Неточные совпадения
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый
раз вздрагивал и краснел,
вспоминая позор отказа, он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я
вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Оставшись один и
вспоминая разговоры этих холостяков, Левин
еще раз спросил себя: есть ли у него в душе это чувство сожаления о своей свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «Свобода? Зачем свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой свободы, — вот это счастье!»
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и стал читать молитву, не помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!..
Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни
разу не
вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне
вспоминать перед смертью?
— А вам разве не жалко? Не жалко? — вскинулась опять Соня, — ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали,
еще ничего не видя. А если бы вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько
раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой
еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько
раз я это делала. Ах, как теперь, целый день
вспоминать было больно!
Так, были какие-то мысли или обрывки мыслей, какие-то представления, без порядка и связи, — лица людей, виденных им
еще в детстве или встреченных где-нибудь один только
раз и об которых он никогда бы и не
вспомнил; колокольня В—й церкви; биллиард в одном трактире и какой-то офицер у биллиарда, запах сигар в какой-то подвальной табачной лавочке, распивочная, черная лестница, совсем темная, вся залитая помоями и засыпанная яичными скорлупами, а откуда-то доносится воскресный звон колоколов…
Ночами, в постели, перед тем как заснуть,
вспоминая все, что слышал за день, он отсевал непонятное и неяркое, как шелуху, бережно сохраняя в памяти наиболее крупные зерна разных мудростей, чтоб, при случае, воспользоваться ими и
еще раз подкрепить репутацию юноши вдумчивого.
В конце зимы он поехал в Москву, выиграл в судебной палате процесс, довольный собою отправился обедать в гостиницу и, сидя там,
вспомнил, что не прошло
еще двух лет с того дня, когда он сидел в этом же зале с Лютовым и Алиной, слушая, как Шаляпин поет «Дубинушку». И
еще раз показалось невероятным, что такое множество событий и впечатлений уложилось в отрезок времени — столь ничтожный.
Ругаясь, он подумал о том, как цинично могут быть выражены мысли, и
еще раз пожалел, что избрал юридический факультет.
Вспомнил о статистике Смолине, который оскорбил товарища прокурора, потом о длинном языке Тагильского.
Вспомнив все это, он подумал
еще раз...
Я был бесконечно изумлен; эта новость была всех беспокойнее: что-то вышло, что-то произошло, что-то непременно случилось, чего я
еще не знаю! Я вдруг мельком
вспомнил, как Версилов промолвил мне вчера: «Не я к тебе приду, а ты ко мне прибежишь». Я полетел к князю Николаю Ивановичу,
еще более предчувствуя, что там разгадка. Васин, прощаясь,
еще раз поблагодарил меня.
Я
еще раз прошу
вспомнить, что у меня несколько звенело в голове; если б не это, я бы говорил и поступал иначе. В этой лавке, в задней комнате, действительно можно было есть устрицы, и мы уселись за накрытый скверной, грязной скатертью столик. Ламберт приказал подать шампанского; бокал с холодным золотого цвета вином очутился предо мною и соблазнительно глядел на меня; но мне было досадно.
— Да, да,
вспомни и об этом! — улыбнулась она
еще раз на прощанье и сошла вниз.
«Ведь я любил ее, истинно любил хорошей, чистой любовью в эту ночь, любил ее
еще прежде, да
еще как любил тогда, когда я в первый
раз жил у тетушек и писал свое сочинение!» И он
вспомнил себя таким, каким он был тогда.
Тут прибавлю
еще раз от себя лично: мне почти противно
вспоминать об этом суетном и соблазнительном событии, в сущности же самом пустом и естественном, и я, конечно, выпустил бы его в рассказе моем вовсе без упоминовения, если бы не повлияло оно сильнейшим и известным образом на душу и сердце главного, хотя и будущего героя рассказа моего, Алеши, составив в душе его как бы перелом и переворот, потрясший, но и укрепивший его разум уже окончательно, на всю жизнь и к известной цели.
Вспомнил он вдруг теперь кстати, как когда-то,
еще прежде, спросили его
раз...
Я
вспомнил Дерсу. Он говорил мне, что тигр не боится огня и смело подходит к биваку, если на нем тихо. Сегодня мы имели случай в этом убедиться. За утренним чаем мы
еще раз говорили о ночной тревоге и затем стали собирать свои котомки.
Вечером Скарятка вдруг
вспомнил, что это день его именин, рассказал историю, как он выгодно продал лошадь, и пригласил студентов к себе, обещая дюжину шампанского. Все поехали. Шампанское явилось, и хозяин, покачиваясь, предложил
еще раз спеть песню Соколовского. Середь пения отворилась дверь, и взошел Цынский с полицией. Все это было грубо, глупо, неловко и притом неудачно.
Эта неудача для Галактиона имела специальное значение. Прохоров показал ему его полную ничтожность в этом деловом мире. Что он такое в самом деле? Прохоров только из вежливости не наговорил ему дерзостей. Уезжая из этого разбойничьего гнезда, Галактион
еще раз вспомнил слова отца.
Он
вспомнил, как
еще недавно он мучился, когда в первый
раз он стал замечать в ней признаки безумия.
«Я, однако же, замечаю (писала она в другом письме), что я вас с ним соединяю, и ни
разу не спросила
еще, любите ли вы его? Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он о вас как о „свете“
вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно».
Вот уже прошло целых двадцать лет, а Родион Потапыч
еще ни
разу не
вспомнил про нее, да и никто в доме не смел при нем слова пикнуть про Татьяну.
Вторая жена была взята в своей же Нагорной стороне; она была уже дочерью каторжанки. Зыков лет на двадцать был старше ее, но она сейчас уже выглядела развалиной, а он все
еще был молодцом. Старик почему-то недолюбливал этой второй жены и при каждом удобном случае
вспоминал про первую: «Это
еще при Марфе Тимофеевне было», или «Покойница Марфа Тимофеевна была большая охотница до заказных блинов». В первое время вторая жена, Устинья Марковна, очень обижалась этими воспоминаниями и
раз отрезала мужу...
— Что же я, господа, вас не угощаю!.. — воскликнул вдруг Александр Иванович, как бы
вспомнив, наконец, что сам он, по крайней мере,
раз девять уж прикладывался к водке, а гостям ни
разу еще не предложил.
— Уйдите! — произнес
еще раз Павел и потом, как бы
вспомнив что-то такое, оставил Разумова и вышел к прочим своим товарищам.
К вечеру наконец Вихров
вспомнил, что ему надобно было ехать в собрание, и, чтобы одеть его туда, в первый
еще раз позван был находившийся в опале и пребывавший в кухне — Иван.
Вспомни, что она, сумасшедшая, говорила Нелли уже на смертном одре: не ходи к ним, работай, погибни, но не ходи к ним, кто бы ни звал тебя(то есть она и тут мечтала
еще, что ее позовут,а следственно, будет случай отмстить
еще раз, подавить презрением зовущего, — одним словом, кормила себя вместо хлеба злобной мечтой).
— Простите меня, —
еще раз повторил Малевский, а я,
вспоминая движение Зинаиды, подумал опять, что настоящая королева не могла бы с большим достоинством указать дерзновенному на дверь.
И находятся
еще антики, которые уверяют, что весь этот хлам история запишет на свои скрижали… Хороши будут скрижали! Нет, время такой истории уж прошло. Я уверен, что даже современные болгары скоро забудут о Баттенберговых проказах и
вспомнят о них лишь тогда, когда его во второй
раз увезут: «Ба! — скажут они, — да ведь это уж, кажется, во второй
раз! Как бы опять его к нам не привезли!»
Доложили ему, что я пришел, он меня
вспомнил и велел меня
еще раз дома высечь и чтобы я к батюшке, к отцу Илье, на дух шел.
Тоска настигла меня немедленно, как только Блохины и Старосмысловы оставили Париж. Воротившись с проводин, я ощутил такое глубокое одиночество, такую неслыханную наготу, что чуть было сейчас же не послал в русский ресторан за бесшабашными советниками. Однако на этот
раз воздержался. Во-первых,
вспомнил, что я уж больше трех недель по Парижу толкаюсь, а ничего
еще порядком не видал; во-вторых, меня вдруг озарила самонадеянная мысль: а что, ежели я и независимо от бесшабашных советников сумею просуществовать?
Во время рассказа Валахиной о потере мужа я
еще раз вспомнил о том, что я влюблен, и подумал
еще, что, вероятно, и мать уже догадалась об этом, и на меня снова нашел припадок застенчивости, такой сильной, что я чувствовал себя не в состоянии пошевелиться ни одним членом естественно.
И вдруг я испытал странное чувство: мне вспомнилось, что именно все, что было теперь со мною, — повторение того, что было уже со мною один
раз: что и тогда точно так же шел маленький дождик, и заходило солнце за березами, и я смотрел на нее, и она читала, и я магнетизировал ее, и она оглянулась, и даже я
вспомнил, что это
еще раз прежде было.
Еще бы меньше я удивлялся, ежели бы я поверил, что наши домашние — Авдотья Васильевна, Любочка и Катенька — были такие же женщины, как и все, нисколько не ниже других, и
вспомнил бы, что по целым вечерам говорили, весело улыбаясь, Дубков, Катенька и Авдотья Васильевна; как почти всякий
раз Дубков, придравшись к чему-нибудь, читал с чувством стихи: «Au banquet de la vie, infortuné convive…» [«На жизненном пиру несчастный сотрапезник…» (фр.)] или отрывки «Демона», и вообще с каким удовольствием и какой вздор они говорили в продолжение нескольких часов сряду.
— Степан Трофимович, уверяю вас, что дело серьезнее, чем вы думаете. Вы думаете, что вы там кого-нибудь раздробили? Никого вы не раздробили, а сами разбились, как пустая стклянка (о, я был груб и невежлив;
вспоминаю с огорчением!). К Дарье Павловне вам решительно писать незачем… и куда вы теперь без меня денетесь? Что смыслите вы на практике? Вы, верно,
еще что-нибудь замышляете? Вы только
еще раз пропадете, если опять что-нибудь замышляете…
Она не ответила и в бессилии закрыла глаза. Бледное ее лицо стало точно у мертвой. Она заснула почти мгновенно. Шатов посмотрел кругом, поправил свечу, посмотрел
еще раз в беспокойстве на ее лицо, крепко сжал пред собой руки и на цыпочках вышел из комнаты в сени. На верху лестницы он уперся лицом в угол и простоял так минут десять, безмолвно и недвижимо. Простоял бы и дольше, но вдруг внизу послышались тихие, осторожные шаги. Кто-то подымался вверх. Шатов
вспомнил, что забыл запереть калитку.
Иоанн
вспомнил, что он не должен запугивать слепых, а потому
еще раз зевнул и спросил уже сонным голосом...
— Скончалась, мой друг! и как
еще скончалась-то! Мирно, тихо, никто и не слыхал! Вот уж именно непостыдныя кончины живота своего удостоилась! Обо всех
вспомнила, всех благословила, призвала священника, причастилась… И так это вдруг спокойно, так спокойно ей сделалось! Даже сама, голубушка, это высказала: что это, говорит, как мне вдруг хорошо! И представь себе: только что она это высказала, — вдруг начала вздыхать! Вздохнула
раз, другой, третий — смотрим, ее уж и нет!
Но если уж спрошено
раз: «Для чего?», и так как уж пришлось к слову, то не могу не
вспомнить теперь и
еще об одном недоумении, столько лет торчавшем передо мной в виде самого загадочного факта, на который я тоже никаким образом не мог подыскать ответа.
Но от этих мелких чёрненьких слов, многократно перечёркнутых, видимо писанных наспех, веяло знакомым приятным теплом её голоса и взгляда. Прочитав письмо
ещё раз, он
вспомнил что-то, осторожно, концами пальцев сложил бумагу и позвал...
Власьевна начала поучительно объяснять Палаге разницу между собаками, людьми и Собачьей Маткой, а Матвей, слушая,
ещё лишний
раз вспомнил брезгливо оттопыренную губу отца.
Большую часть времени она сидела перед портретом старого помпадура и все
вспоминала, все
вспоминала. Случалось иногда, что люди особенно преданные успевали-таки проникать в ее уединение и уговаривали ее принять участие в каком-нибудь губернском увеселении. Но она на все эти уговоры отвечала презрительною улыбкой. Наконец это сочтено было даже опасным. Попробовали призвать на совет надворного советника Бламанже и заставили его
еще раз стать перед ней на колени.
Помолившись и
еще раз вспомнив о великой «разделительной силе златого бисера», о. Крискент отправился прежде всего к Савиным, где Матрена Ильинична встретила его с гордой холодностью, — она уже наслышалась о подходцах, хотя и удивилась, когда о. Крискент после необходимых вступительных благоразмышлений приступил к самой сущности.
Глядя кругом, Гордей Евстратыч невольно
вспомнил про свою Смородинку, которая теперь стояла без всякого дела: старик
еще раз пережил нанесенную ему Порфиром Порфирычем обиду и тяжело вздохнул.
Два
раза меняли самовар, и болтали, болтали без умолку.
Вспоминали с Дубровиной-Баум Пензу, первый дебют, Далматова, Свободину, ее подругу М.И.М., только что кончившую 8 классов гимназии. Дубровина читала монологи из пьес и стихи, — прекрасно читала… Читал и я отрывки своей поэмы, написанной
еще тогда на Волге, — «Бурлаки», и невольно с них перешел на рассказы из своей бродяжной жизни, поразив моих слушательниц, не знавших, как и никто почти, моего прошлого.
Несчастливцев. С меня довольно. Навестить родные кусты,
вспомнить дни глупого детства, беспечной юности… Кто знает, придется ли
еще раз пред вратами вечности…
Читая и потом ложась спать, он все время думал об Иване Дмитриче, а проснувшись на другой день утром,
вспомнил, что вчера познакомился с умным и интересным человеком, и решил сходить к нему
еще раз при первой возможности.
Но в чем настоящее добро и истинное наслаждение для человека, она не могла определить себе; вот отчего эти внезапные порывы каких-то безотчетных, неясных стремлений, о которых она
вспоминает: «Иной
раз, бывало, рано утром в сад уйду,
еще только солнышко восходит, — упаду на колени, молюсь и плачу, и сама не знаю, о чем молюсь и о чем плачу; так меня и найдут.
Эта святая душа, которая не только не могла столкнуть врага, но у которой не могло быть врага, потому что она вперед своей христианской индульгенцией простила все людям, она не вдохновит никого, и могила ее, я думаю, до сих пор разрыта и сровнена, и сын ее
вспоминает о ней
раз в целые годы; даже черненькое поминанье, в которое она записывала всех и в которое я когда-то записывал моею детскою рукою ее имя — и оно где-то пропало там, в Москве, и
еще, может быть, не
раз служило предметом шуток и насмешек…
Простившись с ним, я подошел к фонарю и
еще раз прочел письмо. И я
вспомнил, живо
вспомнил, как весной, утром, она пришла ко мне на мельницу, легла и укрылась полушубочком — ей хотелось походить на простую бабу. А когда, в другой
раз, — это было тоже утром, — мы доставали из воды вершу, то на нас с прибрежных ив сыпались крупные капли дождя, и мы смеялись…
Круглова. Да и кажется… Господи-то меня сохрани! Видела я, дочка, видела эту приятность-то. И теперь
еще, как
вспомню, так по ночам вздрагиваю. А как приснится, бывало, поначалу-то, твой покойный отец, так меня сколько
раз в истерику ударяло. Веришь ты, как я зла на них, на этих самодуров проклятых! И отец-то у меня был такой, и муж-то у меня был
еще хуже, и приятели-то его все такие же; всю жизнь-то они из меня вымотали. Да, кажется, приведись только мне, так я б одному за всех выместила.