Неточные совпадения
Мужик на
лето в огород
Наняв Осла, приставил
Ворон и воробьёв гонять нахальный род.
Но раз был случай, когда они все жадной волчьей стаей или, вернее, стаей пугливого
воронья набросились на крупную добычу. Это было
в восьмидесятых
годах.
— Нельзя тебе знать! — ответила она угрюмо, но все-таки рассказала кратко: был у этой женщины муж, чиновник
Воронов, захотелось ему получить другой, высокий чин, он и продал жену начальнику своему, а тот ее увез куда-то, и два
года она дома не жила. А когда воротилась — дети ее, мальчик и девочка, померли уже, муж — проиграл казенные деньги и сидел
в тюрьме. И вот с горя женщина начала пить, гулять, буянить. Каждый праздник к вечеру ее забирает полиция…
— Не то что проворуется, а нынче этих прожженных, словно
воронья, развелось. Кусков-то про всех не хватает, так изо рту друг у дружки рвут. Сколько их
в здешнем месте за последние
года лопнуло, сколько через них, канальев, народу по миру пошло, так, кажется, кто сам не видел — не поверит!
— Прошлялся я по фабрикам пять
лет, отвык от деревни, вот! Пришел туда, поглядел, вижу — не могу я так жить! Понимаешь? Не могу! Вы тут живете — вы обид таких не видите. А там — голод за человеком тенью ползет и нет надежды на хлеб, нету! Голод души сожрал, лики человеческие стер, не живут люди, гниют
в неизбывной нужде… И кругом, как
воронье, начальство сторожит — нет ли лишнего куска у тебя? Увидит, вырвет,
в харю тебе даст…
Почему на берегах
Вороны говорили одно, а на берегах Прегеля другое — это я решить не берусь, но положительно утверждаю, что никогда
в чембарских палестинах я не видал таких «буйных» хлебов, какие мне удалось видеть нынешним
летом между Вержболовом и Кенигсбергом, и
в особенности дальше, к Эльбингу. Это было до такой степени неожиданно (мы все заранее зарядились мыслью, что у немца хоть шаром покати и что без нашего хлеба немец подохнет), что некто из ехавших рискнул даже заметить...
— А! Видела я за двадцать
лет много честных девушек, которые через
год, а то и меньше пропадали
в этой проклятой стране… Сначала человек как человек: тихая, скромная, послушная, боится бога, работает и уважает старших. А потом… Смотришь, — начала задирать нос, потом обвешается лентами и тряпками, как
ворона в павлиньих перьях, потом прибавляй ей жалованье, потом ей нужен отдых два раза
в неделю… А потом уже барыня служи ей, а она хочет сидеть сложа руки…
Нет-нет, да и зашепчет кто-то на ухо, что Осип Лозинский далеко, что еще никто из таких далеких стран
в Лозищи не возвращался, что, может,
вороны растаскали уже и мужнины косточки
в далекой пустыне, а она тут тратит напрасно молодые
лета — ни девкой, ни вдовой, ни мужниной женой.
— А вот, я расскажу,
ворона меня любила, это — занятно! Было мне тогда
лет шестнадцать, нашёл я её
в кустах, на огороде, крыло у неё сломано и нога,
в крови вся. Ну, я её омыл, подвязал кости ниткой с лучинками; била она меня носом, когда я это делал страсть как, все руки вспухли, — больно ей, конечно! Кричит, бьётся, едва глаза не лишила, да так каждый раз, когда я её перевязывал — бьёт меня не щадя, да и ну!
Генерал вспомнил корнетские
годы, начал искать всевозможных случаев увидеть графиню, ждал часы целые на паперти и несколько конфузился, когда из допотопной кареты, тащимой высокими тощими клячами, потерявшими способность умереть, вытаскивали два лакея старую графиню с видом
вороны в чепчике и мешали выпрыгнуть молодой графине с видом центифольной розы.
Лентовским любовались, его появление
в саду привлекало все взгляды много
лет, его гордая стремительная фигура поражала энергией, и никто не знал, что, прячась от ламп Сименса и Гальске и ослепительных свечей Яблочкова,
в кустах, за кассой, каждый день, по очереди, дежурят три черных
ворона, три коршуна, «терзающие сердце Прометея»…
— Знамое дело, какие теперь дороги! И то еще удивлению подобно, как до сих пор река стоит;
в другие
годы в это время она давно
в берегах… Я полагаю, дюжи были морозы — лед-то добре закрепили; оттого долее она и держит. А все, по-настоящему, пора бы расступиться! Вишь, какое тепло: мокрая рука не стынет на ветре! Вот
вороны и жаворонки недели три как уж прилетели! — говорил Глеб, околачивая молотком железное острие багра.
Петр состарился целыми десятью
годами, хотя всего-навсе четыре
года, как покинул кров родительский;
в кудрявых волосах его, когда-то черных как крыло
ворона, серебрилась седина; нахмуренные брови, сходившиеся дугою над орлиным его носом, свешивались на глаза, которые глядели также исподлобья, но значительно углубились и казались теперь потухшими.
Я был светлою личностью… Нельзя сострить ядовитей! Теперь мне сорок семь
лет. До прошлого
года я так же, как вы, нарочно старался отуманивать свои глаза вашею этою схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни, — и думал, что делаю хорошо. А теперь, если бы вы знали! Я ночи не сплю с досады, от злости, что так глупо
проворонил время, когда мог бы иметь все,
в чем отказывает мне теперь моя старость!
— Рано, господи! Дела я моего не сделал!.. Деньги-то… сколько
годов копил… На церковь.
В деревне своей. Нужны людям божий храмы, убежище нам… Мало накопил я… Господи! Во́рон летает, чует кус!.. Илюша, знай: деньги у меня… Не говори никому! Знай!..
В обзоре деятельности этого человека, изданном
в прошлом
году г.
Вороновым, находятся любопытные сведения о первоначальном заведении училищ при Екатерине.
В 1784
году, по освидетельствованию частных пансионов
в Петербурге, оказалось, что во всех их 72 учителя, из которых только 20 русских, и из всего числа половина — учители танцев и рисования («Янкович ди Мириево»
Воронова).
Ручной
ворон с выкрашенными
в красную краску носом и лапами — это Николай выдумал — бочком прыгает по спинке дивана и, вытягивая шею, старается стащить со стены блестящую бронзовую рамочку.
В этой рамочке миниатюрный акварельный портрет молодого мужчины с приглаженными височками, одетого
в темно-зеленый мундир с эполетами, высочайшим красным воротником и крестиком
в петлице. Это сам папа двадцать пять
лет тому назад.
Намокшие травы низко склонились к земле, примолкло все живое, притихло, лишь изредка на роняющей желтые листья березе закаркает отчаянно мокрая
ворона, либо серый,
летом отъевшийся русак, весь осклизлый от мокреты, высунет, прядая ушами, головку из растрепанного ветром, полузасохшего бурьяна и, заслышав вдали топот лошадиных копыт, стремглав метнется
в сторону и с быстротой вольного ветра клу́бом покатится по полю, направляя пугливый свой бег к перелеску.
— Недоставало еще, чтоб вы и мне помочили водой виски! — засмеялся Цвибуш. — Я разучился реветь еще тогда, когда привык к отцовским розгам. Какой вы, однако, сегодня неженка, барон! Не узнаю
в вас сегодня того барона Артура фон Зайниц, который шесть
лет тому назад выбил два зуба маркеру
в ресторане «
Вороного коня»
в Праге…Помните, ваше сиятельство? Один зуб изволили вы выбить кием, а другой кулаком…
—
В прошлом
году я за визит с вас… сколько взял? Двести рублей взял. А теперь и ста нет? Шутки шутишь,
ворона! Поройся-ка у старухи, найдешь… Впрочем, убирайся. Спать хочу.
И он за это не оставит. Не такой человек. Сейчас видно, какой он души. Успокоит ее на старости. И все здесь
в доме и
в саду будет заново улажено и отделано. Слышала она, что
в верхнем ярусе откроют школу, внизу, по
летам, сами станут жить. Ее во флигеле оставят; а те —
вороны с братцем — переберутся
в другую усадьбу. По своей доброте Василий Иванович позволил им оставаться
в Заводном; купчая уже сделана, это она знает. Сам он ютится пока
в одной комнате флигеля, рядом с нею.
Еще, пожалуй, не старый — ему было за сорок, высокий, статный — но совершенно отживший человек, он уже несколько
лет прибегал к усиленной реставрации своей особы с помощью корсета, красок для волос и всевозможных косметик, и только после более чем часового сеанса со своим парикмахером, жившим у него
в доме и хранившим тайну туалета барина, появлялся даже перед своей прислугой — жгучим брюнетом с волнистыми волосами
воронового крыла, выхоленными такими же усами, блестящими глазами и юношеским румянцем на матовой белизны щеках.
Кроме этих двух существ, старика и
ворона,
в избушке жил молодой парень
лет семнадцати, по имени Кузьма Терентьев, по прозвищу Дятел.