Неточные совпадения
В современном империализме, который я называю «буржуазным»
в отличие от «священного» империализма
прежних веков [См. мою статью: Империализм священный и империализм буржуазный.
— Помни, юный, неустанно, — так прямо и безо всякого предисловия начал отец Паисий, — что мирская наука, соединившись
в великую силу, разобрала,
в последний
век особенно, все, что завещано
в книгах святых нам небесного, и после жестокого анализа у ученых мира сего не осталось изо всей
прежней святыни решительно ничего.
Старинная мебель из кунсткамеры
прежнего владельца доживала свой
век в этой ссылке; я с любопытством бродил из комнаты
в комнату, ходил вверх, ходил вниз, отправлялся
в кухню.
— Будет ломаться-то старым чертям…
В чужой
век живут. Нет, видно, не
прежние времена.
Первая любовь, настоящая, пылкая и на
веки вечные (
прежние дачные любвишки не
в счет.
При этом Николай Афанасьевич вдруг заморгал частенько своими тонкими
веками и, проворно соскочив со стула, отбежал
в уголок, где утер белым платочком глаза и возвратился со стыдливою улыбкой на свое место. Снова усевшись, он начал совсем другим, торжественным голосом, очень мало напоминавшим
прежний...
Если
в прежнее время, во времена Рима,
в Средние
века, случалось, что христианин, исповедуя свое учение, отказывался от участия
в жертвах, от поклонения императорам, богам, или
в Средние
века от поклонения иконам, от признания папской власти, то отрицания эти, во-первых, были случайны: человек мог быть поставлен
в необходимость исповедания своей веры и мог прожить жизнь, не будучи поставлен
в эту необходимость.
Тот, кому не случалось проезжать ими, с ужасом представляет себе непроницаемую глубину этих диких пустынь, сыпучие пески, поросшие мхом и частым ельником непроходимые болота, мрачные поляны, устланные целыми поколениями исполинских сосен, которые породились, взросли и истлевали на тех же самых местах, где некогда возвышались их
прежние, современные
векам, прародители; одним словом, и
в наше время многие воображают Муромские леса
И что же! не успели мы оглянуться, как он уж окунулся или, виноват — пристроился. Сначала примостился бочком, а потом сел и поехал. А теперь и совсем
в разврат впал, так что от
прежней елейной симпатичности ничего, кроме греческих спряжений, не осталось. Благородные мысли потускнели, возвышенные чувства потухли, а об общем благе и речи нет. И мыслит, и чувствует, и пишет — точно весь свой
век в Охотном ряду патокой с имбирем торговал!
— Нет, барин, шабаш! Было попито, больше не буду, вот тебе бог, не буду! Все эти
прежние художества побоку… Зарок дал — к водке и не подходить: будет, помучился век-то свой! Будет
в помойной яме курам да собакам чай собирать!
По всему этому, отпуская семью
в Европу «к мещанам», он сам стоически держался родного края, служа обществу. Он был сначала выбран дворянством
в посредники полюбовного размежевания и прославился своею полезнейшею деятельностью. Люди, которые испокон
века вели между собою мелкие и непримиримые вражды и при
прежних посредниках выходили на межи только для того, чтобы посчитаться при сторонних людях, застыдились дяди и стали смолкать перед его энергическими словами...
Княгиня Радугина была некогда хороша собою; но беспрестанные праздники, балы, ночи, проверенные без сна, — словом, все, что сокращает
век наших модных дам, не оставило на лице ее и признаков
прежней красоты, несмотря на то, что некогда кричали о ней даже и
в Москве...
В это время дети подросли, бабушка совсем выжила из
века, хотя, впрочем, все-таки по-прежнему ездила
в своем колесном кресле, а Софья Карловна все трудилась, трудилась без отдыха, без сторонней помощи и вся жила
в своих детях.
Такие разговоры, занимательные только для них, повторялись довольно часто и содержание и заключение почти всегда было одно и то же; и если б они читали эти разговоры
в каком-нибудь романе 19-го
века, то заснули бы от скуки, но
в блаженном 18 и
в год, описываемый мною, каждая жизнь была роман; теперь жизнь молодых людей более мысль, чем действие; героев нет, а наблюдателей чересчур много, и они похожи на сладострастного старика, который, вспоминая
прежние шалости и присутствуя на буйных пирах, хочет пробудить погаснувшие силы.
Трудно видеть недостатки своего
века, особенно когда эти недостатки стали слабее, нежели были
в прежнее время; вместо того, чтобы замечать, как много еще
в нас изысканной искусственности, мы замечаем только, что XIX
век стоит
в этом отношении выше XVII, лучше его понимая природу, и забываем, что ослабевшая болезнь не есть еще полное здоровье.
При этом Николай Афанасьевич заморгал частенько своими тонкими
веками и вдруг проворно соскочил со стула, отбежал
в уголок, взмахнул над глазами своими ручками, как крылышками, отер белым платочком слезы и возвратился со стыдливою улыбкой на
прежнее место. Усевшись снова, он начал другим, несколько торжественным голосом...
О художниках и об искусстве он изъяснялся теперь резко: утверждал, что
прежним художникам уже чересчур много приписано достоинства, что все они до Рафаэля писали не фигуры, а селедки; что существует только
в воображении рассматривателей мысль, будто бы видно
в них присутствие какой-то святости; что сам Рафаэль даже писал не всё хорошо и за многими произведениями его удержалась только по преданию слава; что Микель-Анжел хвастун, потому что хотел только похвастать знанием анатомии, что грациозности
в нем нет никакой и что настоящий блеск, силу кисти и колорит нужно искать только теперь,
в нынешнем
веке.
Слова эти можно заметить как свидетельство писателя, что
в 1772 году, несмотря на возгласы одописцев об Астрее и золотом
веке, господствовало еще
в России полное развращение, и сатира, упражнявшаяся над ним уже три года (считая с 1769, когда начались сатирические журналы), по-прежнему имела для себя еще «пространное поле».
Приятели Печорина, которых число было впрочем не очень велико, были всё молодые люди, которые встречались с ним
в обществе, ибо и
в то время студенты были почти единственными кавалерами московских красавиц, вздыхавших невольно по эполетам и аксельбантам, не догадываясь, что
в наш
век эти блестящие вывески утратили свое
прежнее значение.
Дальнейший разговор их я не передаю, потому что он был бессвязен и пуст, как разговоры всех молодых людей, которым нечего делать. И
в самом деле, скажите, об чем могут говорить молодые люди? запас новостей скоро истощается,
в политику благоразумие мешает пускаться, об службе и так слишком много толкуют на службе, а женщины
в наш варварский
век утратили вполовину
прежнее всеобщее свое влияние. Влюбиться кажется уже стыдно, говорить об этом смешно.
Родители ее принадлежали и к старому и к новому
веку;
прежние понятия, полузабытые, полустертые новыми впечатлениями жизни петербургской, влиянием общества,
в котором Николай Петрович по чину своему должен был находиться, проявлялись только
в минуты досады, или во время спора; они казались ему сильнейшими аргументами, ибо он помнил их грозное действие на собственный ум, во дни его молодости; Катерина Ивановна была дама не глупая, по словам чиновников, служивших
в канцелярии ее мужа; женщина хитрая и лукавая, во мнении других старух; добрая, доверчивая и слепая маменька для бальной молодежи… истинного ее характера я еще не разгадал; описывая, я только буду стараться соединить и выразить вместе все три вышесказанные мнения… и если выдет портрет похож, то обещаюсь идти пешком
в Невский монастырь — слушать певчих!..
В прежнее время образование специальное, с целию приготовления чиновников, лекарей, офицеров и т. д., стояло на первом плане; да необходимости общего образования додумывались только немногие умы, далеко опередившие свой
век…
— Опять я к тебе с
прежними советами, с теми же просьбами, — начала Манефа, садясь возле Фленушки. — Послушайся ты меня, Христа ради, прими святое иночество. Успокоилась бы я на последних днях моих, тотчас бы благословила тебя на игуменство, и все бы тогда было твое… Вспомнить не могу, как ты после меня
в белицах останешься — обидят тебя,
в нуждах,
в недостатках станешь
век доживать беззащитною… Послушайся меня, Фленушка, ради самого Создателя, послушайся…
И потому, не успев еще выработать себе ясной, соответствующей новому христианскому мировоззрению, как учению о жизни, формы драматического искусства и вместе с тем признавая недостаточной
прежнюю форму мистерии и моралитэ, писатели XV, XVI
веков в поисках за новой формой, естественно, стали подражать привлекательным по своему изяществу и новизне вновь открытым греческим образцам.
Ковры на поляне расстелют, господа обедать на них усядутся, князь Алексей Юрьич
в середке. Сначала о поле речь ведут, каждый собакой своей похваляется, об лошадях спорят, про
прежние случаи рассказывают. Один хорошо сморозит, другой лучше того, а как князь начнет, так всех за пояс заткнет… Иначе и быть нельзя; испокон
веку заведено, что самый праведный человек на охоте что ни скажет, то соврет.
Прежний задумчивый патриот Игнаций непременно вспоминается и
в сравнении с Морицом представляет какое-то поэтическое олицетворение «оных минувших рыцарских
веков».