Неточные совпадения
Но
вот его комната. Ничего и никого; никто не заглядывал. Даже Настасья не притрогивалась. Но, господи! Как мог он оставить давеча все
эти вещи в
этой дыре?
— Я бы
вот как сделал: я бы взял деньги и
вещи и, как ушел бы оттуда, тотчас, не заходя никуда, пошел бы куда-нибудь, где место глухое и только заборы одни, и почти нет никого, — огород какой-нибудь или в
этом роде.
— Фу, какие вы страшные
вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только все
это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить —
вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал; по делу видно…
Ну, так вот-с, продолжаю-с: остроумие, по-моему, великолепная вещь-с;
это, так сказать, краса природы и утешение жизни, и уж какие, кажется, фокусы может оно задавать, так что где уж, кажется, иной раз угадать какому-нибудь бедненькому следователю, который притом и сам своей фантазией увлечен, как и всегда бывает, потому тоже ведь человек-c!
— Успеем-с, успеем-с!.. А вы курите? Есть у вас? Вот-с, папиросочка-с… — продолжал он, подавая гостю папироску. — Знаете, я принимаю вас здесь, а ведь квартира-то моя
вот тут же, за перегородкой… казенная-с, а я теперь на вольной, на время. Поправочки надо было здесь кой-какие устроить. Теперь почти готово… казенная квартира, знаете,
это славная
вещь, — а? Как вы думаете?
— То-то и дело, что я, в настоящую минуту, — как можно больше постарался законфузиться Раскольников, — не совсем при деньгах… и даже такой мелочи не могу… я,
вот видите ли, желал бы теперь только заявить, что
эти вещи мои, но что когда будут деньги…
—
Это все равно-с, — ответил Порфирий Петрович, холодно принимая разъяснение о финансах, — а впрочем, можно вам и прямо, если захотите, написать ко мне, в том же смысле, что
вот, известясь о том-то и объявляя о таких-то моих
вещах, прошу…
— Он ограбил,
вот и вся причина. Он взял деньги и
вещи. Правда, он, по собственному своему сознанию, не воспользовался ни деньгами, ни
вещами, а снес их куда-то под камень, где они и теперь лежат. Но
это потому, что он не посмел воспользоваться.
Огудалова. Отчего же… Я ее сейчас пришлю к вам. (Берет футляр с
вещами.) Да
вот, Сергей Сергеич, завтра Ларисы рождение, хотелось бы подарить eй
эти вещи, да денег много не хватает.
Какие
вещи — рублей пятьсот стоят. «Положите, говорит, завтра поутру в ее комнату и не говорите, от кого». А ведь знает, плутишка, что я не утерплю — скажу. Я его просила посидеть, не остался; с каким-то иностранцем ездит, город ему показывает. Да ведь шут он, у него не разберешь, нарочно он или вправду. «Надо, говорит,
этому иностранцу все замечательные трактирные заведения показать!» Хотел к нам привезти
этого иностранца. (Взглянув в окно.) А
вот и Мокий Парменыч! Не выходи, я лучше одна с ним потолкую.
— Ну да, конечно,
это все в натуре
вещей, — промолвил Василий Иваныч, — только лучше уж в комнату пойдем. С Евгением
вот гость приехал. Извините, — прибавил он, обращаясь к Аркадию, и шаркнул слегка ногой, — вы понимаете, женская слабость; ну, и сердце матери…
— Как
это «ненужная»? Я вам не стал бы и говорить про то, что не нужно. А вы обратите внимание на то, кто окружает нас с вами, несмотря на то, что у вас есть неразменный рубль.
Вот вы себе купили только сластей да орехов, а то вы все покупали полезные
вещи для других, но вон как
эти другие помнят ваши благодеяния: вас уж теперь все позабыли.
— Когда изгоняемый из рая Адам оглянулся на древо познания, он увидал, что бог уже погубил древо: оно засохло. «И се диавол приступи Адамови и рече: чадо отринутое, не имаши путя инаго, яко на муку земную. И повлек Адама во ад земный и показа ему вся прелесть и вся скверну, их же сотвориша семя Адамово». На
эту тему мадьяр Имре Мадач весьма значительную
вещь написал. Так
вот как надо понимать, Лидочка, а вы…
— XIX век — век пессимизма, никогда еще в литературе и философии не было столько пессимистов, как в
этом веке. Никто не пробовал поставить вопрос: в чем коренится причина
этого явления? А она — совершенно очевидна: материализм! Да, именно — он! Материальная культура не создает счастья, не создает. Дух не удовлетворяется количеством
вещей, хотя бы они были прекрасные. И
вот здесь — пред учением Маркса встает неодолимая преграда.
А вообще Самгин жил в тихом умилении пред обилием и разнообразием
вещей, товаров, созданных руками
вот этих, разнообразно простеньких человечков, которые не спеша ходят по дорожкам, посыпанным чистеньким песком, скромно рассматривают продукты трудов своих, негромко похваливают видимое, а больше того вдумчиво молчат.
— Критика — законна. Только — серебро и медь надобно чистить осторожно, а у нас металлы чистят тертым кирпичом, и
это есть грубое невежество, от которого
вещи страдают. Европа весьма величественно распухла и многими домыслами своими, конечно, может гордиться. Но
вот, например, европейская обувь, ботинки разные, ведь они не столь удобны, как наш русский сапог, а мы тоже начали остроносые сапоги тачать, от чего нам нет никакого выигрыша, только мозоли на пальцах. Примерчик
этот возьмите иносказательно.
— Хотя — сознаюсь: на первых двух допросах боялась я, что при обыске они нашли один адрес. А в общем я ждала, что все
это будет как-то серьезнее, умнее. Он мне говорит: «
Вот вы Лассаля читаете». — «А вы, спрашиваю, не читали?» — «Я, говорит,
эти вещи читаю по обязанности службы, а вам, девушке, — зачем?» Так и сказал.
— Да, съездили люди в самый великолепный город Европы, нашли там самую пошлую
вещь, купили и — рады. А
вот, — он подал Спивак папиросницу, —
вот это сделал и подарил мне один чахоточный столяр, женатый, четверо детей.
«Да,
эта бабища внесла в мою жизнь какую-то темную путаницу. Более того — едва не погубила меня.
Вот если б можно было ввести Бердникова… Да, написать повесть об
этом убийстве — интересное дело. Писать надобно очень тонко, обдуманно,
вот в такой тишине, в такой уютной, теплой комнате, среди
вещей, приятных для глаз».
Бабушка припрятала все ваши рисунки, портреты, тетради, все
вещи — и берегла там,
вот в
этой темной комнате, где у ней хранится серебро, брильянты, кружева…
— О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе моем нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке
вещей; но разъясни мне
вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто
это все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не было?
— C'est un ange, c'est un ange du ciel! [
Это ангел, ангел небесный! (франц.)] — восклицал он. — Всю жизнь я был перед ней виноват… и
вот теперь! Chere enfant, я не верю ничему, ничему не верю! Друг мой, скажи мне: ну можно ли представить, что меня хотят засадить в сумасшедший дом? Je dis des choses charmantes et tout le monde rit… [Я говорю прелестные
вещи, и все хохочут… (франц.)] и вдруг этого-то человека — везут в сумасшедший дом?
Ну так
вот, прошлого лета, в Петровки, зашел я опять в ту пустынь — привел Господь — и вижу, в келии его стоит
эта самая
вещь — микроскоп, — за большие деньги из-за границы выписал.
Я после каждой прогулки возвращаюсь домой с набитыми всякой всячиной карманами, и потом, выкладывая каждую
вещь на стол, принужден сознаваться, что
вот это вовсе не нужно,
это у меня есть и т. д.
— Ах, боже мой! Как ты не можешь понять такой простой
вещи! Александр Павлыч такой забавный, а я люблю все смешное, — беззаботно отвечала Зося. —
Вот и Хину люблю тоже за
это… Ну, что может быть забавнее, когда их сведешь вместе?.. Впрочем, если ты ревнуешь меня к Половодову, то я тебе сказала раз и навсегда…
— Для вас прежде всего важно выиграть время, — невозмутимо объяснял дядюшка, — пока Веревкин и Привалов будут хлопотать об уничтожении опеки, мы устроим самую простую
вещь — затянем дело. Видите ли, есть в Петербурге одна дама. Она не куртизанка, как принято понимать
это слово,
вот только имеет близкие сношения с теми сферами, где…
Нет, государь мой: он был тут лишь орудием Лопухова, и сам тогда же очень хорошо понимал, что он тут лишь орудие Лопухова, и Вера Павловна догадалась об
этом через день или через два, и догадалась бы в ту же самую минуту, как Рахметов раскрыл рот, если бы не была слишком взволнована:
вот как на самом-то деле были
вещи, неужели ты и
этого не понимал?
—
Вот мы уж набрали, — продолжал Кирсанов: — что наши рабочие получают 166 р. 67 к., когда при другом порядке они имеют только 100 р. Но они получают еще больше: работая в свою пользу, они трудятся усерднее, потому успешнее, быстрее; положим, когда, при обыкновенном плохом усердии, они успели бы сделать 5
вещей, в нашем примере 5 платьев, они теперь успевают сделать 6, —
эта пропорция слишком мала, но положим ее; значит, в то время когда другое предприятие зарабатывает 5 руб., наше зарабатывает 6 руб.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж, не испросивши согласия родительского, потому что
это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же не говорить и об
этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что
это, конечно,
вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по
этому пункту, стали прощаться, тоже с объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца, не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь
это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что
вот Марья Алексевна будет слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью, не огорчаясь.
— А
вот услышишь. Посмотрим, удалась ли ему
эта вещь. NN говорит, что сам он — я говорю про автора, — отчасти доволен ею.
— На что же
это по трактирам-то, дорого стоит, да и так нехорошо женатому человеку. Если не скучно вам со старухой обедать — приходите-ка, а я, право, очень рада, что познакомилась с вами; спасибо вашему отцу, что прислал вас ко мне, вы очень интересный молодой человек, хорошо понимаете
вещи, даром что молоды,
вот мы с вами и потолкуем о том о сем, а то, знаете, с
этими куртизанами [царедворцами (от фр. courtisan).] скучно — все одно: об дворе да кому орден дали — все пустое.
Это первый выплыв Степана «по матушке по Волге». А
вот и конец его: огромная картина Пчелина «Казнь Стеньки Разина». Москва, площадь, полная народа, бояре, стрельцы… палач… И он сам на помосте, с грозно поднятой рукой, прощается с бунтарской жизнью и
вещает грядущее...
Благодарная детская память сохранила и перенесла
это первое впечатление через много лет, когда Устенька уже понимала, как много и красноречиво говорят
вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) — русский живописец.], копии с знаменитых статуй, а особенно та этажерка с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и еще много-много других хороших
вещей, о существовании которых в Заполье даже и не подозревали.
— И я не лучше других.
Это еще не значит, что если я плох, то другие хороши. По крайней мере я сознаю все и мучусь, и даже
вот за вас мучусь, когда вы поймете все и поймете, какая ответственная и тяжелая
вещь — жизнь.
Отчего же теперь постоянно такая
вещь выходит:
вот я вдовец, у меня дети, я женюсь на хорошей девушке, а
эта хорошая девушка и начинает изживать со свету моих детей?..
— Муж откупается от меня
вот этими пустяками, — объясняла Харитина. — Ни одной
вещи в доме не осталось от его первой жены… У нас все новое. Нравится тебе?
Гаев. Да…
Это вещь… (Ощупав шкаф.) Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, которое
вот уже больше ста лет было направлено к светлым идеалам добра и справедливости; твой молчаливый призыв к плодотворной работе не ослабевал в течение ста лет, поддерживая (сквозь слезы) в поколениях нашего рода бодрость, веру в лучшее будущее и воспитывая в нас идеалы добра и общественного самосознания.
Вот место в книге Лосского, которое изобличает онтологическую ее подкладку: «Наряду с
этим миром конечных
вещей мы если не знаем, то все же чуем присутствие иного мира, мира абсолютного, где существенная сторона утверждения сохраняется, а отрицания нет: там нет исключительности, внеположности, ограниченности конечного мира.
Ну,
вот,
это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг;
это законченно; но
вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан — пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк —
это наиопаснейшая
вещь!
Вот в
этом «одолении» и заключался весь смысл
вещи: св.
— Маломысленный совсем барин, — говорила она, рассказывая о его пропадающих
вещах и деньгах. — А
это,
вот это оравище-то —
это самые что есть черти. Жулики настоящие: так бы
вот и взяла бы лопату да — вон! киш, дрянь вы этакая.
«Я
вот что, я покажу… что ж я покажу? что
это в самой
вещи? Ни одной привязанности устоявшейся, серьезной: все как-то, в самом деле, легко… воздушно… так сказать… расплывчато. Эка натура проклятая!»
И ведь я не только уверен, но я твердо знаю, что для счастия
этой самой Берточки, нет, даже не для счастия, а предположим, что у Берточки сделается на пальчике заусеница, — так
вот, чтобы
эта заусеница прошла, — вообразите на секунду возможность такого положения
вещей!
Юлия в
этом случае никак не могла уже, разумеется, заступиться за Вихрова; она только молчала и с досадою про себя думала: «
Вот человек! Сам бог знает какие
вещи говорит при мне, совершенно уж не стесняясь, —
это ничего, а я прослушала повесть —
это неприлично».
—
Вот я недавно читал одну
вещь, которую мне товарищи прислали и которая, конечно, никогда не печатается;
это «Сцены в уголовной палате» Аксакова [«Сцены в уголовной палате» Аксакова.
— Прежде, признаюсь, когда я жил ребенком в деревне, я не замечал
этого; но потом
вот, приезжая в отпуск, я увидел, что
это страшная
вещь, ужасная
вещь!..
— Нет, не глупости! — воскликнул, в свою очередь, Живин. — Прежде, когда
вот ты, а потом и я, женившись, держали ее на пушкинском идеале, она была женщина совсем хорошая; а тут, как ваши петербургские поэты стали воспевать только что не публичных женщин, а критика — ругать всю Россию наповал, она и спятила, сбилась с панталыку: сначала объявила мне, что любит другого; ну, ты знаешь, как я всегда смотрел на
эти вещи. «Очень жаль, говорю, но, во всяком случае, ни стеснять, ни мешать вам не буду!»
— Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал:
это было ведь хорошо с его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется, он вас больше любит, чем вы его, Иван Петрович.
Вот эдакими-то
вещами он мне и нравится. Ну, а во-вторых, я потому с вами так прямо говорю, как сама с собою, что вы очень умный человек и много можете мне дать советов и научить меня.
Но
вот консерваторы первые заметили, что есть в
этом положении
вещей что-то неладное, и, разумеется, приписали
это интригам злонамеренных людей.
— Н-да, братец ты мой, ничего не поделаешь… Сказано: в поте лица твоего, — продолжал наставительно Лодыжкин. — Положим, у тебя, примерно сказать, не лицо, а морда, а все-таки… Ну, пошел, пошел вперед, нечего под ногами вертеться… А я, Сережа, признаться сказать, люблю, когда
эта самая теплынь. Орган
вот только мешает, а то, кабы не работа, лег бы где-нибудь на траве, в тени, пузом, значит, вверх, и полеживай себе. Для наших старых костей
это самое солнце — первая
вещь.