Неточные совпадения
Тарантьев делал много шума,
выводил Обломова
из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать. В комнату, где царствовал
сон и покой, Тарантьев приносил жизнь, движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.
Часа через три шум на дворе, людские голоса, стук колес и благовест
вывели ее
из летаргии. Она открыла глаза, посмотрела кругом, послушала шум, пришла на минуту в сознание, потом вдруг опять закрыла глаза и предалась снова или
сну, или муке.
Ночь была ясная и холодная. Звезды ярко горели на небе; мерцание их отражалось в воде. Кругом было тихо и безлюдно; не было слышно даже всплесков прибоя. Красный полумесяц взошел поздно и задумчиво глядел на уснувшую землю. Высокие горы, беспредельный океан и глубокое темно-синее небо — все было так величественно, грандиозно. Шепот Дерсу
вывел меня
из задумчивости: он о чем-то бредил во
сне.
— Не балуй, барчук, — гневно сказал мужик и опять покрыл «это» рогожей. Другой, с знакомым лицом дорожного сторожа, повернул меня и
вывел из беседки… Я очнулся на платформе, посмотрел кругом и… засмеялся… Мне казалось, будто все, что я только что видел, было глупым и «стыдным»
сном, будто я только что рассказал этот
сон мужикам, и от этого мне было очень совестно…
Да и было чего бояться: у нее с ума не шел казак Белоус, который пригрозил ей у судной избы: «А ты, отецкая дочь, попомни Белоуса!» Даже во
сне грезился Охоне этот лихой человек, как его
вывели тогда
из тюрьмы: весь в лохмотьях, через которые видно было покрытое багровыми рубцами и незажившими свежими ранами тело, а лицо такое молодое да сердитое.
Стук во время его
сна, сквозной ветер, отворенная дверь — все это
выводило из себя Столыгина.
Через пять минут полицейский
вывел из этой квартиры Висленева и увез его с собою в участок, а Меридианов, совсем как был одетый, спал мертвым
сном, ворча изредка: «нет, я пива больше не могу, — убей меня бог, не могу!»
Тот понял и сейчас же распорядился, чтобы была подана коляска. Глафиру Васильевну
вывели, усадили среди подушек, укутали ей ноги пледом и повезли, куда попало, по освещенной луной Москве. Рядом с нею сидела горничная
из гостиницы, а на передней лавочке — Горданов. Они ездили долго, пока больная почувствовала усталость и позыв ко
сну; тогда они вернулись, и Глафира тотчас же легла в постель. Девушка легла у нее в ногах на диванчике.
— Помилуйте, ваше сиятельство, —
вывела ее
из состояния
сна горничная, — сколько времени я уже стою над вами, а вы, ваше сиятельство, почиваете, да так страшно… Ведь уже за полночь.
До сих пор Вольдемар сидел несколько согнувшись, опустив голову на грудь; пасмурное лицо его выражало глубокую задумчивость,
из которой
выводил его только сильный голос вопрошателя, способный, кажется, разбудить и мертвых от
сна; иногда улыбка бродила по бледным устам его; однако ж видно было, что приличие выдавливало ее на них без согласия сердечного или лукавство приправляло ее насмешкою своей.
Видневшиеся на желтом песке дорожек свежие следы удалившегося мужчины красноречиво говорили, что все ею так недавно пережитое и перечувствованное было далеко не
сном. Эти-то следы и
вывели Екатерину Петровну
из этого сладкого предположения.