Неточные совпадения
— Ваша жена… черт… Если я сидел и говорил теперь с вами, то единственно с целью разъяснить это гнусное дело, — с прежним гневом и нисколько не понижая голоса продолжал барон. — Довольно! — вскричал он яростно, — вы не только исключены из круга порядочных людей, но вы — маньяк, настоящий помешанный маньяк, и так вас аттестовали! Вы снисхождения недостойны, и объявляю вам, что сегодня же насчет вас будут приняты меры и вас позовут
в одно такое место, где вам сумеют возвратить рассудок… и
вывезут из
города!
Один водил, водил по грязи, наконец повел
в перелесок,
в густую траву, по тропинке, совсем спрятавшейся среди кактусов и других кустов, и
вывел на холм, к кладбищу, к тем огромным камням, которые мы видели с моря и приняли сначала за
город.
Я не думаю, чтоб он был опасен, притом я позову очень много гостей, так что его можно всегда
вывести, если он что-нибудь, а потом он может где-нибудь
в другом
городе быть мировым судьей или чем-нибудь, потому что те, которые сами перенесли несчастие, всех лучше судят.
Прокурор так и впился
в показание: оказывалось для следствия ясным (как и впрямь потом
вывели), что половина или часть трех тысяч, доставшихся
в руки Мите, действительно могла оставаться где-нибудь припрятанною
в городе, а пожалуй так даже где-нибудь и тут
в Мокром, так что выяснялось таким образом и то щекотливое для следствия обстоятельство, что у Мити нашли
в руках всего только восемьсот рублей — обстоятельство, бывшее до сих пор хотя единственным и довольно ничтожным, но все же некоторым свидетельством
в пользу Мити.
С первого взгляда заметив, что они не вымыты и
в грязном белье, она тотчас же дала еще пощечину самому Григорию и объявила ему, что увозит обоих детей к себе, затем
вывела их
в чем были, завернула
в плед, посадила
в карету и увезла
в свой
город.
Первое свое заключение он
вывел из того, что на земле валялись коробки из-под папирос, банки из-под консервов, газета и корка такого хлеба, какой продается
в городе.
На эти деньги можно было очень сытно прожить день, но Вяхиря била мать, если он не приносил ей на шкалик или на косушку водки; Кострома копил деньги, мечтая завести голубиную охоту; мать Чурки была больна, он старался заработать как можно больше; Хаби тоже копил деньги, собираясь ехать
в город, где он родился и откуда его
вывез дядя, вскоре по приезде
в Нижний утонувший. Хаби забыл, как называется
город, помнил только, что он стоит на Каме, близко от Волги.
Здесь было довольно тихо. Луна стала совсем маленькой, и синяя ночь была довольно темна, хотя на небе виднелись звезды, и большая, еще не застроенная площадь около центрального парка смутно белела под серебристыми лучами… Далекие дома перемежались с пустырями и заборами, и только
в одном месте какой-то гордый человек
вывел дом этажей
в шестнадцать, высившийся черною громадой, весь обставленный еще лесами… Эта вавилонская башня резко рисовалась на зареве от освещенного
города…
— Нет ни мудрых волшебников, ни добрых фей, есть только люди, одни — злые, другие — глупые, а всё, что говорят о добре, — это сказка! Но я хочу, чтобы сказка была действительностью. Помнишь, ты сказала: «
В богатом доме всё должно быть красиво или умно»?
В богатом
городе тоже должно быть всё красиво. Я покупаю землю за
городом и буду строить там дом для себя и уродов, подобных мне, я
выведу их из этого
города, где им слишком тяжело жить, а таким, как ты, неприятно смотреть на них…
Аристарх. Изволь! Только б охота была, а вина у нас вдоволь. (Подзывает человека). Вот они тебе и лошадь помогут
вывести. (Человеку). Попотчуй его хорошенько. (Тихо). Потом положи
в телегу да проводи до
городу. (Наркису). Ступай с ним, обиды не будет.
Менее всего был похож на сатану этот человек с маленьким, дряблым личиком, но было
в его гусином гоготанье что-то такое, что уничтожало святость и крепость тюрьмы. Посмейся он еще немного — и вот развалятся гнилостно стены, и упадут размокшие решетки, и надзиратель сам
выведет арестантов за ворота: пожалуйте, господа, гуляйте себе по
городу, — а может, кто и
в деревню хочет? Сатана!
Мне было тогда семнадцать лет, и
в самый год своей смерти мамаша хотела переехать
в город, чтобы
вывозить меня.
Шратт (выходя из-за портьеры). Ваша светлость, прошу переодеваться
в германский униформ, как будто вы есть я, а я есть раненый. Мы вас тайно
вывезем из
города, чтобы никто не знал, чтобы не вызвать возмущения караул.
Название ткани происходило от
города Нанкина
в Китае, откуда ее издавна
вывозили.], весь прорванный и заплатанный, едва держался на узких его плечах.
— Вот и я то же самое, — поддержал, встав на ноги и держась за спинку скамьи, большой сухощавый духовный. — Вот у них
в городе дьякон гласом подупавши, многолетие вроде как петух
выводит. Пригласили меня за десятку позднюю обедню сделать. Многолетие проворчу и опять
в ночь
в свое село.
— А чего ради
в ихнее дело обещал я идти? — вдруг вскрикнул Патап Максимыч. — Как мне сразу не увидеть было ихнего мошенства?.. Затем я на Ветлугу ездил, затем и маету принимал… чтоб разведать про них, чтоб на чистую воду плутов
вывести… А к тебе
в город зачем бы приезжать?.. По золоту ты человек знающий, с кем же, как не с тобой, размотать ихнюю плутню… Думаешь, верил им?.. Держи карман!.. Нет, друг, еще тот человек на свет не рожден, что проведет Патапа Чапурина.
Он
вывез меня из Сибири
в главный
город донских казаков (la capitale de Donskoi).
В городе офицеры сводно-гвардейского полка ворвались
в тюрьму,
вывели тридцать бандитов и большевистских комиссаров и расстреляли их на берегу моря.
Вывезя вечевой колокол за городские ворота, один отряд воинов, сопровождавших его, отделился от прочих и снова поскакал
в город.
Из Саксонии
вывезли Паткуля
в закрытой повозке,
в которой проверчено было несколько скважин для воздуха. Тридцать солдат генерала Мейерфельда, полка, состоявшего из одних лифляндцев, прикрывали его путешествие
в Польшу. Двадцать седьмого сентября должен был печальный поезд прибыть
в Казимир [Казимир —
город в Польше.], где тридцатого числа назначено колесовать несчастного.
Малюта приказал раздеть его донага и
в таком виде его
вывезли из
города.
«2-е. Приказать
в Москве,
в нарочно к тому назначенный и во всем
городе обнародованный день,
вывезти ее на первую площадь, и поставя на эшафот, прочесть перед всем народом заключенную над нею
в юстиц-коллегии сентецию, с исключением из оной, как выше сказано, названия родов ее мужа и отца, с привосокуплением к тому того ее императорского величества указа, а потом приковать ее, стоящую на том же эшафоте, к столбу, и прицепить на шею лист с надписью большими словами: «мучительница и душегубица».
«На войне все просто, — сказал один писатель, — но простота эта дается трудно». Что сделал бы Суворов на месте Салтыкова, того именно и боялся прусский король. Он писал королеве, чтобы она торопилась выезжать из Берлина с королевским семейством и приказала бы
вывозить архив, так как
город может попасть
в руки неприятеля. К счастью Фридриха, он имел перед собой не Суворова, а Салтыкова.
Но перспектива голодной смерти вызвала отчаянную решимость. Ночью Ермак
вывел тихо своих казаков из
города, прокрался сквозь обозы неприятельские к месту, называвшемуся Сауксаном, где был стан Карачи,
в нескольких верстах от
города, и кинулся на сонных татар.
«
В июле месяце 1568 года,
в полночь, любимцы Иоанновы, князь Афанасий Вяземский, Малюта Скуратов, Василий Грязной, с царскою дружиною, вломились
в домы ко многим знатным людям, дьякам и купцам, взяли их жен, известных красотою, и
вывезли из
города.
С грохотом то и дело по улицам проезжали телеги, наполненные страшным грузом — почерневшими мертвыми телами. Телеги сопровождались людьми, одетыми
в странную вощеную или смоленую одежду, с такими же остроконечными капюшонами на головах и
в масках, из-под которых сверкали
в большинстве случаев злобные глаза. Телеги медленно ехали по
городу, направляясь к заставам, куда
вывозили мертвецов — жертв уже с месяц как наступившего
в Москве сильного мора.
Устроены были при заводе двухнедельные курсы для отправляемых на колхозную работу, и
в середине января бригада выехала
в город Черногряжск, Пожарского округа [
Город Пожарск встречается и
в более ранних произведениях Вересаева (например,
в повести «Без дороги» — 1815 г.). Под этим названием писатель
выводит свой родной
город Тулу.]. Ехало человек тридцать. Больше все была молодежь, — партийцы и комсомольцы, — но были и пожилые.
В вагоне почти всю ночь не спали, пели и бузили. Весело было.
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо,
в коем он требует от меня полицейских офицеров, для препровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении
города, где сосредоточивается величие России, где прах ваших предков. Я последую за армией. Я всё
вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
И, улыбаясь насмешливо, с высоты своей новой, неведомой миру и страшной правды, глядел он на молоденького, взволнованного офицерика и равнодушно покачивал ногою. И то, что он был почти голый, и то, что у него волосатые, грязноватые ноги с испорченными кривыми пальцами — не стыдило его. И если бы таким же
вывести его на самую людную площадь
в городе и посадить перед глазами женщин, мужчин и детей, он так же равнодушно покачивал бы волосатой ногой и улыбался насмешливо.
Тут
в публике все мне захлопали, як бы я был самый Щепкин, а председатель велел публику выгонять, и меня
вывели, и как я только всеред людей вышел, то со всех сторон услыхал обо мне очень разное: одни говорили: «Вот сей болван и подлец!» И
в тот же день я стал вдруг на весь
город известный, и даже когда пришел на конный базар, то уже и там меня знали и друг дружке сказывали: «Вот сей подлец», а другие
в гостинице за столом меня поздравляли и желали за мое здоровье пить, и я так непристойно напился с неизвестными людьми, що бог знае
в какое место попал и даже стал танцевать с дiвчатами.
Граф же Растопчин, который то стыдил тех, которые уезжали, то
вывозил присутственные места, то выдавал никуда негодное оружие пьяному сброду, то поднимал образà, то запрещал Августину
вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие
в Москве, то на 136 подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял
в городе г-жу Обер-Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения, а без особой вины приказывал схватить и увезти
в ссылку старого почтенного почт-директора Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтоб отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека, и сам уезжал
в задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал
в альбомы по-французски стихи о своем участии
в этом деле, [Je suis né Tartare. Je voulus être Romain. Les Français m’appelèrent barbare. Les Russes — Georges Dandin.