Неточные совпадения
В жнитво и
в сенокос,
В глухую ночь
осеннюю,
Зимой,
в морозы лютые,
И
в половодье вешнее —
Иди куда зовут!
Во-первых, назначен был праздник по случаю переименования города из Глупова
в Непреклонск; во-вторых, последовал праздник
в воспоминание побед, одержанных бывшими градоначальниками над обывателями; и, в-третьих, по случаю наступления
осеннего времени сам собой подошел праздник"Предержащих Властей".
Было самое скучное, тяжелое
в деревне
осеннее время, и потому Вронский, готовясь к борьбе, со строгим и холодным выражением, как он никогда прежде не говорил с Анной, объявил ей о своем отъезде.
Вид брата и близость смерти возобновили
в душе Левина то чувство ужаса пред неразгаданностью и вместе близостью и неизбежностью смерти, которое охватило его
в тот
осенний вечер, когда приехал к нему брат.
Если бы кто взглянул из окошка
в осеннее время и особенно когда по утрам начинаются маленькие изморози, то бы увидел, что вся дворня делала такие скачки, какие вряд ли удастся выделать на театрах самому бойкому танцовщику.
Какое странное, и манящее, и несущее, и чудесное
в слове: дорога! и как чудна она сама, эта дорога: ясный день,
осенние листья, холодный воздух… покрепче
в дорожную шинель, шапку на уши, тесней и уютней прижмемся к углу!
В тот год
осенняя погода
Стояла долго на дворе,
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только
в январе
На третье
в ночь. Проснувшись рано,
В окно увидела Татьяна
Поутру побелевший двор,
Куртины, кровли и забор,
На стеклах легкие узоры,
Деревья
в зимнем серебре,
Сорок веселых на дворе
И мягко устланные горы
Зимы блистательным ковром.
Всё ярко, всё бело кругом.
— Я люблю, — продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку
в холодный, темный и сырой
осенний вечер, непременно
в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо, без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
Однажды вечером (это было
в начале октября 1773 года) сидел я дома один, слушая вой
осеннего ветра и смотря
в окно на тучи, бегущие мимо луны.
Ну, бог тебя суди;
Уж, точно, стал не тот
в короткое ты время;
Не
в прошлом ли году,
в конце,
В полку тебя я знал? лишь утро: ногу
в стремя
И носишься на борзом жеребце;
Осенний ветер дуй, хоть спереди, хоть с тыла.
К этой неприятной для него задаче он приступил у нее на дому,
в ее маленькой уютной комнате.
Осенний вечер сумрачно смотрел
в окна с улицы и
в дверь с террасы;
в саду, под красноватым небом, неподвижно стояли деревья, уже раскрашенные утренними заморозками. На столе, как всегда, кипел самовар, — Марина,
в капоте
в кружевах, готовя чай, говорила, тоже как всегда, — спокойно, усмешливо...
Палатки, забросанные ветвями деревьев, зелеными и жухлыми,
осенних красок, таких ветвей много, они втоптаны
в сырую землю, ими выложены дорожки между пней и кочек.
И хорошо знакомы похожие друг на друга, как спички, русские люди, тепло, по-осеннему, одетые, поспешно шагающие
в казенную палату, окружный суд, земскую управу и прочие учреждения, серые гимназисты, зеленоватые реалисты, шоколадные гимназистки, озорниковатые ученики городских школ.
Тени колебались, как едва заметные отражения
осенних облаков на темной воде реки. Движение тьмы
в комнате, становясь из воображаемого действительным, углубляло печаль. Воображение, мешая и спать и думать, наполняло тьму однообразными звуками, эхом отдаленного звона или поющими звуками скрипки, приглушенной сурдинкой. Черные стекла окна медленно линяли, принимая цвет олова.
В серой, цвета
осеннего неба, шубке,
в странной шапочке из меха голубой белки, сунув руки
в муфту такого же меха, она была подчеркнуто заметна. Шагала расшатанно, идти
в ногу с нею было неудобно. Голубой, сверкающий воздух жгуче щекотал ее ноздри, она прятала нос
в муфту.
Блестела золотая парча, как ржаное поле
в июльский вечер на закате солнца; полосы глазета напоминали о голубоватом снеге лунных ночей зимы, разноцветные материи —
осеннюю расцветку лесов; поэтические сравнения эти явились у Клима после того, как он побывал
в отделе живописи, где «объясняющий господин», лобастый, длинноволосый и тощий, с развинченным телом, восторженно рассказывая публике о пейзаже Нестерова, Левитана, назвал Русь парчовой, ситцевой и наконец — «чудесно вышитой по бархату земному шелками разноцветными рукою величайшего из художников — божьей рукой».
Был он ниже среднего роста, очень худенький,
в блузе цвета
осенних туч и похожей на блузу Льва Толстого; он обладал лицом подростка, у которого преждевременно вырос седоватый клинушек бороды; его черненькие глазки неприятно всасывали Клима, лицо украшал остренький нос и почти безгубый ротик, прикрытый белой щетиной негустых усов.
Он понял, что это нужно ей, и ему хотелось еще послушать Корвина. На улице было неприятно; со дворов, из переулков вырывался ветер, гнал поперек мостовой
осенний лист, листья прижимались к заборам, убегали
в подворотни, а некоторые, подпрыгивая, вползали невысоко по заборам, точно испуганные мыши, падали, кружились, бросались под ноги.
В этом было что-то напоминавшее Самгину о каменщиках и плотниках, падавших со стены.
Часы
осенних вечеров и ночей наедине с самим собою,
в безмолвной беседе с бумагой, которая покорно принимала на себя все и всякие слова, эти часы очень поднимали Самгина
в его глазах. Он уже начинал думать, что из всех людей, знакомых ему, самую удобную и умную позицию
в жизни избрал смешной, рыжий Томилин.
На улице было солнечно и холодно, лужи, оттаяв за день, снова покрывались ледком, хлопотал ветер, загоняя
в воду перья куриц,
осенние кожаные листья, кожуру лука, дергал пальто Самгина, раздувал его тревогу… И, точно
в ответ на каждый толчок ветра, являлся вопрос...
И, телеграммами откладывая свой приезд, Самгин дождался, что Елена отправилась через Одессу
в Александрию, а оттуда — через Марсель
в Париж на
осенний сезон.
Но и рассказ Инокова о том, что
в него стрелял регент, очевидно, бред. Захотелось подробно расспросить Инокова: как это было? Он пошел
в столовую, там,
в сумраке, летали и гудели тяжелые,
осенние мухи; сидела, сматывая бинты, толстая сестра милосердия.
За кучера сидел на козлах бородатый, страховидный дворник Марины и почти непрерывно беседовал с лошадьми, — голос у него был горловой,
в словах звучало что-то похожее на холодный, сухой свист
осеннего ветра.
За окнами —
осенняя тьма и такая тишина, точно дом стоит
в поле, далеко за городом.
В один из тех теплых, но грустных дней, когда
осеннее солнце, прощаясь с обедневшей землей, как бы хочет напомнить о летней, животворящей силе своей, дети играли
в саду. Клим был более оживлен, чем всегда, а Борис настроен добродушней. Весело бесились Лидия и Люба, старшая Сомова собирала букет из ярких листьев клена и рябины. Поймав какого-то запоздалого жука и подавая его двумя пальцами Борису, Клим сказал...
— Здесь и мозг России, и широкое сердце ее, — покрикивал он, указывая рукой
в окно, к стеклам которого плотно прижалась сырая темнота
осеннего вечера.
Особенно укрепила его
в этом странная сцена
в городском саду. Он сидел с Лидией на скамье
в аллее старых лип; косматое солнце спускалось
в хаос синеватых туч, разжигая их тяжелую пышность багровым огнем. На реке колебались красновато-медные отсветы, краснел дым фабрики за рекой, ярко разгорались алым золотом стекла киоска,
в котором продавали мороженое.
Осенний, грустный холодок ласкал щеки Самгина.
Похолодев от испуга, Клим стоял на лестнице, у него щекотало
в горле, слезы выкатывались из глаз, ему захотелось убежать
в сад, на двор, спрятаться; он подошел к двери крыльца, — ветер кропил дверь
осенним дождем. Он постучал
в дверь кулаком, поцарапал ее ногтем, ощущая, что
в груди что-то сломилось, исчезло, опустошив его. Когда, пересилив себя, он вошел
в столовую, там уже танцевали кадриль, он отказался танцевать, подставил к роялю стул и стал играть кадриль
в четыре руки с Таней.
Под вечер,
в темной лавке букиниста, Клим наткнулся на человека
в осеннем пальто.
По бокам дороги
в тумане плывут деревья, качаются черные ветки, оголенные
осенним ветром, суетливо летают и трещат белобокие сороки, густой запах болотной гнили встречает и провожает гремучую бричку, сырость, всасываясь
в кожу, вызывает тягостное уныние и необычные мысли.
Синеватый
осенний воздух был так прозрачен, что все
в поле приняло отчетливость тончайшего рисунка искусным пером.
«
Осенние листья», — мысленно повторял Клим, наблюдая непонятных ему людей и находя, что они сдвинуты чем-то со своих естественных позиций. Каждый из них, для того чтоб быть более ясным, требовал каких-то добавлений, исправлений. И таких людей мелькало пред ним все больше. Становилось совершенно нестерпимо топтаться
в хороводе излишне и утомительно умных.
Белые ночи возмутили Самгина своей нелепостью и угрозой сделать нормального человека неврастеником; было похоже, что
в воздухе носится все тот же гнилой
осенний туман, но высохший до состояния прозрачной и раздражающе светящейся пыли.
Хотелось, чтоб ее речь, монотонная — точно
осенний дождь, перестала звучать, но Варвара украшалась словами еще минут двадцать, и Самгин не поймал среди них ни одной мысли, которая не была бы знакома ему. Наконец она ушла, оставив на столе носовой платок, от которого исходил запах едких духов, а он отправился
в кабинет разбирать книги, единственное богатство свое.
Любила меня мать, обожала
Свою ненаглядную дочь,
А дочь с милым другом бежала
В осеннюю, темную ночь.
Самое значительное и очень неприятное рассказал Климу о народе отец.
В сумерках
осеннего вечера он, полураздетый и мягонький, как цыпленок, уютно лежал на диване, — он умел лежать удивительно уютно. Клим, положа голову на шерстяную грудь его, гладил ладонью лайковые щеки отца, тугие, как новый резиновый мяч. Отец спросил: что сегодня говорила бабушка на уроке закона божия?
Вообще, скажет что-нибудь
в этом духе. Он оделся очень парадно, надел новые перчатки и побрил растительность на подбородке. По улице, среди мокрых домов, метался тревожно
осенний ветер, как будто искал где спрятаться, а над городом он чистил небо, сметая с него грязноватые облака, обнажая удивительно прозрачную синеву.
Тут, как
осенние мухи, на него налетели чужие, недавно прочитанные слова: «последняя, предельная свобода», «трагизм мнимого всеведения», «наивность знания, которое, как Нарцисс, любуется собою» — память подсказывала все больше таких слов, и казалось, что они шуршат вне его,
в комнате.
— Да, стреляют из пушки, — сказал он, проходя
в комнаты.
В столовой неприятно ныли верхние, не покрытые инеем стекла окон,
в трубе печки гудело, далеко над крышами кружились галки и вороны, мелькая, точно
осенний лист.
В синих пропастях сверкали необычно яркие звезды, сверкали как бы нарочно для того, чтоб видно было, как глубоки пропасти, откуда веяло
осенней свежестью.
Но
осенние вечера
в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера
в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее по три раза
в день; здесь уж не прибежит к нему Катя и не пошлет он Захара с запиской за пять верст. И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватило
в ней содержания.
Он молчал и
в ужасе слушал ее слезы, не смея мешать им. Он не чувствовал жалости ни к ней, ни к себе; он был сам жалок. Она опустилась
в кресло и, прижав голову к платку, оперлась на стол и плакала горько. Слезы текли не как мгновенно вырвавшаяся жаркая струя, от внезапной и временной боли, как тогда
в парке, а изливались безотрадно, холодными потоками, как
осенний дождь, беспощадно поливающий нивы.
— Ах, нет! Ты все свое! Как не надоест! Что такое я хотела сказать?.. Ну, все равно, после вспомню. Ах, как здесь хорошо: листья все упали, feuilles d’automne [
осенние листья (фр.).] — помнишь Гюго? Там вон солнце, Нева… Пойдем к Неве, покатаемся
в лодке…
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место
в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ
в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала
в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало
в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный мир любви превращался
в какой-то
осенний день, когда все предметы кажутся
в сером цвете.
В комнате тускло горит одна сальная свечка, и то это допускалось только
в зимние и
осенние вечера.
В летние месяцы все старались ложиться и вставать без свечей, при дневном свете.
Глаза ее устремлены были куда-то далеко от книги. На плеча накинут белый большой шерстяной платок, защищавший ее от свежего,
осеннего воздуха, который
в открытое окно наполнял комнату. Она еще не позволяла вставить у себя рам и подолгу оставляла окно открытым.
В один из туманных,
осенних дней, когда Вера, после завтрака, сидела
в своей комнате, за работой, прилежно собирая иглой складки кисейной шемизетки, Яков подал ей еще письмо на синей бумаге, принесенное «парнишкой», и сказал, что приказано ждать ответа.
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел книги
в конторе или садился на коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое горе и все эти вопросы, скача от них дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий
осенний ветер, скакал вопрос: что делается на той стороне Волги?
Полоумной Агашке дала какую-то изношенную душегрейку, которую выпросила
в дворне у Улиты, обещаясь по возвращении сделать ей новую, настрого приказав Агашке не ходить
в одном платье по
осеннему холоду, и сказала, что пришлет «коты» носить
в слякоть.
Но что мучило меня до боли (мимоходом, разумеется, сбоку, мимо главного мучения) — это было одно неотвязчивое, ядовитое впечатление — неотвязчивое, как ядовитая,
осенняя муха, о которой не думаешь, но которая вертится около вас, мешает вам и вдруг пребольно укусит. Это было лишь воспоминание, одно происшествие, о котором я еще никому на свете не сказывал. Вот
в чем дело, ибо надобно же и это где-нибудь рассказать.