Неточные совпадения
Левину хотелось поговорить с ними, послушать, что они скажут отцу, но Натали заговорила с ним, и тут же вошел
в комнату товарищ Львова по службе, Махотин,
в придворном мундире, чтобы ехать вместе встречать кого-то, и начался уж неумолкаемый разговор о Герцеговине, о княжне Корзинской, о думе и скоропостижной
смерти Апраксиной.
Рана Вронского была опасна, хотя она и миновала сердце. И несколько дней он находился между жизнью и
смертью. Когда
в первый раз он был
в состоянии говорить, одна Варя, жена брата, была
в его
комнате.
— А? Так это насилие! — вскричала Дуня, побледнела как
смерть и бросилась
в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся под рукой. Она не кричала; но она впилась взглядом
в своего мучителя и зорко следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и стоял против нее на другом конце
комнаты. Он даже овладел собою, по крайней мере снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидала его.
Наконец, когда уж она дошла до совершенного убеждения
в смерти несчастного, — он вошел
в ее
комнату.
Из толпы, неслышно и робко, протеснилась девушка, и странно было ее внезапное появление
в этой
комнате, среди нищеты, лохмотьев,
смерти и отчаяния.
Клим сидел с другого бока ее, слышал этот шепот и видел, что
смерть бабушки никого не огорчила, а для него даже оказалась полезной: мать отдала ему уютную бабушкину
комнату с окном
в сад и молочно-белой кафельной печкой
в углу.
— Ах,
смерть нейдет! — прохрипел Захар, влезая
в комнату.
Сначала, при жизни родителей, жил потеснее, помещался
в двух
комнатах, довольствовался только вывезенным им из деревни слугой Захаром; но по
смерти отца и матери он стал единственным обладателем трехсот пятидесяти душ, доставшихся ему
в наследство
в одной из отдаленных губерний, чуть не
в Азии.
В комнате сумрачно, мертво, все — подобие
смерти, а взглянешь
в окно — и отдохнешь: там кайма синего неба, зелень мелькает, люди шевелятся.
Старый бахаревский дом показался Привалову могилой или, вернее, домом, из которого только что вынесли дорогого покойника. О Надежде Васильевне не было сказано ни одного слова, точно она совсем не существовала на свете. Привалов
в первый раз почувствовал с болью
в сердце, что он чужой
в этом старом доме, который он так любил. Проходя по низеньким уютным
комнатам, он с каким-то суеверным чувством надеялся встретить здесь Надежду Васильевну, как это бывает после
смерти близкого человека.
За месяц до его
смерти я с ужасом стал примечать, что умственные способности его тухнут, слабеют, точно догорающие свечи,
в комнате становилось темнее, смутнее. Он вскоре стал с трудом и усилием приискивать слово для нескладной речи, останавливался на внешних созвучиях, потом он почти и не говорил, а только заботливо спрашивал свои лекарства и не пора ли принять.
Было необыкновенно трогательно, как накануне
смерти умирающий Мури пробрался с трудом
в комнату Лидии, которая сама уже была тяжело больна, и вскочил к ней на кровать, он пришел попрощаться.
Только после
смерти Карташева выяснилось, как он жил:
в его
комнатах, покрытых слоями пыли,
в мебели, за обоями,
в отдушинах, найдены были пачки серий, кредиток, векселей. Главные же капиталы хранились
в огромной печи, к которой было прилажено нечто вроде гильотины: заберется вор — пополам его перерубит.
В подвалах стояли железные сундуки, где вместе с огромными суммами денег хранились груды огрызков сэкономленного сахара, стащенные со столов куски хлеба, баранки, веревочки и грязное белье.
Со
смертью Чаадаева
в 1856 году «говорильня» стала «кофейной
комнатой», где смелые речи сменились пересказом статей из «Московских ведомостей» и возлежанием
в креслах пресытившихся гурманов и проигравшихся картежников.
На ученической квартире, которую после
смерти отца содержала моя мать, я был «старшим».
В этот год одну
комнату занимал у нас юноша Подгурский, сын богатого помещика, готовившийся к поступлению
в один из высших классов. Однажды директор, посетив квартиру, зашел
в комнату Подгурского
в его отсутствии и повел
в воздухе носом.
А когда Славка, подняв вместе с гробом на плечи, понесли из
комнаты на двор, то мать его громко кричала и билась на руках у людей, прося, чтобы и ее зарыли
в землю вместе с сыном, и что она сама виновата
в его
смерти.
Прошло после свадьбы не больше месяца, как по городу разнеслась страшная весть. Нагибин скоропостижно умер. Было это вскоре после обеда. Он поел какой-то ухи из соленой рыбы и умер. Когда кухарка вошла
в комнату, он лежал на полу уже похолодевший. Догадкам и предположениям не было конца. Всего удивительнее было то, что после миллионера не нашли никаких денег. Имущество было
в полной сохранности, замки все целы, а кухарка показывала только одно, что хозяин ел за час до
смерти уху.
Устенька
в отчаянии уходила
в комнату мисс Дудль, чтоб отвести душу. Она только теперь
в полную меру оценила эту простую, но твердую женщину, которая
в каждый данный момент знала, как она должна поступить. Мисс Дудль совсем сжилась с семьей Стабровских и рассчитывала, что,
в случае
смерти старика, перейдет к Диде, у которой могли быть свои дети. Но получилось другое: деревянную англичанку без всякой причины возненавидел пан Казимир, а Дидя, по своей привычке, и не думала ее защищать.
Поверьте, — продолжала она, тихонько поднимаясь с полу и садясь на самый край кресла, — я часто думала о
смерти, и я бы нашла
в себе довольно мужества, чтобы лишить себя жизни — ах, жизнь теперь для меня несносное бремя! — но мысль о моей дочери, о моей Адочке меня останавливала; она здесь, она спит
в соседней
комнате, бедный ребенок!
Потом Лаврецкий перешел
в гостиную и долго не выходил из нее:
в этой
комнате, где он так часто видал Лизу, живее возникал перед ним ее образ; ему казалось, что он чувствовал вокруг себя следы ее присутствия; но грусть о ней была томительна и не легка:
в ней не было тишины, навеваемой
смертью.
С оника, после многолетней разлуки, проведенной
в двух различных мирах, не понимая ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они о предметах самых отвлеченных, — и спорили так, как будто дело шло о жизни и
смерти обоих: голосили и вопили так, что все люди всполошились
в доме, а бедный Лемм, который с самого приезда Михалевича заперся у себя
в комнате, почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно бояться.
Хотя я много читал и еще больше слыхал, что люди то и дело умирают, знал, что все умрут, знал, что
в сражениях солдаты погибают тысячами, очень живо помнил
смерть дедушки, случившуюся возле меня,
в другой
комнате того же дома; но
смерть мельника Болтуненка, который перед моими глазами шел, пел, говорил и вдруг пропал навсегда, — произвела на меня особенное, гораздо сильнейшее впечатление, и утонуть
в канавке показалось мне гораздо страшнее, чем погибнуть при каком-нибудь кораблекрушении на беспредельных морях, на бездонной глубине (о кораблекрушениях я много читал).
Вот как происходило это посещение:
в назначенный день, часов
в десять утра, все
в доме было готово для приема гостей:
комнаты выметены, вымыты и особенно прибраны; деревенские лакеи, ходившие кое
в чем, приодеты и приглажены, а также и вся девичья; тетушка разряжена
в лучшее свое платье; даже бабушку одели
в шелковый шушун и юбку и повязали шелковым платком вместо белой и грязной какой-то тряпицы, которою она повязывалась сверх волосника и которую едва ли переменяла со
смерти дедушки.
Нам отвели большой кабинет, из которого была одна дверь
в столовую, а другая —
в спальню; спальню также отдали нам;
в обеих
комнатах, лучших
в целом доме, Прасковья Ивановна не жила после
смерти своего мужа: их занимали иногда почетные гости, обыкновенные же посетители жили во флигеле.
Мне было жаль дедушки, но совсем не хотелось видеть его
смерть или быть
в другой
комнате, когда он, умирая, станет плакать и кричать.
Они оба вскочили с кровати и принялись с сумасшедшим лукавым смехом ловить Ромашова. И все это вместе — эта темная вонючая
комната, это тайное фантастическое пьянство среди ночи, без огня, эти два обезумевших человека — все вдруг повеяло на Ромашова нестерпимым ужасом
смерти и сумасшествия. Он с пронзительным криком оттолкнул Золотухина далеко
в сторону и, весь содрогаясь, выскочил из мертвецкой.
Вы увидите, как острый кривой нож входит
в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит
в чувство; увидите, как фельдшер бросит
в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит,
в той же
комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не
в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну
в настоящем ее выражении —
в крови,
в страданиях,
в смерти…
— Барон, — сказала на это Катрин, потупляя свои печальные глаза, — вы так были добры после
смерти отца, что, я надеюсь, не откажетесь помочь мне и
в настоящие минуты: мужа моего, как вот говорил мне Василий Иваныч… — и Катрин указала на почтительно стоявшего
в комнате Тулузова, — говорил, что ежели пойдет дело, то Ченцова сошлют.
На антресолях царствовали сумерки; окна занавешены были зелеными шторами, сквозь которые чуть-чуть пробивался свет; давно не возобновляемая атмосфера
комнат пропиталась противною смесью разнородных запахов,
в составлении которых участвовали и ягоды, и пластыри, и лампадное масло, и те особенные миазмы, присутствие которых прямо говорит о болезни и
смерти.
Арина Петровна, тотчас же, как последовала
смерть Павла Владимирыча, ушла
в свою
комнату и заперлась там.
А если так, если он виноват, если я виновата, — прибавила она с невольным порывом, — так дай ему, о Боже, дай нам обоим умереть по крайней мере честной, славной
смертью — там, на родных его полях, а не здесь, не
в этой глухой
комнате!»
И начинало мне представляться, что годы и десятки лет будет тянуться этот ненастный вечер, будет тянуться вплоть до моей
смерти, и так же будет реветь за окнами ветер, так же тускло будет гореть лампа под убогим зеленым абажуром, так же тревожно буду ходить я взад и вперед по моей
комнате, так же будет сидеть около печки молчаливый, сосредоточенный Ярмола — странное, чуждое мне существо, равнодушное ко всему на свете: и к тому, что у него дома
в семье есть нечего, и к бушеванию ветра, и к моей неопределенной, разъедающей тоске.
— Ну, теперь ты оставь нас одних, — проговорила Татьяна Власьевна Нюше, когда девушки вошли
в ее
комнату. — Феня, голубка моя, садись вот сюда… ближе… Плохо слышу… ох,
смерть моя…
— Ах, да… вот! Представь себе! у нас вчера целый содом случился. С утра мой прапорщик пропал. Завтракать подали — нет его; обедать ждали-ждали — нет как нет! Уж поздно вечером, как я из моей tournee [поездки (франц.)] воротилась, пошли к нему
в комнату, смотрим, а там на столе записка лежит. «Не обвиняйте никого
в моей
смерти. Умираю, потому что результатов не вижу. Тело мое найдете на чердаке»… Можешь себе представить мое чувство!
— Он умирает, Тетка! — сказал хозяин и всплеснул руками. — Да, да, умирает! К вам
в комнату пришла
смерть. Что нам делать?
И вот Артамонов, одетый
в чужое платье, обтянутый им, боясь пошевелиться, сконфуженно сидит, как во сне, у стола, среди тёплой
комнаты,
в сухом, приятном полумраке; шумит никелированный самовар, чай разливает высокая, тонкая женщина,
в чалме рыжеватых волос,
в тёмном, широком платье. На её бледном лице хорошо светятся серые глаза; мягким голосом она очень просто и покорно, не жалуясь, рассказала о недавней
смерти мужа, о том, что хочет продать усадьбу и, переехав
в город, открыть там прогимназию.
Вдруг — точно дверь закрыли
в комнату, где был шум, — пришла
смерть.
В годовщину
смерти отца, после панихиды на кладбище, вся семья собралась
в светлой, красивой
комнате Алексея, он, волнуясь, сказал...
Артамонова вдруг обняла скука, как будто пред ним широко открыли дверь
в комнату, где всё знакомо и так надоело, что
комната кажется пустой. Эта внезапная, телесная скука являлась откуда-то извне, туманом; затыкая уши, ослепляя глаза, она вызывала ощущение усталости и пугала мыслями о болезни, о
смерти.
Прошел год после
смерти Анны Павловны. Предводительша возвратилась из Петербурга; Боярщина еще чаще стала ездить
в Кочарево. Возвратившаяся хозяйка принимала гостей по большей части
в диванной, которую она
в последнее время полюбила перед прочими
комнатами, потому что меблировала ее привезенною из Петербурга премиленькой мебелью.
Анна Павловна почти вбежала
в свою
комнату и написала к Эльчанинову записку: «Простите меня, что я не могла исполнить обещания. Мой муж посылает меня к графу Сапеге, который был сегодня у нас. Вы знаете, могу ли я ему не повиноваться? Не огорчайтесь, добрый друг, этой неудачей: мы будем с вами видеться часто, очень часто. Приходите
в понедельник на это место, я буду непременно. Одна только
смерть может остановить меня. До свиданья».
На стене его
комнаты,
в доме, за седьмою верстой, осталось начертание апофегмы Гиппократа: «Quod medicamenta non sanat, ferrum sanat; quod ferrum non sanat — ignis sanat; quod ignis non sanat, mors sanat» (то есть «что не излечивают лекарства, то излечивает железо; что не излечивает железо, то излечивает огонь; что не излечивает огонь, то излечивает
смерть»).
Сам Плодомасов, уложив боярышню, не оставался
в ее
комнате ни минуты. Выйдя из этой
комнаты, он также не предался и оргиям, обыкновенно сопровождавшим его возвращение домой. Он одиноко сидел
в своей опочивальне и нетерпеливо ждал пошептуху, за которою посланы были быстрые гонцы
в далекое село. Эта чародейка должна была силою своих чар прекратить долгий,
смерти подобный сон привезенной боярышни.
И только когда все разошлись, Липа поняла, как следует, что Никифора уже нет и не будет, поняла и зарыдала. И она не знала,
в какую
комнату идти ей, чтобы рыдать, так как чувствовала, что
в этом доме после
смерти мальчика ей уже нет места, что она тут ни при чем, лишняя; и другие это тоже чувствовали.
В десять часов утра следующего дня Коротков наскоро вскипятил чай, отпил без аппетита четверть стакана и, чувствуя, что предстоит трудный, хлопотливый день, покинул свою
комнату и перебежал
в тумане через мокрый асфальтовый двор. На двери флигеля было написано: «Домовой». Рука Короткова уже протянулась к кнопке, как глаза его прочитали: «По случаю
смерти свидетельства не выдаются».
Действительно,
в половине двенадцатого приехал знаменитый доктор. Опять пошли выслушиванья и значительные разговоры при нем и
в другой
комнате о почке, о слепой кишке и вопросы и ответы с таким значительным видом, что опять вместо реального вопроса о жизни и
смерти, который уже теперь один стоял перед ним, выступил вопрос о почке и слепой кишке, которые что-то делали не так, как следовало, и на которые за это вот-вот нападут Михаил Данилович и знаменитость и заставят их исправиться.
Флор Федулыч. Позвольте, позвольте-с!
В том мы не ошибаемся, на том стоим. Очаровательность женскую понимаем. (Осматривая
комнату.) Домик-то так после
смерти супруга и не отделывали?
Марья Дмитр<евна>. Я вижу, что близок мой конец… такие предчувствия меня никогда не обманывали. Боже! боже мой! Допусти только примириться с моим мужем прежде
смерти; пускай ничей справедливый укор не следует за мной
в могилу. Аннушка! доведи меня
в мою
комнату!
Чеглов. Знаю все, милая моя, все знаю… Но я, видишь ли, я ничтожнейшее существо, я подлец! Господи, пошли мне
смерть!.. (Всплескивает руками и начинает
в отчаянии ходить по
комнате.)
Авдотья Максимовна (смотрит
в окно). Тетенька, голубушка, едет! Бегите к тятеньке, скажите ему, а я пойду посижу у себя
в комнате. Вот когда смерть-то моя! (Уходит.)