Неточные совпадения
Вырвал он клок волос
из головы своей и вскрикнул...
Я пламенно желал
вырвать его
из среды злодеев, которыми он предводительствовал, и спасти его
голову, пока еще было время.
Он играл ножом для разрезывания книг, капризно изогнутой пластинкой бронзы с позолоченной
головою бородатого сатира на месте ручки. Нож выскользнул
из рук его и упал к ногам девушки; наклонясь, чтоб поднять его, Клим неловко покачнулся вместе со стулом и, пытаясь удержаться, схватил руку Нехаевой, девушка
вырвала руку, лишенный опоры Клим припал на колено. Он плохо помнил, как разыгралось все дальнейшее, помнил только горячие ладони на своих щеках, сухой и быстрый поцелуй в губы и торопливый шепот...
И она хотела что-то сказать, но ничего не сказала, протянула ему руку, но рука, не коснувшись его руки, упала; хотела было также сказать: «прощай», но голос у ней на половине слова сорвался и взял фальшивую ноту; лицо исказилось судорогой; она положила руку и
голову ему на плечо и зарыдала. У ней как будто
вырвали оружие
из рук. Умница пропала — явилась просто женщина, беззащитная против горя.
— Что за пропасть! в руках наших был, пан
голова! — отвечали десятские. — В переулке окружили проклятые хлопцы, стали танцевать, дергать, высовывать языки,
вырывать из рук… черт с вами!.. И как мы попали на эту ворону вместо его, Бог один знает!
Старуха
вырвала у Евгении Петровны свечу, махнула
головою Райнеру и тихо вышла с ним
из залы.
Наконец палец он
вырвал и сломя
голову бросился бежать
из дому, отыскивая в темноте дорогу.
вызвали отвратительную беседу о девушках, — это оскорбило меня до бешенства, и я ударил солдата Ермохина кастрюлей по
голове. Сидоров и другие денщики
вырвали меня
из неловких рук его, но с той поры я не решался бегать по офицерским кухням.
Ужасно, ужасно! но всего ужаснее то — позвольте это вам сказать откровенно, полковник, — всего ужаснее то, что вы стоите теперь передо мною, как бесчувственный столб, разиня рот и хлопая глазами, что даже неприлично, тогда как при одном предположении подобного случая вы бы должны были
вырвать с корнем волосы
из головы своей и испустить ручьи… что я говорю! реки, озера, моря, океаны слез!..
«И вдруг он разорвал руками себе грудь и
вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над
головой.
Все отказались; тогда Емельян запел сам. Он замахал обеими руками, закивал
головой, открыл рот, но
из горла его вырвалось одно только сиплое, беззвучное дыхание. Он пел руками,
головой, глазами и даже шишкой, пел страстно и с болью, и чем сильнее напрягал грудь, чтобы
вырвать у нее хоть одну ноту, тем беззвучнее становилось его дыхание…
Князь при этом известии
вырвал у себя целую прядь волос
из головы, послал еще за другим знаменитым доктором, но тот оказался сам больным.
«Куда торопишься? чему обрадовался, лихой товарищ? — сказал Вадим… но тебя ждет покой и теплое стойло: ты не любишь, ты не понимаешь ненависти: ты не получил от благих небес этой чудной способности: находить блаженство в самых диких страданиях… о если б я мог
вырвать из души своей эту страсть,
вырвать с корнем, вот так! — и он наклонясь
вырвал из земли высокий стебель полыни; — но нет! — продолжал он… одной капли яда довольно, чтоб отравить чашу, полную чистейшей влаги, и надо ее выплеснуть всю, чтобы вылить яд…» Он продолжал свой путь, но не шагом: неведомая сила влечет его: неутомимый конь летит, рассекает упорный воздух; волосы Вадима развеваются, два раза шапка чуть-чуть не слетела с
головы; он придерживает ее рукою… и только изредка поталкивает ногами скакуна своего; вот уж и село… церковь… кругом огни… мужики толпятся на улице в праздничных кафтанах… кричат, поют песни… то вдруг замолкнут, то вдруг сильней и громче пробежит говор по пьяной толпе…
— Не говори мне про бога!.. он меня не знает; он не захочет у меня
вырвать обреченную жертву — ему всё равно… и не думаешь ли ты смягчить его слезами и просьбами?.. Ха, ха, ха!.. Ольга, Ольга — прощай — я иду от тебя… но помни последние слова мои: они стоят всех пророчеств… я говорю тебе: он погибнет, ты к мертвому праху прилепила сердце твое… его имя вычеркнуто уже этой рукою
из списка живущих… да! — продолжал он после минутного молчания, и если хочешь, я в доказательство принесу тебе его
голову…
Жалобно рыча, зверь подставил
голову под новый удар топора, тогда Алексей, широко раскорячив ноги, всадил топор в затылок медведя, как в полено, медведь ткнулся мордой в кровь свою, а топор так глубоко завяз в костях, что Алексей, упираясь ногою в мохнатую тушу, едва мог
вырвать топор
из черепа.
— Шинель, шинель, шинель, шинель друга моего! шинель моего лучшего друга! — защебетал развратный человек,
вырывая из рук одного человека шинель и набрасывая ее, для подлой и неблагоприятной насмешки, прямо на
голову господину Голядкину. Выбиваясь из-под шинели своей, господин Голядкин-старший ясно услышал смех двух лакеев. Но, не слушая ничего и не внимая ничему постороннему, он уж выходил
из передней и очутился на освещенной лестнице. Господин Голядкин-младший — за ним.
Налетел ястребом, как снег на
голову,
вырвал нашу лебедушку
из стада лебединого, от батюшки, от матушки, от родных, от подруженек.
Заткнув оба уха большими пальцами, а остальными плотно придавив зажмуренные глаза и качаясь взад и вперед, зубрила иногда в продолжение целого часа повторял одну и ту же фразу: «Для того чтобы найти общее наименьшее кратное двух или нескольких чисел… для того чтоб найти… чтоб найти… чтоб найти…» Но смысл этих слов оставался для него темен и далек, а если, наконец, и запечатлевалась в уме его целая фраза, то стоило резвому товарищу подбежать и
вырвать книгу из-под носа зубрилы или стукнуть его мимоходом по затылку, как все зазубренное с таким великим трудом мгновенно выскакивало
из его слабой
головы.
«Выпрямилась», — подумал я по прочтении этого письма. Мне опять вспомнилась молодая искалеченная лиственница… Даже эти побои… Вероятно, Марье приходит при этом в
голову, что, — не будь всего того, что
вырвало ее
из родной среды, — какой-нибудь «чоловiк Тимiш» где-нибудь в своей губернии так же напивался бы, так же куражился, так же поколачивал бы ее в родной деревне… На то он «чоловiк», свой, родной, «законный».
Так, действительно, и кончалась борьба дерзкого духа человеческого против божества: Прометей сообщал Зевсу тайну, которую тот старался у него
вырвать, смирялся перед своим мучителем и, освобожденный, надевал на
голову, как знак полного своего подчинения, венок
из ивы: прутьями ивы в древности скручивали руки пленным и рабам. И на руку он надевал кольцо
из железа своих цепей.
— Боже мой, боже мой! — говорит Павел Иваныч и печально покачивает
головой. —
Вырвать человека
из родного гнезда, тащить пятнадцать тысяч верст, потом вогнать в чахотку и… и для чего все это, спрашивается? Для того, чтоб сделать
из него денщика для какого-нибудь капитана Копейкина или мичмана Дырки. Как много логики!
Снимают лампу и лезут под стол искать копейку. Хватают руками плевки, ореховую скорлупу, стукаются
головами, но копейки не находят. Начинают искать снова и ищут до тех пор, пока Вася не
вырывает из рук Гриши лампу и не ставит ее на место. Гриша продолжает искать в потемках.
Кроме того, Делесову, на которого музыка произвела такое сильное и непривычное впечатление, пришла мысль сделать добро этому человеку. Ему пришло в
голову взять его к себе, одеть, пристроить к какому-нибудь месту — вообще
вырвать из этого грязного положения.
«Не бывать тому, чтобы грамотка дошла до Москвы, чтобы приехал боярин
вырвать из-под глаз мою кралю, свет очей моих… Если не отдаст гонец ее волею, отправлю его туда, откуда до Москвы не в пример дальше, чем отсюда», — неслось в
голове скакавшего во весь дух Ермака Тимофеевича.
«Ишь, вахлак, тоже опечалился, да оно, конечно, тяжело, коли сладкий кусок из-под носа
вырывают… догадывается…» — мелькнуло в ее
голове.
— Ну, ребятушки, спасибо вам, что помогли мне княжну, ангела нашего, от неминучей беды вызволить,
вырвать ее, чистую,
из грязных рук кромешников, но только ни гу-гу обо всем случившемся; на дыбе слова не вымолвить… Ненароком чтобы до князя не дошло: поднимет он бурю великую, поедет бить челом на обидчика государю, а тому как взглянется, — не сносить может и нашему князю-милостивцу
головы за челобитье на Малюту, слугу излюбленного… Поняли, ребятушки?
Она наклонилась над больной и взялась за верхнюю подушку, но вместо того, чтобы только несколько подвинуть ее, она
вырвала ее из-под
головы Глафиры Петровны.
Пятится Алешка задом к дверям, будто кот от гадюки, за портьерку нырнул, — и на куфню. Дверь на крючок застебнул, юбку через
голову, — будь она неладна.
Из лифчика кое-как вылез, рукав с буфером
вырвал, с морды женскую прелесть керосиновой тряпочкой смыл, забрался под казенное одеяльце и трясется.
Здесь он нашел помощь у своей жены, которая с перепуга и радости, что видит мужа живого, изо всей силы ударила его по
голове и,
вырвав из его рук слюдяную цидулку, прочла в ней очень короткое, но роковое известие: «Суда разбиты в виду Лохиаса».