Неточные совпадения
Варвара сидела у борта, держась руками за перила, упираясь на руки подбородком, голова ее дрожала мелкой дрожью, непокрытые волосы шевелились. Клим стоял рядом с нею, вполголоса
вспоминая стихи о
море, говорить громко было неловко, хотя все пассажиры давно уже пошли спать. Стихов он знал не много, они скоро иссякли, пришлось говорить прозой.
Лидия села в кресло, закинув ногу на ногу, сложив руки на груди, и как-то неловко тотчас же начала рассказывать о поездке по Волге, Кавказу, по
морю из Батума в Крым. Говорила она, как будто торопясь дать отчет о своих впечатлениях или
вспоминая прочитанное ею неинтересное описание пароходов, городов, дорог. И лишь изредка вставляла несколько слов, которые Клим принимал как ее слова.
7-го октября был ровно год, как мы вышли из Кронштадта. Этот день прошел скромно. Я живо
вспомнил, как, год назад, я в первый раз вступил на
море и зажил новою жизнью, как из покойной комнаты и постели перешел в койку и на колеблющуюся под ногами палубу, как неблагосклонно встретило нас
море, засвистал ветер, заходили волны;
вспомнил снег и дождь, зубную боль — и прощанье с друзьями…
«Какое наслаждение, после долгого странствования по
морю, лечь спать на берегу в постель, которая не качается, где со столика ничего не упадет, где над вашей головой не загремит ни бизань-шкот, ни грота-брас, где ничто не шелохнется!..» — думал я… и вдруг
вспомнил, что здесь землетрясения — обыкновенное, ежегодное явление. Избави Боже от такой качки!
Долго мне будут сниться широкие сени, с прекрасной «картинкой», крыльцо с виноградными лозами, длинный стол с собеседниками со всех концов мира, с гримасами Ричарда; долго будет чудиться и «yes», и беготня Алисы по лестницам, и крикун-англичанин, и мое окно, у которого я любил работать, глядя на серые уступы и зеленые скаты Столовой горы и Чертова пика. Особенно еще как
вспомнишь, что впереди
море,
море и
море!
Дерсу стал
вспоминать дни своего детства, когда, кроме гольдов и удэге, других людей не было вовсе. Но вот появились китайцы, а за ними — русские. Жить становилось с каждым годом все труднее и труднее. Потом пришли корейцы. Леса начали гореть; соболь отдалился, и всякого другого зверя стало меньше. А теперь на берегу
моря появились еще и японцы. Как дальше жить?
Они сообщили нам крайне неприятную новость: 4 ноября наша лодка вышла с реки Холонку, и с той поры о ней ни слуху ни духу. Я
вспомнил, что в этот день дул особенно сильный ветер. Пугуй (так звали одного из наших новых знакомых) видел, как какая-то лодка в
море боролась с ветром, который относил ее от берега все дальше и дальше; но он не знает, была ли то лодка Хей-ба-тоу.
Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу
моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные крылья навстречу знакомому
морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я
вспомнил о ней, слушая Якова.
И невольно
вспомнил Серебряный о Максиме и подумал, что не так посудил бы названый брат его. Он не сказал бы ему: «Она не по любви вышла за Морозова, она будет ждать тебя!» Он сказал бы: «Спеши, брат мой! Не теряй ни мгновения;
замори коня и останови ее, пока еще время!»
Матвей Дышло говорил всегда мало, но часто думал про себя такое, что никак не мог бы рассказать словами. И никогда еще в его голове не было столько мыслей, смутных и неясных, как эти облака и эти волны, — и таких же глубоких и непонятных, как это
море. Мысли эти рождались и падали в его голове, и он не мог бы, да и не старался их
вспомнить, но чувствовал ясно, что от этих мыслей что-то колышется и волнуется в самой глубине его души, и он не мог бы сказать, что это такое…
Рыболовам невольно пришли тогда в голову бедные путешественники, одиноко шествующие посреди безлюдной, пустынной дороги; они
вспомнили также своего брата рыбака и помянули морехода, застигнутого на
море.
Егорушка
вспомнил, что, когда цветет вишня, эти белые пятна мешаются с вишневыми цветами в белое
море; а когда она спеет, белые памятники и кресты бывают усыпаны багряными, как кровь, точками.
Он
вспомнил, как в детстве во время грозы он с непокрытой головой выбегал в сад, а за ним гнались две беловолосые девочки с голубыми глазами, и их мочил дождь; они хохотали от восторга, но когда раздавался сильный удар грома, девочки доверчиво прижимались к мальчику, он крестился и спешил читать: «Свят, свят, свят…» О, куда вы ушли, в каком вы
море утонули, зачатки прекрасной, чистой жизни?
Справа по обрыву стоял лес, слева блестело утреннее красивое
море, а ветер дул на счастье в затылок. Я был рад, что иду берегом. На гравии бежали, шумя, полосы зеленой воды, отливаясь затем назад шепчущей о тишине пеной. Обогнув мыс, мы увидели вдали, на изгибе лиловых холмов берега, синюю крышу с узким дымком флага, и только тут я
вспомнил, что Эстамп ждет известий. То же самое, должно быть, думал Дюрок, так как сказал...
Как ни старо аллегорическое сравнение жизни с
морем, но не мешает иногда
вспомнить и старое.
Море выбрасывает все, что не умеет держаться на его волнах, борясь с дыханием бурь и с грозой непогоды, но оно выбрасывает и то, что падает на дно его бездн, будучи чуждо этим глубоким безднам.
И тем людям, которые могут любоваться
морем в действительности, не всегда, когда хочется, можно смотреть «а
море, — они
вспоминают о нем; но фантазия слаба, ей нужна поддержка, напоминание — и, чтобы оживить свои воспоминания о
море, чтобы яснее представлять его в своем воображении, они смотрят на картину, изображающую
море.
Конечно, Юра Паратино — не германский император, не знаменитый бас, не модный писатель, не исполнительница цыганских романсов, но когда я думаю о том, каким весом и уважением окружено его имя на всем побережье Черного
моря, — я с удовольствием и с гордостью
вспоминаю его дружбу ко мне.
Он
вспоминал прошлое, забывая править лодкой, повернутой волнением и плывшей куда-то в
море.
За скучное время, проведенное в
море, он часто
вспоминал ее.
Пред ним было
море. Смеялись волны, как всегда шумные, игривые. Василий долго смотрел на воду и
вспомнил жадные слова сына...
Спать еще рано. Жанна встает, накидывает на голову толстый платок, зажигает фонарь и выходит на улицу посмотреть, не тише ли стало
море, не светает ли, и горит ли лампа на маяке, в не видать ли лодки мужа. Но на
море ничего не видно. Ветер рвет с нее платок и чем-то оторванным стучит в дверь соседней избушки, и Жанна
вспоминает о том, что она еще с вечера хотела зайти проведать больную соседку. «Некому и приглядеть за ней», — подумала Жанна и постучала в дверь. Прислушалась… Никто не отвечает.
Когда старый ворон вылетел на средину
моря, он уморился, стал реже махать крыльями и подумал: теперь я силен, а он слаб, я перенесу его через
море; а когда он станет велик и силен, а я стану слаб от старости,
вспомнит ли он мои труды и будет ли переносить меня с места на место?
— Сестры, сестры! Вот уйдем мы домой и потом станем
вспоминать эту ночь. И что же мы
вспомним? Мы ждали долго, — и Жених не пришел. Но сестры и Неразумные девы, если бы они были с нами в эту ночь, не то ли же самое сохранили бы воспоминание? На что же нам мудрость наша? Неужели мудрость наша над
морем случайного бывания не может восславить светлого мира, созданного дерзающей волей нашей? Жениха нет ныне с нами, — потому ли, что он не приходил к нам, потому ли, что, побыв с нами довольно, он ушел от нас?
Наверное, ты не
вспоминала о ней в дни благополучия, а теперь, когда тебя, как ласточку, бросает бурей по грозному житейскому
морю, ты решила прибиться к тихой пристани.
В низеньком, худощавом старике, старшем штурманском офицере «Коршуна», Степане Ильиче Овчинникове, адмирал встретил бывшего сослуживца в Черном
море, очень обрадовался, подсел к нему, и они стали
вспоминать прошлое, для них одинаково дорогое.
Как часто в такие минуты он мысленно переносился в эту теплую, освещенную мягким светом висячей лампы, уютную, хорошо знакомую ему столовую с большими старинными часами на стене, с несколькими гравюрами и старым дубовым буфетом, где все в сборе за круглым столом, на котором поет свою песенку большой пузатый самовар, и, верно,
вспоминают своего родного странника по
морям.
Тогда я
вспомнил значение Сихотэ-Алиня, протянувшегося параллельно берегу
моря, и, приняв во внимание затяжную весну на восточном его склоне, велел своим спутникам готовиться к походу.
Незаметно разговор перешел на другие темы: Миону спрашивал меня о том, как живут удэхейцы на берегу
моря, и
вспоминал кое-кого из своих старых знакомых.
— Как никогда не было? — возразил Чарномский. — А
вспомните, как вы это говорили мне на корабле во время переезда нашего чрез Адриатическое
море, из Рагузы в Барлетту.
Мое существование казалось мне необъятным, как вселенная, которая не знает ни твоего времени, ни твоего пространства, человече! На мгновение мелькнула передо мною черная стена моего Беспамятства, та неодолимая преграда, пред которою смущенно бился дух вочеловечившегося, — и скрылась так же мгновенно: ее без шума и борьбы поглотили волны моего нового
моря. Все выше поднимались они, заливая мир. Мне уже нечего было ни
вспоминать, ни знать: все помнила и всем владела моя новая человеческая душа. Я человек!
Ревунов (не расслышав). Я уже ел, благодарю. Вы говорите: гуся? Благодарю… Да… Старину
вспомнил… А ведь приятно, молодой человек! Плывешь себе по
морю, горя не знаючи, и… (дрогнувшим голосом) помните этот восторг, когда делают поворот оверштаг! Какой моряк не зажжется при воспоминании об этом маневре?! Ведь как только раздалась команда: свистать всех наверх, поворот оверштаг — словно электрическая искра пробежала по всем. Начиная от командира и до последнего матроса — все встрепенулись…
Вечером Катя одиноко сидела на скамеечке у пляжа и горящими глазами смотрела в вольную даль
моря. Крепкий лед, оковывавший ее душу, давал странные, пугавшие ее трещины. Она
вспомнила, как ее охватило страстное желание остаться там, где люди, среди бодрящей прохлады утра, собирались бороться и умирать. И она спрашивала себя: если бы она верила в их дело, отступилась ли бы она от него из-за тех злодейств, какие сегодня видела?
То он
вспоминал последний спор с Захаром, то почему-то
море и первый свой приезд на пароходе в Россию, то счастливую ночь, проведенную с другом в лавочке, мимо которой он проходил; то вдруг знакомый мотив начинал петь в его воображении, и он
вспоминал предмет своей страсти и страшную ночь в театре.
Но невольно является желание умерить эти вздутые восторги, когда
вспоминаешь о тысячах безвестных, действительно героических тружениках, — о фельдшерах, невидно тонувших в бескрайном, сером солдатском
море.
— Да вот от Одессы никак седьмые сутки иду. Еще спасибо кондуктору, подвез на машине, — рубль и два двугривенных взял… Тяжело теперь идти. Вышли мы осенью, тогда хорошо было, дожди шли. А теперь земля твердая, — сил нет, жарко… А все-таки лучше, чем по
морю, — прибавила она, помолчав. — Вот где мук-то натерпелись! Качает пароход, народу много, скот тут же; все на одну сторону сбиваются. Рвет всех, духота…
Вспомнишь — тяжко становится!