Неточные совпадения
В воротах с ними встретился
Лакей, какой-то буркою
Прикрытый: «Вам кого?
Помещик за границею,
А управитель при смерти!..» —
И спину показал.
Крестьяне наши прыснули:
По всей спине дворового
Был нарисован
лев.
«Ну, штука!» Долго спорили,
Что за наряд диковинный,
Пока
Пахом догадливый
Загадки не решил:
«Холуй хитер: стащит ковер,
В ковре дыру проделает,
В дыру просунет голову
Да и гуляет так...
Косые лучи солнца были еще жарки; платье, насквозь промокшее от пота, липло к телу;
левый сапог, полный воды, был тяжел и чмокал; по испачканному пороховым осадком лицу каплями скатывался пот; во рту была горечь,
в носу
запах пороха и ржавчины,
в ушах неперестающее чмоканье бекасов; до стволов нельзя было дотронуться, так они разгорелись; сердце стучало быстро и коротко; руки тряслись от волнения, и усталые ноги спотыкались и переплетались по кочкам и трясине; но он всё ходил и стрелял.
— Вы, по обыкновению, глумитесь, Харламов, — печально, однако как будто и сердито сказал хозяин. — Вы — запоздалый нигилист, вот кто вы, — добавил он и пригласил ужинать, но Елена отказалась. Самгин пошел провожать ее. Было уже поздно и пустынно, город глухо ворчал, засыпая. Нагретые за день дома, остывая, дышали тяжелыми
запахами из каждых ворот. На одной улице луна освещала только верхние этажи домов на
левой стороне, а
в следующей улице только мостовую, и это раздражало Самгина.
Но, несмотря на
запах, на жалкую бедность, на грязь, нельзя было не заметить ума, порядка, отчетливости, даже
в мелочах
полевого и деревенского хозяйства.
Степной кустарник, реже и менее подвергающийся огню, потому что почва около него бывает сырее: вишенник, бобовник (дикий персик) и чилизник (
полевая акация) начинают цвести и распространять острый и приятный
запах; особенно роскошно и благовонно цветет бобовник: густо обрастая иногда огромное пространство по отлогим горным скатам, он заливает их сплошным розовым цветом, [Плоды дикого персика состоят из небольших бобов, с серебряный пятачок
в окружности, сердцеобразной фигуры.
Это белокурый, с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит навзничь, закинув назад
левую руку,
в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой открытый рот с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и из-под сбившегося одеяла высунут остаток правой руки, обвернутый бинтами. Тяжелый
запах мертвого тела сильнее поражает вас, и пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и вас.
— Ай люли тарарах, пляшут козы на горах! — сказал Перстень, переминая ногами, — козы пляшут, мухи
пашут, а у бабушки Ефросиньи
в левом ухе звенит!..
— Старики не догадались запастись
в Уфе кипучим вином и здоровье новобрачных пили трехлетней, на три ягоды налитой, клубниковкой, густой, как масло, разливающей вокруг себя чудный
запах полевой клубники.
«Господи, помилу-уй», — пели на
левом клиросе. Какой-то мальчишка подпевал противным, резавшим уши криком, не умея подладиться к хриплому и глухому голосу дьячка. Нескладное пение раздражало Илью, вызывая
в нём желание надрать мальчишке уши.
В углу было жарко от натопленной печи,
пахло горелой тряпкой. Какая-то старушка
в салопе подошла к нему и брюзгливо сказала...
Запах раскаленного кремня сменился приятной влажностью. У самого моста Ага, не оглянувшись даже на нас, спрыгнул на камни и, перекинув во всю длину повод через голову коня, взял его конец
в левую руку и пошел по зыбкой плетушке.
Старик жил
в длинной и узкой белой комнате, с потолком, подобным крышке гроба. Против двери тускло светилось широкое окно,
в левом углу у входа маленькая печь, по стене налево вытянулась кровать, против неё растопырился продавленный рыжий диван. Крепко
пахло камфорой и сухими травами.
В этой же
левой руке его дымилась особенная плоская папироса с золотом на том конце, который кладут
в рот, и ее дым, задевая мое лицо,
пахнул, как хорошая помада.
И он, находивший веселие сердца
в сверкающих переливах драгоценных камней,
в аромате египетских благовонных смол,
в нежном прикосновении легких тканей,
в сладостной музыке,
в тонком вкусе красного искристого вина, играющего
в чеканном нинуанском потире, — он любил также гладить суровые гривы
львов, бархатные спины черных пантер и нежные лапы молодых пятнистых леопардов, любил слушать рев диких зверей, видеть их сильные и прекрасные движения и ощущать горячий
запах их хищного дыхания.
— Как это так, не горят? — испугался Коротков и бросился к себе
в комнату. Там, не теряя ни минуты, он схватил коробку, с треском распечатал ее и чиркнул спичкой. Она с шипеньем вспыхнула зеленоватым огнем, переломилась и погасла. Коротков, задохнувшись от едкого серного
запаха, болезненно закашлялся и зажег вторую. Та выстрелила, и два огня брызнули от нее. Первый попал
в оконное стекло, а второй —
в левый глаз товарища Короткова.
Он вяло перевалился на бок и сел на корточки, по-турецки. На обеих руках у него были отрублены все пальцы, за исключением большого на
левой руке, но этим единственным пальцем он ловко и быстро набил трубку, придерживая ее культяпкой правой руки о колено, достал из шапки спички и закурил. Сладковатый, похожий сначала
запахом на резеду, дымок махорки поплыл синими струйками
в воздухе.
Герасим не мог их слышать, не мог он слышать также чуткого ночного шушукания деревьев, мимо которых его проносили сильные его ноги; но он чувствовал знакомый
запах поспевающей ржи, которым так и веяло с темных полей, чувствовал, как ветер, летевший к нему навстречу, — ветер с родины, — ласково ударял
в его лицо, играл
в его волосах и бороде; видел перед собою белеющую дорогу — дорогу домой, прямую, как стрела; видел
в небе несчетные звезды, светившие его путь, и, как
лев, выступал сильно и бодро, так что когда восходящее солнце озарило своими влажно-красными лучами только что расходившегося молодца, между Москвой и им легло уже тридцать пять верст…
Склонялся день к вечеру; красным шаром стояло солнце над окраиной неба, обрамленной черной полосой лесов; улеглась пыль,
в воздухе засвежело, со всех сторон понеслось благоуханье цветов и смолистый
запах ели, пихты и можжевельника; стихло щебетанье птичек, и звончей стал доноситься из отдаленья говор людей, возвращавшихся с
полевых работ.
Звери с большим еще правом, чем Ницше, могут сказать: «Мой гений
в моих ноздрях». Они подозрительно потянули носами, подошли к проповеднику и обнюхали его. Шерсть мудреца насквозь была пропитана пронзительным, мерзостным
запахом, который стоит
в клетках полоненных зверей; из пасти несло смрадом; тронул его плечом вольный ливийский
лев — мудрец зашатался на ослабевших ногах…
Когда Бронза сидел
в оркестре, то у него прежде всего потело и багровело лицо; было жарко,
пахло чесноком до духоты, скрипка взвизгивала, у правого уха хрипел контрабас, у
левого — плакала флейта, на которой играл рыжий тощий жид с целою сетью красных и синих жилок на лице, носивший фамилию известного богача Ротшильда.
Комик посидел еще немного у больного, потом нежно поцеловал его и ушел. К вечеру забегал к Щипцову jeune-premier [Первый любовник (франц.).] Брама-Глинский. Даровитый артист был
в прюнелевых полусапожках, имел на
левой руке перчатку, курил сигару и даже издавал
запах гелиотропа, но, тем не менее, все-таки сильно напоминал путешественника, заброшенного
в страну, где нет ни бань, ни прачек, ни портных…
Тася поглядела вправо. Окошко кассы было закрыто. Лестница освещалась газовым рожком; на противоположной стене, около зеркала, прибиты две цветных афиши — одна красная, другая синяя — и белый лист с печатными заглавными строками.
Левее выглядывала витрина с красным фоном, и
в ней поллиста, исписанного крупным почерком, с какой-то подписью. По лестнице шел половик, без ковра.
Запах сеней сменился другим, сладковатым и чадным, от курения порошком и кухонного духа, проползавшего через столовые.
Столовая обдала Тасю спертым воздухом, где можно было распознать пар чайников, волны папиросного дыма,
запах котлет и пива, шедший из буфета. Налево от входа за прилавком продавала печенье и фрукты женщина с усталым лицом,
в темном платье. Поперек комнаты шли накрытые столы. Вдоль правой и
левой стены столы поменьше, без приборов, за ними уже сидело по двое, по трое. Лакеи мелькали по зале.
— Помнишь, осенью была статейка
в «Красном студенчестве»? Она теперь все у меня
в голове. Как это там? «Дни наши насыщены не
запахом ландышей и
полевых цветов, а
запахом йода… Кто расскажет людям о нашей обыкновенной студенческой любви, распинаемой на голгофе гинекологического кресла?»
Как будто через растворенное окно вдруг
пахнуло свежим
полевым воздухом
в душную комнату, так
пахнуло на невеселый Кутузовский штаб молодостью, энергией и уверенностью
в успехе от этой прискакавшей блестящей молодежи.