Неточные совпадения
[Текст начинается с новой
страницы,
начало фразы
в рукописи отсутствует.] — …хлебом
в местах, где голод; я эту часть получше знаю чиновников: рассмотрю самолично, что кому нужно.
И ушла, оставив его, как всегда,
в темноте,
в тишине. Нередко бывало так, что она внезапно уходила, как бы испуганная его словами, но на этот раз ее бегство было особенно обидно, она увлекла за собой, как тень свою, все, что он хотел сказать ей. Соскочив с постели, Клим открыл окно,
в комнату ворвался ветер, внес запах пыли,
начал сердито перелистывать
страницы книги на столе и помог Самгину возмутиться.
Он сел и
начал разглаживать на столе измятые письма. Третий листок он прочитал еще раз и, спрятав его между
страниц дневника, не спеша
начал разрывать письма на мелкие клочки. Бумага была крепкая, точно кожа. Хотел разорвать и конверт, но
в нем оказался еще листок тоненькой бумаги, видимо, вырванной из какой-то книжки.
Над повестью Самгин не работал, исписал семнадцать
страниц почтовой бумаги большого формата заметками, характеристиками Марины, Безбедова, решил сделать Бердникова организатором убийства, Безбедова — фактическим исполнителем и поставить за ними таинственной фигурой Крэйтона, затем
начал изображать город, но получилась сухая статейка, вроде таких, какие обычны
в словаре Брокгауза.
Он прочитал «Ярмарку суеты» Теккерея с наслаждением
начал читать «Пенденниса», закрыл на 20–й
странице: «весь высказался
в «Ярмарке суеты», видно, что больше ничего не будет, и читать не нужно».
— Вот место замечательное, —
начал он, положив перед Лизою книжку, и, указывая костяным ножом на открытую
страницу, заслонив ладонью рот, читал через Лизино плечо: «
В каждой цивилизованной стране число людей, занятых убыточными производствами или ничем не занятых, составляет, конечно, пропорцию более чем
в двадцать процентов сравнительно с числом хлебопашцев». Четыреста двадцать четвертая
страница, — закончил он, закрывая книгу, которую Лиза тотчас же взяла у него и стала молча перелистывать.
— Пословица есть, мой милый, что «дуракам и
в алтаре не спускают», — и с этим
начала новую
страницу.
Калинович что-то пробормотал ему
в ответ и, сойдя проворно с лестницы,
начал читать письмо на ходу, но, не кончив еще первой
страницы, судорожно его смял и положил
в карман.
Кривой Пахомий, выпивши, любил хвастаться своей поистине удивительной памятью, — некоторые книги он знал «с пальца», — как еврей-ешиботник знает талмуд, — ткнет пальцем
в любую
страницу, и с того слова, на котором остановится палец, Пахомий
начинает читать дальше наизусть мягоньким, гнусавым голоском.
Бывало, уже с первых
страниц начинаешь догадываться, кто победит, кто будет побежден, и как только станет ясен узел событий, стараешься развязать его силою своей фантазии. Перестав читать книгу, думаешь о ней, как о задаче из учебника арифметики, и все чаще удается правильно решить, кто из героев придет
в рай всяческого благополучия, кто будет ввергнут во узилище.
— Да, прошу тебя, пожалуй усни, — и с этими словами отец протопоп, оседлав свой гордый римский нос большими серебряными очками,
начал медленно перелистывать свою синюю книгу. Он не читал, а только перелистывал эту книгу и при том останавливался не на том, что
в ней было напечатано, а лишь просматривал его собственной рукой исписанные прокладные
страницы. Все эти записки были сделаны разновременно и воскрешали пред старым протопопом целый мир воспоминаний, к которым он любил по временам обращаться.
Этим оканчивались старые туберозовские записи, дочитав которые старик взял перо и, написав новую дату,
начал спокойно и строго выводить на чистой
странице: «Было внесено мной своевременно, как однажды просвирнин сын, учитель Варнава Препотенский, над трупом смущал неповинных детей о душе человеческой, говоря, что никакой души нет, потому что нет ей
в теле видимого гнездилища.
Стало темно и холодно, он закрыл окно, зажёг лампу и, не выпуская её из руки, сел за стол — с жёлтой
страницы развёрнутой книги
в глаза бросилась строка: «выговаривать гладко, а не ожесточать», занозой вошла
в мозг и не пускала к себе ничего более. Тогда он вынул из ящика стола свои тетради,
начал перелистывать их.
Я оборвал фразу и водрузил трубку на место. Это было внезапным мозговым отвращением к бесцельным словам, какие
начал я произносить по инерции. Что переменилось бы, узнай я, куда уехала Биче Сениэль? Итак, она продолжала свой путь, — наверное,
в духе безмятежного приказания жизни, как это было на набережной, — а я опустился
в кресло, внутренне застегнувшись и пытаясь увлечься книгой, по первым строкам которой видел уже, что предстоит скука счетом из пятисот
страниц.
Учиться читать я
начал лет пяти. Дед добыл откуда-то азбуку, которую я помню и сейчас до мелочей. Каждая буква была с рисунком во всю
страницу, и каждый рисунок изображал непременно разносчика: А (тогда написано было «аз») — апельсины. Стоит малый
в поддевке с лотком апельсинов на голове. Буки — торговец блинами, Веди — ветчина, мужик с окороком, и т.д. На некоторых
страницах три буквы на одной. Например...
Эту историю, простую и страшную, точно она взята со
страниц Библии, надобно
начать издали, за пять лет до наших дней и до ее конца: пять лет тому назад
в горах,
в маленькой деревне Сарачена жила красавица Эмилия Бракко, муж ее уехал
в Америку, и она находилась
в доме свекра. Здоровая, ловкая работница, она обладала прекрасным голосом и веселым характером — любила смеяться, шутить и, немножко кокетничая своей красотой, сильно возбуждала горячие желания деревенских парней и лесников с гор.
Было
начало второго, когда я вернулся к себе. На столе
в кабинете
в пятне света от лампы мирно лежал раскрытый на
странице «Опасности поворота» Додерляйн. С час еще, глотая простывший чай, я сидел над ним, перелистывая
страницы. И тут произошла интересная вещь: все прежние темные места сделались совершенно понятными, словно налились светом, и здесь, при свете лампы, ночью,
в глуши, я понял, что значит настоящее знание.
При этом, кроме разрешения задачи, он требовал опрятного письма и присутствия промокательной бумаги, без чего свое V, т. е. «видел», нарочно ставил широкой чернильной полосой чуть не на всю
страницу и потом захлопывал тетрадку, а
в начале следующего урока, раздавая работы по рукам, кидал такую под стол, говоря: «А вот, Шеншин, и твоя тряпка».
Рядом с письмом самоубийцы тетрадь типа общих тетрадей
в черной клеенке. Первая половина
страниц из нее вырвана.
В оставшейся половине краткие записи,
в начале карандашом или чернилами, четким мелким почерком,
в конце тетради карандашом химическим и карандашом толстым красным, почерком небрежным, почерком прыгающим и со многими сокращенными словами.
Если же под
началом разуметь первую
страницу, то
в ней истины науки потому не может быть, что она первая
страница и все развитие еще впереди.
В этом отношении лучшая оценка «Былей и небылиц» сделана самим автором: «Когда
начинаю писать их, — говорит он, — обыкновенно мне кажется, что я короток умом и мыслями, а потом, слово к слову приставляя, мало-помалу строки наполняю; иногда самому мне невдогад, как
страница написана, и очутится на бумаге мысль кратко-длинная, да еще с таким хвостом, что умные люди
в ней изыскивают тонкомыслие, глубокомыслие, густомыслие и полномыслие; но, с позволения сказать, все сие
в собственных умах их, а не
в моих строках кроется».
Трогательная история появления этой оды-сатиры,
в самом деле, тесно связана с
началом «Собеседника»: ода красуется на первых его
страницах.
Я
начал с «Путешествия Младшего Костиса» и, развернув книгу, прочел на
странице 169-й: «Человек зрит мыслию силы, действия, следствия и произведения:
в сем заключается основание всех его понятий.
Андрей Иванович быстро расхаживал по комнате. Он чувствовал такой прилив энергии и бодрости, какого давно не испытывал. Ему хотелось заниматься, думать, хотелось широких, больших знаний. Он сел к столу и
начал читать брошюру.
В голове кружилось, буквы прыгали перед глазами, но он усердно читал
страницу за
страницей.
Я был весьма доволен своим трудом. Сшил тетрадку
в осьмушку листа и на первой
странице красиво переписал начисто это стихотворение. А потом: «1881 г. 9 января. Вот я сегодня переписал набело первые мои стихи…» И
начал дневник, который вел довольно долго.
Хижина,
в которую вводят Лира, оказывается тою самой,
в которую вошел Эдгар, переодетый
в сумасшедшего, то есть голый. Эдгар выходит из хижины, и, хотя все знают его, никто не узнает его, так же как не узнают Кента, и Эдгар, Лир и шут
начинают говорить бессмысленные речи, продолжающиеся с перерывами на шести
страницах.
В середине этой сцены приходит Глостер и тоже не узнает ни Кента, ни своего сына Эдгара и рассказывает им о том, как его сын Эдгар хотел убить его.
Я воспользовался первой маленькой паузой, чтобы задать тот чисто литературный вопрос, с каким ехал еще из Москвы.
В романе «
Страница романа», как читатель припомнит, кроме длиннот и повторений
в описаниях Парижа, есть еще одна странная черта для такого даровитого и сильного писателя, как Золя. Это личность доктора Деберля.
В начале вы думаете, что автор сделает из него если не тип, то своеобразный характер. Но ожидание не оправдывается. Я и указал на такое противоречие самому Золя.
В начале объявления мы напишем, что чаи только что получены, а
в конце мы так скажем: «Имея большой запас чаев с оплатой прежней пошлины, мы без ущерба собственным интересам можем продавать их по прейскуранту прошлых лет… и т. д.» Ну-с, на другой
странице будет прейскурант.
Председатель, не старый человек, с до крайности утомленным лицом и близорукий, сидел
в своем кресле, не шевелясь и держа ладонь около лба, как бы заслоняя глаза от солнца. Под жужжанье вентиляции и секретаря он о чем-то думал. Когда секретарь сделал маленькую передышку, чтобы
начать с новой
страницы, он вдруг встрепенулся и оглядел посовелыми глазами публику, потом нагнулся к уху своего соседа-члена и спросил со вздохом...
У меня удивительные парикмахерские способности. Пока мы возились с туалетом, я ее
начала расспрашивать, изучать балетные нравы. Я ведь очень сердилась на этих танцовщиц:
в моей тетрадке негодовала на них по целым
страницам. Не хочется только перечитывать…
Отец Савелий поставил точку, засыпал
страницу песком и, тихо ступая ногами, обутыми
в одни белевые носки,
начал ходить по полу, стараясь ни малейшим звуком не потревожить сна протопопицы. Он приподнял шторку у окна и, поглядев за реку, увидел, что небо закрыто черными тучами и капают редкие капли дождя. Постояв у окна, он еще припомнил нечто и вместо того, чтобы лечь
в постель, снова сел и
начал выводить своим круглым почерком...
О. Василий перевернул назад
страницу и
начал строгим и важным голосом, как
в церкви...