, совершенно очаровательный молодой
человек — но пусть это останется между нами — так ухаживал за мной (франц.).] что просто совестно! — но все-таки какое же сравнение наш милый, наш добрый, наш тихий Крутогорск!»
Повторяю: роль солидного читателя приобретает преувеличенное значение благодаря тому, что у нас общественная жизнь со всеми ее веяниями складывается преимущественно
в столицах и больших городах, где солидные
люди, несмотря на свою сравнительную немногочисленность, стоят на первом плане.
На судне все разделяли это мнение, и один из пассажиров,
человек склонный к философским обобщениям и политической шутливости, заметил, что он никак не может понять: для чего это неудобных
в Петербурге
людей принято отправлять куда-нибудь
в более или менее отдаленные места, от чего, конечно, происходит убыток казне на их провоз, тогда как тут же, вблизи
столицы, есть на Ладожском берегу такое превосходное место, как Корела, где любое вольномыслие и свободомыслие не могут устоять перед апатиею населения и ужасною скукою гнетущей, скупой природы.
Вся Москва от мала до велика ревностно гордилась своими достопримечательными
людьми: знаменитыми кулачными бойцами, огромными, как горы, протодиаконами, которые заставляли страшными голосами своими дрожать все стекла и люстры Успенского собора, а женщин падать
в обмороки, знаменитых клоунов, братьев Дуровых, антрепренера оперетки и скандалиста Лентовского, репортера и силача Гиляровского (дядю Гиляя), московского генерал-губернатора, князя Долгорукова, чьей вотчиной и удельным княжеством почти считала себя самостоятельная первопрестольная
столица, Сергея Шмелева, устроителя народных гуляний, ледяных гор и фейерверков, и так без конца, удивительных пловцов, голубиных любителей, сверхъестественных обжор, прославленных юродивых и прорицателей будущего, чудодейственных, всегда пьяных подпольных адвокатов, свои несравненные театры и цирки и только под конец спортсменов.
Прошло два года. Я вел репортерскую работу, редактировал «Журнал спорта» по зимам, чуть ли не каждую пятницу выезжал
в Петербург на «пятницы К.К. Случевского», где собирались литераторы, издававшие журнал «Словцо», который составлялся тут же на пятницах, и было много интересных, талантливых
людей из литературного общества
столицы, и по осеням уезжал
в южнорусские степи на Дон или Кавказ.
Все письма его были коротенькие, сухие, состояли из одних лишь распоряжений, и так как отец с сыном еще с самого Петербурга были, по-модному, на ты, то и письма Петруши решительно имели вид тех старинных предписаний прежних помещиков из
столиц их дворовым
людям, поставленным ими
в управляющие их имений.
Такая поспешность такого надутого собою
человека кольнула Степана Трофимовича больнее всего; но я объяснил себе иначе: зазывая к себе нигилиста, господин Кармазинов, уж конечно, имел
в виду сношения его с прогрессивными юношами обеих
столиц.
— Но потом и телесно она, вероятно, порасстроилась… — объяснял доктор. —
Людям, непривычным прожить около двух лет
в столице безвыездно, нельзя без дурных последствий. Я месяц какой-нибудь пробыл там, так начал чувствовать каждый вечер лихорадку.
— Пока нет; я еду
в Петербург теперь, но так как
в моем разрешении возвратиться
в столицу ничего не сказано, чтобы я не жил
в Москве, то, вероятно, впоследствии я там и поселюсь, ибо, сами согласитесь, Егор Егорыч,
в мои годы одно только счастье и остается
человеку, чтобы жить около старых друзей.
В самом деле,
человеку следовало бы жить или
в столице, или
в Кашине, а он живет
в Бежецке, живет запершись, ни с кем не видится, даже
в церковь не ходит; днем пишет какие-то записки, а по вечерам производит таинственные действия.
Полагайтесь так, что хотя не можете вы молиться сами за себя из уездного храма, но есть у вас такой
человек в столице, что через него идет за вас молитва и из Казанского собора, где спаситель отечества, светлейший князь Кутузов погребен, и из Исакиевского, который весь снаружи мраморный, от самого низа даже до верха, и столичный этот за вас богомолец я, ибо я, четши ектению велегласно за кого положено возглашаю, а про самого себя шепотом твое имя, друже мой, отец Савелий, потаенно произношу, и молитву за тебя самую усердную отсюда посылаю Превечному, и жалуюсь, как ты напрасно пред всеми от начальства обижен.
Дальше: «…
в столицах очень много блеска, но еще больше дурных примеров и дурных
людей, которые совращают неопытных юношей с истинного пути».
Борис Савельич был из числа тех крепостных
людей, выросших
в передней господского дома, для которых поездки, особенно дальние поездки
в столицы,
в Москву или Петербург, составляли высшее удовольствие.
Так тихо и мирно провел я целые годы, то сидя
в моем укромном уголке, то посещая
столицы Европы и изучая их исторические памятники, а
в это время здесь, на Руси, всё выдвигались вопросы, реформы шли за реформами,
люди будто бы покидали свои обычные кривлянья и шутки, брались за что-то всерьез; я, признаюсь, ничего этого не ждал и ни во что не верил и так, к стыду моему, не только не принял ни
в чем ни малейшего участия, но даже был удивлен, заметив, что это уже не одни либеральные разговоры, а что
в самом деле сделано много бесповоротного, над чем пошутить никакому шутнику неудобно.
— Да, некультурный
человек. Странно, знаете ли… Судя по всему,
в наших
столицах нет умственного застоя, есть движение, — значит, должны быть там и настоящие
люди, но почему-то всякий раз оттуда присылают к нам таких
людей, что не глядел бы. Несчастный город!
Лаптев же, как бы ни было, москвич, кончил
в университете, говорит по-французски; он живет
в столице, где много умных, благородных, замечательных
людей, где шумно, прекрасные театры, музыкальные вечера, превосходные портнихи, кондитерские…
Это был очень остроумный
человек, судья, умевший большинство дел решать примирением сторон, никогда не давая
в обиду бедняка, чем и прославился среди малоимущего населения
столицы.
Славные
в ней были
люди, среди них имелись и крупные известности, как, например, Н. П. Киреев, его жена «гран-дам» Е. Н. Николаева-Кривская, актер-поэт Н.С. Стружкин, а нередко заезжали гастролеры из
столиц.
В числе последних была и служившая
в Тамбове инженю Наталья Агафоновна Лебедева с мужем.
Князь Сурский
в деревне явился совершенно другим
человеком, чем был
в столице.
Не всякий поверит, что
в центре
столицы, рядом с блестящей роскошью миллионных домов, есть такие трущобы, от одного воздуха и обстановки которых
люди, посещавшие их, падали
в обморок.
В таком разе ей нет во мне никакой надобности, и вы ей можете посоветовать ученых
людей в столицах: там есть много искусных для такого преподавания.
Говоря об отношениях моей бабушки к обществу, я должна упомянуть еще об одном светском кружке, едва ли не самом обширном и самом для нее неприятном: это были проживавшие
в столице праздные
люди, не имевшие никаких других задач кроме того, чтобы принадлежать к свету.
Но
в первом ли, во втором ли,
в третьем ли периоде, — шлющийся
человек все шлющийся
человек. Одумается ли он, наконец? Решится ли покончить с
столицею и удалиться
в свою"Проплеванную"? Как-то встретит его там Иван Парамонов? Дозволит ли ему поселиться
в собственном его разваливающемся доме и жить смирно, пока не придет смерть, и не сметет с лица земли этого"лишнего
человека", которого жизнь, со времени"катастрофы", сама сделалась постоянною, неперемежающеюся катастрофой!
— Согласен, княгиня! Я не понимаю только, чего смотрит ваше правительство?
Человек, который может заразить многих своим безумным и вредным фанатизмом, который не скрывает даже своей ненависти к французам, может ли быть терпим
в русской
столице?
В 1919 году этот
человек был бы совершенно уместен на улицах
столицы, он был бы терпим
в 1924 году,
в начале его, но
в 1928 году он был странен.
Лотохин. Так вот, изволите видеть, много у меня родственниц. Рассеяны они по разным местам Российской империи, большинство, конечно,
в столицах. Объезжаю я их часто, я
человек сердобольный, к родне чувствительный… Приедешь к одной, например, навестить, о здоровье узнать, о делах; а она прямо начинает, как вы думаете, с чего?
Число искренних
людей, желавших собственно облегчить тяжкий женский заработок,
в столице было самое маленькое, и Бенни был одним из первых
в этом небольшом числе.
Между тем
в это же время Бенни, сталкиваясь с различными
людьми столицы, сделал себе несколько очень хороших знакомств.
Не упоминая, разумеется, ни одного слова о приходившей к нему с угрозами депутации молодого поколения, Бенни просил генерала Анненкова, во внимание к распространившимся
в столице ужасным слухам, что
в поджогах Петербурга принимают участие молодые
люди, обучающиеся
в высших учебных заведениях, дать этим молодым
людям возможность разрушить эти нелепые и вредные толки, образовав из себя на это смутное время волонтеров для содействия огнегасительной команде.
Но, прежде чем мы дойдем до того рода деятельности Артура Бенни, которая давала повод досужим
людям выдавать его то за герценовского эмиссара, то за шпиона, скажем два слова о том, кто таков был взаправду этот Бенни, откуда он взялся на петербургскую арену и какими путями доходил он до избрания себе той карьеры, которою сделался известен
в самых разнообразных кружках русской северной
столицы.