Неточные совпадения
Так солнце с неба знойного
В лесную глушь дремучую
Забросит луч — и чудо там:
Роса горит алмазами,
Позолотился мох.
После короткого совещания — вдоль ли, поперек ли ходить — Прохор Ермилин, тоже известный косец, огромный, черноватый мужик, пошел передом. Он прошел ряд вперед, повернулся назад и отвалил, и все стали выравниваться за ним, ходя под
гору по лощине и на
гору под самую опушку леса. Солнце зашло за лес.
Роса уже пала, и косцы только на горке были на солнце, а
в низу, по которому поднимался пар, и на той стороне шли
в свежей, росистой тени. Работа кипела.
Что же Джердин? нанял китайцев, взял да и срыл
гору, построил огромное торговое заведение, магазины, а еще выше над всем этим — великолепную виллу, сделал скаты, аллеи, насадил всего, что
растет под тропиками, — и живет, как бы жил
в Англии, где-нибудь на острове Вайте.
Жизнь его
в этот год
в деревне у тетушек шла так: он вставал очень рано, иногда
в 3 часа, и до солнца шел купаться
в реку под
горой, иногда еще
в утреннем тумане, и возвращался, когда еще
роса лежала на траве и цветах.
Столь раннее появление этой северной гостьи можно объяснить тем, что
в горах Зауссурийского края после лесных пожаров
выросло много березняков, где она и находит для себя обильный корм.
Вся местность с правой стороны реки Дагды до реки Локтоляги обезлесена пожарами.
В горах с левой стороны
растут исключительно хвойные леса; внизу, по долине, участки гари чередуются с участками смешанного леса, тоже со значительной примесью хвои.
Всюду
в обнажениях я видел кристаллические сланцы и кварцы, окрашенные окисью меди. Китайцы говорят, что на Сице есть золото, а
в горах — горный хрусталь.
В долине Сицы раньше были хорошие хвойные смешанные леса, впоследствии выгоревшие. Теперь на месте пожарища
выросли березняки 25-летнего возраста.
В горах растет довольно много тиса.
Здесь,
в горах,
растет преимущественно хвойный строевой лес, а внизу,
в долине, — смешанный, состоящий из ясеня, тополя, вяза, ильма, клена, дуба, липы и бархата.
Она понижалась все больше и больше, тарантас
вырастал из нее, — вот уже показались колеса и конские хвосты, и вот, вздымая сильные и крупные брызги, алмазными — нет, не алмазными — сапфирными снопами разлетавшиеся
в матовом блеске луны, весело и дружно выхватили нас лошади на песчаный берег и пошли по дороге
в гору, вперебивку переступая глянцевитыми мокрыми ногами.
Сумрачная ночь близилась к концу. Воздух начал синеть. Уже можно было разглядеть серое небо, туман
в горах, сонные деревья и потемневшую от
росы тропинку. Свет костра потускнел; красные уголья стали блекнуть.
В природе чувствовалось какое-то напряжение; туман подымался все выше и выше, и наконец пошел чистый и мелкий дождь.
Рододендроны были теперь
в полном цвету, и от этого скалы, на которых они
росли, казались пурпурно-фиолетовыми. Долину Фудзина можно назвать луговой. Старый дуб, ветвистая липа и узловатый осокорь
растут по ней одиночными деревьями. Невысокие
горы по сторонам покрыты смешанным лесом с преобладанием пихты и ели.
По реке Дунце
растет такой же хороший лес, как и по реке Сице. С левой стороны
в горах преобладают лиственные породы, с правой — хвойные.
Бухта Тютихе (будем так называть ее) окаймлена с севера и с юга невысокими
горами, лишенными древесной растительности; только по распадинам и вообще
в местах, защищенных от морских ветров, кое-где
растут группами дуб и липа исключительно дровяного характера.
Лесонасаждение здесь крайне разнообразное: у моря
растут преимущественно дуб и черная береза,
в среднем течении — ясень, клен, вяз, липа и бархат, ближе к
горам начинает попадаться пихта, а около реки
в изобилии
растут тальник и ольха.
Я спал плохо, раза два просыпался и видел китайцев, сидящих у огня. Время от времени с поля доносилось ржание какой-то неспокойной лошади и собачий лай. Но потом все стихло. Я завернулся
в бурку и заснул крепким сном. Перед солнечным восходом пала на землю обильная
роса. Кое-где
в горах еще тянулся туман. Он словно боялся солнца и старался спрятаться
в глубине лощины. Я проснулся раньше других и стал будить команду.
По всем признакам видно было, что
горы кончаются. Они отодвинулись куда-то
в сторону, и на место их выступили широкие и пологие увалы, покрытые кустарниковой порослью. Дуб и липа дровяного характера с отмерзшими вершинами
растут здесь кое-где группами и
в одиночку. Около самой реки — частые насаждения ивы, ольхи и черемухи. Наша тропа стала принимать влево,
в горы, и увела нас от реки километра на четыре.
Леса по реке Кулумбе такие же, как и
в верховьях Имана:
в горах растет кедр с большой примесью ели, а по долине — лиственница, белая береза, осина, ива, ольха, клен, пихта, липа, ясень, тополь, ильм и черемуха, встречается и тис, но одиночными деревьями.
Но вот и мхи остались сзади. Теперь начались гольцы. Это не значит, что камни, составляющие осыпи на вершинах
гор, голые. Они покрыты лишаями, которые тоже питаются влагой из воздуха. Смотря по времени года, они становятся или сухими, так что легко растираются пальцами руки
в порошок, или делаются мягкими и влажными. Из отмерших лишайников образуется тонкий слой почвы, на нем
вырастают мхи, а затем уже травы и кустарники.
Потом, разумеется,
вырос и стал взрослым мужчиною; а
в это время какому-то богачу и прогрессисту
в сельском хозяйстве вздумалось устроить у себя на южном берегу Крыма, вместо виноградников, хлопчато-бумажные плантации; он и поручил кому-то достать ему управляющего из Северной Америки: ему и достали Джемса Бьюмонта, канадского уроженца, нью-йоркского жителя, то есть настолько верст не видывавшего хлопчатобумажных плантаций, насколько мы с вами, читатель, не видывали из своего Петербурга или Курска
гору Арарат; это уж всегда так бывает с подобными прогрессистами.
Да будет ваш союз благословен
Обилием и счастием!
В богатстве
И радости живите до последних
Годов своих
в семье детей и внуков!
Печально я гляжу на торжество
Народное: разгневанный Ярило
Не кажется, и лысая вершина
Горы его покрыта облаками.
Не доброе сулит Ярилин гнев:
Холодные утра и суховеи,
Медвяных
рос убыточные порчи,
Неполные наливы хлебных зерен,
Ненастную уборку — недород,
И ранние осенние морозы,
Тяжелый год и житниц оскуденье.
Дорога эта великолепно хороша с французской стороны; обширный амфитеатр громадных и совершенно непохожих друг на друга очертаниями
гор провожает до самого Безансона; кое-где на скалах виднеются остатки укрепленных рыцарских замков.
В этой природе есть что-то могучее и суровое, твердое и угрюмое; на нее-то глядя,
рос и складывался крестьянский мальчик, потомок старого сельского рода — Пьер-Жозеф Прудон. И действительно, о нем можно сказать, только
в другом смысле, сказанное поэтом о флорентийцах...
Но, на его
горе, всегда
в таких случаях словно из-под земли
вырастала Марья Маревна и
в один миг водворяла его на чистую половину.
— Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней я у вас
в Киеве; а
горя ни капли не убавилось. Думала, буду хоть
в тишине
растить на месть сына… Страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже сохрани и вам увидеть его! Сердце мое до сих пор бьется. «Я зарублю твое дитя, Катерина, — кричал он, — если не выйдешь за меня замуж!..» — и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручонки и кричало.
Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею
росою,
горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись
в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их
в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш.
— Катерина! меня не казнь страшит, но муки на том свете… Ты невинна, Катерина, душа твоя будет летать
в рае около бога; а душа богоотступного отца твоего будет
гореть в огне вечном, и никогда не угаснет тот огонь: все сильнее и сильнее будет он разгораться: ни капли
росы никто не уронит, ни ветер не пахнет…
Виноваты
в этом главным образом естественные условия Александровской долины: двигаться назад к морю нельзя, не годится здесь почва, с боков пост ограничен
горами, а вперед он может
расти теперь только
в одном направлении, вверх по течению Дуйки, по так называемой Корсаковской дороге: здесь усадьбы тянутся
в один ряд и тесно жмутся друг к другу.
Когда
вырастет трава, то при поверхностном обозрении нельзя заметить, где
горело и где нет; но, разогнув свежую зеленую траву около самого гнезда, вы всегда найдете прошлогоднюю сухую траву, чего на горелом месте нет и быть не может и
в чем убедиться нетрудно.
После полудня погода испортилась. Небо стало быстро заволакиваться тучами, солнечный свет сделался рассеянным, тени на земле исчезли, и все живое попряталось и притаилось. Где-то на юго-востоке
росла буря. Предвестники ее неслышными, зловещими волнами спускались на землю, обволакивая отдаленные
горы, деревья
в лесу и утесы на берегу моря.
Каждое утро восходит такое же светлое солнце; каждое утро на водопаде радуга, каждый вечер снеговая, самая высокая
гора там, вдали, на краю неба,
горит пурпуровым пламенем; каждая «маленькая мушка, которая жужжит около него
в горячем солнечном луче, во всем этом хоре участница: место знает свое, любит его и счастлива»; каждая-то травка
растет и счастлива!
Они сидели возле Марфы Тимофеевны и, казалось, следили за ее игрой; да они и действительно за ней следили, — а между тем у каждого из них сердце
росло в груди, и ничего для них не пропадало: для них пел соловей, и звезды
горели, и деревья тихо шептали, убаюканные и сном, и негой лета, и теплом.
Вихров почти наизусть выучил всю эту дорогу: вот пройдет мимо гумен Воздвиженского и по ровной глинистой дороге начнет подниматься на небольшой взлобок, с которого ненадолго бывает видно необыкновенно красивую колокольню села Богоявления; потом путь идет под
гору к небольшому мостику, от которого невдалеке
растут две очень ветвистые березы; затем опять надо идти
в гору.
Моя мать умерла, когда мне было шесть лет. Отец, весь отдавшись своему
горю, как будто совсем забыл о моем существовании. Порой он ласкал мою маленькую сестру и по-своему заботился о ней, потому что
в ней были черты матери. Я же
рос, как дикое деревцо
в поле, — никто не окружал меня особенною заботливостью, но никто и не стеснял моей свободы.
— Батюшка, князь Афанасий Иванович, как тебе сказать? Всякие есть травы. Есть колюка-трава, сбирается
в Петров пост. Обкуришь ею стрелу, промаху не дашь. Есть тирлич-трава, на Лысой
горе, под Киевом,
растет. Кто ее носит на себе, на того ввек царского гнева не будет. Есть еще плакун-трава, вырежешь из корня крест да повесишь на шею, все тебя будут как огня бояться!
Молится царь и кладет земные поклоны. Смотрят на него звезды
в окно косящатое, смотрят светлые, притуманившись, — притуманившись, будто думая: «Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич! Ты затеял дело не
в добрый час, ты затеял, нас не спрошаючи: не
расти двум колосьям
в уровень, не сравнять крутых
гор со пригорками, не бывать на земле безбоярщине!»
— Да пошел раз
в горы, с камней лыки драть, вижу, дуб
растет,
в дупле жареные цыплята пищат. Я влез
в дупло, съел цыплят, потолстел, вылезти не могу! Как тут быть? Сбегал домой за топором, обтесал дупло, да и вылез; только тесамши-то, видно, щепками глаза засорил; с тех пор ничего не вижу: иной раз щи хлебаю, ложку
в ухо сую; чешется нос, а я скребу спину!
Вот и мы трое идем на рассвете по зелено-серебряному росному полю; слева от нас, за Окою, над рыжими боками Дятловых
гор, над белым Нижним Новгородом,
в холмах зеленых садов,
в золотых главах церквей, встает не торопясь русское ленивенькое солнце. Тихий ветер сонно веет с тихой, мутной Оки, качаются золотые лютики, отягченные
росою, лиловые колокольчики немотно опустились к земле, разноцветные бессмертники сухо торчат на малоплодном дерне, раскрывает алые звезды «ночная красавица» — гвоздика…
Живая ткань облаков рождает чудовищ, лучи солнца вонзаются
в их мохнатые тела подобно окровавленным мечам; вот встал
в небесах тёмный исполин, протягивая к земле красные руки, а на него обрушилась снежно-белая
гора, и он безмолвно погиб; тяжело изгибая тучное тело, возникает
в облаках синий змий и тонет,
сгорает в реке пламени;
выросли сумрачные
горы, поглощая свет и бросив на холмы тяжкие тени; вспыхнул
в облаках чей-то огненный перст и любовно указует на скудную землю, точно говоря...
Бугуруслан течет по долине; по обеим сторонам его тянутся, то теснясь, то отступая, отлогие, а иногда и крутые
горы; по скатам и отрогам их изобильно
рос всякий черный лес; поднимешься на
гору, — там равнина — непочатая степь, чернозем
в аршин глубиною.
Но прошло немного времени,
роса испарилась, воздух застыл, и обманутая степь приняла свой унылый июльский вид. Трава поникла, жизнь замерла. Загорелые холмы, буро-зеленые, вдали лиловые, со своими покойными, как тень, тонами, равнина с туманной далью и опрокинутое над ними небо, которое
в степи, где нет лесов и высоких
гор, кажется страшно глубоким и прозрачным, представлялись теперь бесконечными, оцепеневшими от тоски…
Утро. С
гор ласково течет запах цветов, только что взошло солнце; на листьях деревьев, на стеблях трав еще блестит
роса. Серая лента дороги брошена
в тихое ущелье
гор, дорога мощена камнем, но кажется мягкой, как бархат, хочется погладить ее рукою.
Солнце
горит в небе, как огненный цветок, и сеет золотую пыль своих лучей на серые груди скал, а из каждой морщины камня, встречу солнца, жадно тянется живое — изумрудные травы, голубые, как небо, цветы. Золотые искры солнечного света вспыхивают и гаснут
в полных каплях хрустальной
росы.
Но нужно было видеть Савоську
в трудных местах, где была горячая работа; голос его
рос и крепчал, лицо оживлялось лихорадочной энергией, глаза
горели огнем.
По пути нам попадались те же кучки бурлаков, которые
росли и увеличивались с каждым шагом, пока не перешли
в сплошную движущуюся массу. Эти лохмотья, изможденные лица, пасмурные взгляды и усталые движения совсем не гармонировали с ликующим солнечным светом и весенним теплом, которое гнало с
гор веселые, говорливые ручьи.
— Много… Всякие цветы
в горах растут.
Войдешь
в него, когда он
росой окроплен и весь
горит на солнце… как риза, как парчовый, — даже сердце замирает, до того красиво!
В третьем году цветочных семян выписали почти на сто рублей, — ни у кого
в городе таких цветов нет, какие у нас. У меня есть книги о садоводстве, немецкому языку учусь. Вот и работаем, молча, как монахини, как немые. Ничего не говорим, а знаем, что думаем. Я — пою что-нибудь. Перестану, Вася, кричит: «Пой!» И вижу где-нибудь далеко — лицо ее доброе, ласковое…
В воображении Лаевского
выросла целая
гора лжи.
— Православный… От дубинщины бежал из-под самого монастыря, да
в лапы к Гарусову и попал. Все одно помирать:
в медной
горе али здесь на цепи… Живым и ты не уйдешь.
В горе-то к тачке на цепь прикуют… Может, ты счастливее меня будешь… вырвешься как ни на есть отседова… так
в Черном Яру повидай мою-то женишку… скажи ей поклончик… а ребятенки… ну, на миру сиротами
вырастут: сирота
растет — миру работник.
День был жаркий, серебряные облака тяжелели ежечасно; и синие, покрытые туманом, уже показывались на дальнем небосклоне; на берегу реки была развалившаяся баня, врытая
в гору и обсаженная высокими кустами кудрявой рябины; около нее валялись груды кирпичей, между коими
вырастала высокая трава и желтые цветы на длинных стебельках.
Ах ты,
горе великое,
Тоска-печаль несносная!
Куда бежать, тоску девать?
В леса бежать — листья шумят,
Листья шумят, часты кусты,
Часты кусты ракитовы.
Пойду с
горя в чисто поле,
В чистом поле трава
растет,
Цветы цветут лазоревы.
Сорву цветок, совью венок,
Совью венок милу дружку,
Милу дружку на головушку:
«Носи венок — не скидывай,
Терпи
горе — не сказывай».