Неточные совпадения
Шестнадцати лет, еще
в гимназии, она полюбила Ранцева, студента
петербургского университета, и девятнадцати лет вышла за него замуж, пока еще он был
в университете.
— Писать-то, признаться, было нечего, — отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он будет писать к нему…
В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил
в Петербургский университет, и с тех пор об нем ни слуху ни духу не было. Павел после догадался, что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.
Таков был прошлого осенью состав русской колонии
в одном из maison meublees,
в окрестностях place de la Madeleine. Впоследствии оказалось, что le prince de Blingloff —
петербургский адвокат Болиголова; la princesse de Blingloff — Марья Петровна от Пяти Углов; m-r Blagouine — Краснохолмский купец Блохин, торгующий яичным товаром; m-r Stroumsisloff — старший учитель латинского языка навозненской
гимназии Старосмыслов, бежавший
в Париж от лица помпадура Пафнутьева.
Мой опекун, дальний родственник, перевел меня
в одну из
петербургских гимназий; через четыре года я кончил
в ней курс.
Литературу
в казанском монде представляла собою одна только М.Ф.Ростовская (по казанскому произношению Растовская), сестра Львова, автора „Боже, царя храни“, и другого генерала, бывшего тогда
в Казани начальником жандармского округа. Вся ее известность основывалась на каких-то повестушках, которыми никто из нас не интересовался. По положению она была только жена директора первой
гимназии (где когда-то учился Державин); ее муж принадлежал к „обществу“, да и по братьям она была из
петербургского света.
Мой товарищ по
гимназии, впоследствии заслуженный профессор
Петербургского университета
В.А.Лебедев, поступил к нам
в четвертый класс и прямо стал слушать законоведение. Но он был дома превосходно приготовлен отцом, доктором, по латинскому языку и мог даже говорить на нем. Он всегда делал нам переводы с русского
в классы словесности или математики, иногда нескольким плохим латинистам зараз. И кончил он с золотой медалью.
Первые две недели не было еще политической тревоги. Я сошелся с
петербургским французом, учителем одной частной
гимназии на Васильевском острову, и проводил с ним часы прогулок
в приятных разговорах;
в жаркие часы писал роман.
Щеглов служил преподавателем (кажется, истории)
в одной из
петербургских гимназий, и
в нем была какая-то смесь"семинара"с учителем, каких я помнил еще из моих школьных годов.
В труппе были такие силы, как Милославский, игравший
в Нижнем не один сезон
в те годы, когда я еще учился
в гимназии, Виноградов (впоследствии
петербургский актер), Владимиров, Дудкин (превратившийся
в Петербурге
в Озерова), Никитин; а
в женском персонале: Таланова (наша Ханея), ее сестра Стрелкова (также из нашей нижегородской труппы), хорошенькая тогда Прокофьева, перешедшая потом
в Александрийский театр вместе с Дудкиным.
Из его приятелей я встретил у него
в разные приезды двоих: Сатина, друга Герцена и Огарева и переводчика шекспировских комедий, и Галахова, тогда уже знакомого всем гимназистам составителя хрестоматии. Сатин смотрел барином 40-х годов, с прической a la moujik, а Галахов — учителем
гимназии с сухим
петербургским тоном, очень похожим на его педагогические труды.
„Неофитом науки“ я почувствовал себя к переходу на второй курс самобытно, без всякого влияния кого-нибудь из старших товарищей или однокурсников. Самым дельным из них был мой школьный товарищ Лебедев, тот заслуженный профессор
Петербургского университета, который обратился ко мне с очень милым и теплым письмом
в день празднования моего юбилея
в Союзе писателей, 29 октября 1900 года. Он там остроумно говорит, как я, начав свое писательство еще
в гимназии, изменил беллетристике, увлекшись ретортами и колбами.
Он стал со мною здороваться. Подходил
в буфете, радушно глядя, садился рядом, спрашивал стакан чаю. Я чувствовал, что чем-то ему нравлюсь. Звали его Печерников, Леонид Александрович, был он из ташкентской
гимназии.
В моей
петербургской студенческой жизни,
в моем развитии и
в отношении моем к жизни он сыграл очень большую роль, — не знаю до сих пор, полезную или вредную. Во всяком случае, много наивного и сантиментального, многое из «маменькиного сынка» и «пай-мальчика» слетело с меня под его влиянием.
На лето я приехал домой. Жил то
в Туле, то
в Зыбине. Усиленно готовился к экзаменам, а
в часы отдыха писал задуманную повесть. Маруся окончила
гимназию. Она собиралась поступить на
Петербургские высшие женские курсы, но дела родителей были очень расстроены, содержать ее
в Петербурге они не могли. Маруся собиралась с осени поступить учительницей
в семью соседнего помещика, чтобы принакопить денег на курсы.
В гимназии мы без стеснения курили на дворе, и надзиратели не протестовали. Сообщали, на какой кто поступает факультет. Все товарищи шли
в Московский университет, только я один —
в Петербургский:
в Петербурге,
в Горном институте, уже два года учился мой старший брат Миша, — вместе жить дешевле. Но главная, тайная причина была другая: папа очень боялся за мой увлекающийся характер и надеялся, что Миша будет меня сдерживать.
В тот год вышло распоряжение принимать
в академию только лиц, окончивших
гимназии Петербургского учебного округа и естественный факультет.
Но ведь я окончил
в Петербургском округе не
гимназию, а университет, — казалось бы, как это могло послужить препятствием?
Товарищи его по одной из
петербургских гимназий и по академии не могли передать не только ни одного романтического эпизода из его юности — этих блесток светлой, живительной росы на распускающемся цветке жизни, — но даже вспомнить о какой-либо мимолетной любовной интрижке, столь заурядного явления
в жизни молодежи.