Неточные совпадения
Неласково
Глядит на них семья,
Они
в дому шумливые,
На улице драчливые,
Обжоры
за столом…
В Левинском, давно пустынном
доме теперь было так много народа, что почти все комнаты были заняты, и почти каждый день старой княгине приходилось, садясь зa
стол, пересчитывать всех и отсаживать тринадцатого внука или внучку
за особенный столик. И для Кити, старательно занимавшейся хозяйством, было не мало хлопот о приобретении кур, индюшек, уток, которых при летних аппетитах гостей и детей выходило очень много.
Прогулку сделали они недалекую: именно, перешли только на другую сторону улицы, к
дому, бывшему насупротив гостиницы, и вошли
в низенькую стеклянную закоптившуюся дверь, приводившую почти
в подвал, где уже сидело
за деревянными
столами много всяких: и бривших и не бривших бороды, и
в нагольных тулупах и просто
в рубахе, а кое-кто и во фризовой шинели.
Почти месяц после того, как мы переехали
в Москву, я сидел на верху бабушкиного
дома,
за большим
столом и писал; напротив меня сидел рисовальный учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашом головку какого-то турка
в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади учителя и смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашом и нынче же,
в день ангела бабушки, должна была быть поднесена ей.
Когда перевозить туда мой будут
дом,
Тогда под музыкой с приятелями
в нём,
Пируя
за большим
столом,
На новоселье я поеду, как
в карете».
Он сел
за зеленый
стол с умеренным изъявлением удовольствия и кончил тем, что обыграл Базарова на два рубля пятьдесят копеек ассигнациями:
в доме Арины Власьевны и понятия не имели о счете на серебро…
Подойдя к
столу, он выпил рюмку портвейна и, спрятав руки
за спину, посмотрел
в окно, на небо, на белую звезду, уже едва заметную
в голубом, на огонь фонаря у ворот
дома.
В памяти неотвязно звучало...
За церковью,
в углу небольшой площади, над крыльцом одноэтажного
дома, изогнулась желто-зеленая вывеска: «Ресторан Пекин». Он зашел
в маленькую, теплую комнату, сел у двери,
в угол, под огромным старым фикусом; зеркало показывало ему семерых людей, — они сидели
за двумя
столами у буфета, и до него донеслись слова...
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как
дома,
за чайным
столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая
в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали
в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
На пороге одной из комнаток игрушечного
дома он остановился с невольной улыбкой: у стены на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо;
за маленьким, круглым столиком сидела Лидия; на
столе стояло блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова.
В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
И видится ему большая темная, освещенная сальной свечкой гостиная
в родительском
доме, сидящая
за круглым
столом покойная мать и ее гости: они шьют молча; отец ходит молча. Настоящее и прошлое слились и перемешались.
Проходя по комнате, он заденет то ногой, то боком
за стол,
за стул, не всегда попадает прямо
в отворенную половину двери, а ударится плечом о другую, и обругает при этом обе половинки, или хозяина
дома, или плотника, который их делал.
Первенствующую роль
в доме играла супруга братца, Ирина Пантелеевна, то есть она предоставляла себе право вставать поздно, пить три раза кофе, переменять три раза платье
в день и наблюдать только одно по хозяйству, чтоб ее юбки были накрахмалены как можно крепче. Более она ни во что не входила, и Агафья Матвеевна по-прежнему была живым маятником
в доме: она смотрела
за кухней и
столом, поила весь
дом чаем и кофе, обшивала всех, смотрела
за бельем,
за детьми,
за Акулиной и
за дворником.
И Татьяна Марковна, наблюдая
за Верой, задумывалась и как будто заражалась ее печалью. Она тоже ни с кем почти не говорила, мало спала, мало входила
в дела, не принимала ни приказчика, ни купцов, приходивших справляться о хлебе, не отдавала приказаний
в доме. Она сидела, опершись рукой о
стол и положив голову
в ладони, оставаясь подолгу одна.
Их казенную квартиру до мелочи помню, и всех этих дам и девиц, которые теперь все так здесь постарели, и полный
дом, и самого Андроникова, как он всю провизию, птиц, судаков и поросят, сам из города
в кульках привозил, а
за столом, вместо супруги, которая все чванилась, нам суп разливал, и всегда мы всем
столом над этим смеялись, и он первый.
Конечно, всякому из вас, друзья мои, случалось, сидя
в осенний вечер
дома, под надежной кровлей,
за чайным
столом или у камина, слышать, как вдруг пронзительный ветер рванется
в двойные рамы, стукнет ставнем и иногда сорвет его с петель, завоет, как зверь, пронзительно и зловеще
в трубу, потрясая вьюшками; как кто-нибудь вздрогнет, побледнеет, обменяется с другими безмолвным взглядом или скажет: «Что теперь делается
в поле?
Сели
за стол. Алексей продолжал играть роль рассеянного и задумчивого. Лиза жеманилась, говорила сквозь зубы, нараспев, и только по-французски. Отец поминутно засматривался на нее, не понимая ее цели, но находя все это весьма забавным. Англичанка бесилась и молчала. Один Иван Петрович был как
дома: ел
за двоих, пил
в свою меру, смеялся своему смеху и час от часу дружелюбнее разговаривал и хохотал.
Вино и чай, кабак и трактир — две постоянные страсти русского слуги; для них он крадет, для них он беден, из-за них он выносит гонения, наказания и покидает семью
в нищете. Ничего нет легче, как с высоты трезвого опьянения патера Метью осуждать пьянство и, сидя
за чайным
столом, удивляться, для чего слуги ходят пить чай
в трактир, а не пьют его
дома, несмотря на то что
дома дешевле.
Добрые люди винили меня
за то, что я замешался очертя голову
в политические движения и предоставил на волю божью будущность семьи, — может, оно и было не совсем осторожно; но если б, живши
в Риме
в 1848 году, я сидел
дома и придумывал средства, как спасти свое именье,
в то время как вспрянувшая Италия кипела пред моими окнами, тогда я, вероятно, не остался бы
в чужих краях, а поехал бы
в Петербург, снова вступил бы на службу, мог бы быть «вице-губернатором»,
за «оберпрокурорским
столом» и говорил бы своему секретарю «ты», а своему министру «ваше высокопревосходительство!».
А именно: все время, покуда она жила
в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и поили
за барским
столом; кровать ее ставили
в той же комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации и посылали зимой
в ее городской
дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
Приехал он
в уездный город (устроенной усадьбы у него
в имении не было) месяца
за два до выборов, нанял просторный
дом, убрал его коврами и объявил открытый
стол для господ дворян.
О дальнейшем не думалось; все мысли устремились к одному, взлететь над городом, видеть внизу огоньки
в домах, где люди сидят
за чайными
столами и ведут обычные разговоры, не имея понятия о том, что я ношусь над ними
в озаренной таинственной синеве и гляжу оттуда на их жалкие крыши.
«…Ее отец сидел
за столом в углублении кабинета и приводил
в порядок бумаги… Пронзительный ветер завывал вокруг
дома… Но ничего не слыхал мистер Домби. Он сидел, погруженный
в свою думу, и дума эта была тяжелее, чем легкая поступь робкой девушки. Однако лицо его обратилось на нее, суровое, мрачное лицо, которому догорающая лампа сообщила какой-то дикий отпечаток. Угрюмый взгляд его принял вопросительное выражение.
Он знал историю жизни почти каждого слобожанина, зарытого им
в песок унылого, голого кладбища, он как бы отворял пред нами двери
домов, мы входили
в них, видели, как живут люди, чувствовали что-то серьезное, важное. Он, кажется, мог бы говорить всю ночь до утра, но как только окно сторожки мутнело, прикрываясь сумраком, Чурка вставал из-за
стола...
«И как смели, как смели мне это проклятое анонимное письмо написать про эту тварь, что она с Аглаей
в сношениях? — думала Лизавета Прокофьевна всю дорогу, пока тащила
за собой князя, и
дома, когда усадила его
за круглым
столом, около которого было
в сборе всё семейство, — как смели подумать только об этом?
— Бахарева может наливать чай, — говорил он, сделав это предложение
в обыкновенном заседании и стараясь, таким образом, упрочить самую легкую обязанность
за Лизою, которой он стал не
в шутку бояться. — Я буду месть комнаты, накрывать на
стол, а подавать блюда будет Бертольди, или нет, лучше эту обязанность взять Прорвичу. Бертольди нет нужды часто ходить из
дому — она пусть возьмет на себя отпирать двери.
В большой, довольно темной и еще совсем не убранной зале «
Дома Согласия», сохранявшей все следы утрешнего переезда,
в восемь часов вечера кипел на круглом
столе самовар,
за которым сидели новые семьянки: Ступина, Каверина, Жимжикова, Бертольди и Лиза.
Она привела его
в свою комнату, убранную со всей кокетливостью спальни публичного
дома средней руки: комод, покрытый вязаной — скатертью, и на нем зеркало, букет бумажных цветов, несколько пустых бонбоньерок, пудреница, выцветшая фотографическая карточка белобрысого молодого человека с гордо-изумленным лицом, несколько визитных карточек; над кроватью, покрытой пикейным розовым одеялом, вдоль стены прибит ковер с изображением турецкого султана, нежащегося
в своем гареме, с кальяном во рту; на стенах еще несколько фотографий франтоватых мужчин лакейского и актерского типа; розовый фонарь, свешивающийся на цепочках с потолка; круглый
стол под ковровой скатертью, три венских стула, эмалированный таз и такой же кувшин
в углу на табуретке,
за кроватью.
В доме Крестовниковых, как и водится, последовало
за полнейшим постом и полнейшее пресыщение: пасха, кулич, яйца, ветчина, зеленые щи появились
за столом, так что Павел, наевшись всего этого, проспал, как мертвый, часов до семи вечера, проснулся с головной болью и, только уже напившись чаю, освежился немного и принялся заниматься Тацитом [Тацит (около 55 — около 120) — древнеримский историк.].
— Теперь опять начнут рыться, виноватого искать. Хорошо, что твои ночью
дома были, — я этому свидетельница. После полночи мимо шла,
в окно к вам заглянула, все вы
за столом сидели…
Вон мелькнули
в окнах четыре фигуры
за четвероугольным
столом, предающиеся деловому отдохновению
за карточным
столом; вот из другого окна столбом валит дым, обличающий собравшуюся
в доме веселую компанию приказных, а быть может, и сановников; вот послышался вам из соседнего
дома смех, звонкий смех, от которого вдруг упало
в груди ваше юное сердце, и тут же, с ним рядом, произносится острота, очень хорошая острота, которую вы уж много раз слышали, но которая,
в этот вечер, кажется вам особенно привлекательною, и вы не сердитесь, а как-то добродушно и ласково улыбаетесь ей.
Только тогда я решился отойти от
стола, и мне стало стыдно
за то, что я своим молчаливым присутствием как будто принимал участие
в униженных мольбах Иконина. Не помню, как я прошел залу мимо студентов, что отвечал на их вопросы, как вышел
в сени и как добрался до
дому. Я был оскорблен, унижен, я был истинно несчастлив.
Мне отвечали, что будут готовиться по переменкам, то у того, то у другого, и там, где ближе.
В первый раз собрались у Зухина. Это была маленькая комнатка
за перегородкой
в большом
доме на Трубном бульваре.
В первый назначенный день я опоздал и пришел, когда уже читали. Маленькая комнатка была вся закурена, даже не вакштафом, а махоркой, которую курил Зухин. На
столе стоял штоф водки, рюмка, хлеб, соль и кость баранины.
В единственной чистой комнате
дома, которая служила приемною, царствовала какая-то унылая нагота; по стенам было расставлено с дюжину крашеных стульев, обитых волосяной материей, местами значительно продранной, и стоял такой же диван с выпяченной спинкой, словно грудь у генерала дореформенной школы;
в одном из простенков виднелся простой
стол, покрытый загаженным сукном, на котором лежали исповедные книги прихода, и из-за них выглядывала чернильница с воткнутым
в нее пером;
в восточном углу висел киот с родительским благословением и с зажженною лампадкой; под ним стояли два сундука с матушкиным приданым, покрытые серым, выцветшим сукном.
Свекровь и сноха ругались каждый день; меня очень удивляло, как легко и быстро они ссорятся. С утра, обе нечесаные, расстегнутые, они начинали метаться по комнатам, точно
в доме случился пожар: суетились целый день, отдыхая только
за столом во время обеда, вечернего чая и ужина. Пили и ели много, до опьянения, до усталости,
за обедом говорили о кушаньях и ленивенько переругивались, готовясь к большой ссоре. Что бы ни изготовила свекровь, сноха непременно говорила...
Ночь, последовавшая
за этим вечером
в доме Савелия, напоминала ту, когда мы видели старика
за его журналом: он так же был один
в своем зальце, так же ходил, так же садился, писал и думал, но пред ним не было его книги. На
столе, к которому он подходил, лежал маленький, пополам перегнутый листок, и на этом листке он как бисером часто и четко нанизывал следующие отрывочные заметки...
Днём ему не позволяли долго сидеть
за столом, да и много народу было
в доме, много шума; он писал ночами,
в строгой тишине, внимательно слушавшей его шёпот, когда он искал нужное слово. Скрип пера стал для него музыкой, она успокаивала изношенное, неверно работавшее сердце, и порою ему было до слёз приятно видеть на бумаге только что написанные, ещё влажные, круглые слова...
…Он простоял у окна вплоть до времени, когда все
в доме встали, спешно умылся, оделся, пошёл
в кухню, отворил дверь и встал на пороге. Сидя
за столом, Маркуша держал Борю меж колен, говоря ему...
Когда вошли
в дом, разделись и сели
за стол, Сухобаев, облизнув губы, сказал угрожающе...
— О нет, нет… Я буду
в лесу
в это время, никуда из хаты не выйду… Но я буду сидеть и все думать, что вот я иду по улице, вхожу
в ваш
дом, отворяю двери, вхожу
в вашу комнату… Вы сидите где-нибудь… ну хоть у
стола… я подкрадываюсь к вам сзади тихонько… вы меня не слышите… я хватаю вас
за плечо руками и начинаю давить… все крепче, крепче, крепче… а сама гляжу на вас… вот так — смотрите…
Кстати, Элиза Августовна не отставала от Алексея Абрамовича
в употреблении мадеры (и заметим притом шаг вперед XIX века:
в XVIII веке нанимавшейся мадаме не было бы предоставлено право пить вино
за столом); она уверяла, что
в ее родине (
в Лозанне) у них был виноградник и она
дома всегда вместо кваса пила мадеру из своих лоз и тогда еще привыкла к ней.
Застал его
дома за писанием. Увидав меня, он скорее спрятал
в стол тетрадку. Поздоровались. Спрашиваю его...
В декабре 1917 года я написал поэму «Петербург», прочитал ее своим друзьям и запер
в стол: это было не время для стихов. Через год купил у оборванного, мчавшегося по улице мальчугана-газетчика «Знамя труда», большую газету на толстой желтой бумаге.
Дома за чаем развертываю, читаю: «Двенадцать». Подпись: «Александр Блок. Январь».
Стало тихо.
За окном на крыше
дома что-то негромко трещало; шум колес и глухой говор людей несся снизу, с улицы. Самовар на
столе пел унылую песню. Щуров пристально смотрел
в стакан с чаем, поглаживал бороду, и слышно было, что
в груди у него хрипит…
Он велел принести себе водки, сел
за стол и стал угрюмо пить, прислушиваясь к суете
в доме.
Знали Коробочкины людишки, что страшен, для всех страшен
дом княжеский! Дерзость и своевластие князя забыли всякий предел. Князь разгневался на вывезенную им из Парижа гувернантку своей дочери и
в припадке бешенства бросил
в нее
за столом тарелкой. Француженка вскипела...
Луговский отворил дверь; удушливо-смрадный пар, смесь кислой капусты, помойной ямы и прелого грязного белья, присущий трущобным ночлежным
домам, охватил Луговского и вместе с шумом голосов на момент ошеломил его, так что он остановился
в двери и стоял до тех пор, пока кто-то из сидевших
за столом не крикнул ему...
Кредиторы получили свои деньги, а Яков Львович провел с собою растерявшуюся старушку через крестившуюся и благословлявшую их толпу народа и увез эту свою мать
в дом свой, где поместил ее с дочерью и внучатами и тем посылал блюда с своей кухни, а самоё нареченную мать сажал с собою
за стол в почетном конце.
Зарецкой вошел на двор. Небольшие сени разделяли
дом на две половины:
в той, которая была на улицу, раздавались громкие голоса. Он растворил дверь и увидел сидящих
за столом человек десять гвардейских солдат: они обедали.
Встав из-за
стола, Перехватов велел закладывать карету, чтобы ехать по визитам, чего он никогда почти не делал и выезжал обыкновенно из
дому часов
в восемь вечера.