Неточные совпадения
— Откуда я? — отвечал он на
вопрос жены посланника. — Что же делать, надо признаться. Из Буфф.
Кажется, в сотый раз, и всё с новым удовольствием. Прелесть! Я знаю, что это стыдно; но в опере я сплю, а в Буффах до последней минуты досиживаю, и весело. Нынче…
Кроме того, этот
вопрос со стороны Левина был не совсем добросовестен. Хозяйка зa чаем только что говорила ему, что они нынче летом приглашали из Москвы Немца, знатока бухгалтерии, который за пятьсот рублей вознаграждения учел их хозяйство и нашел, что оно приносит убытка 3000 с чем-то рублей. Она не помнила именно сколько, но,
кажется, Немец высчитал до четверти копейки.
Княгиня первая назвала всё словами и перевела все мысли и чувства в
вопросы жизни. И всем одинаково странно и больно даже это
показалось в первую минуту.
Но тут Левину опять
показалось, что они, подойдя к самому главному, опять отходят, и он решился предложить профессору
вопрос.
Казалось, ему надо бы понимать, что свет закрыт для него с Анной; но теперь в голове его родились какие-то неясные соображения, что так было только в старину, а что теперь, при быстром прогрессе (он незаметно для себя теперь был сторонником всякого прогресса), что теперь взгляд общества изменился и что
вопрос о том, будут ли они приняты в общество, еще не решен.
Мысли
казались ему плодотворны, когда он или читал или сам придумывал опровержения против других учений, в особенности против материалистического; но как только он читал или сам придумывал разрешение
вопросов, так всегда повторялось одно и то же.
Князь,
казалось, имел сказать еще многое, но как только княгиня услыхала его тон, она, как это всегда бывало в серьезных
вопросах, тотчас же смирилась и раскаялась.
— Но в том и
вопрос, — перебил своим басом Песцов, который всегда торопился говорить и,
казалось, всегда всю душу полагал на то, о чем он говорил, — в чем полагать высшее развитие? Англичане, Французы, Немцы — кто стоит на высшей степени развития? Кто будет национализовать один другого? Мы видим, что Рейн офранцузился, а Немцы не ниже стоят! — кричал он. — Тут есть другой закон!
Ему
казалось, что при нормальном развитии богатства в государстве все эти явления наступают, только когда на земледелие положен уже значительный труд, когда оно стало в правильные, по крайней мере, в определенные условия; что богатство страны должно расти равномерно и в особенности так, чтобы другие отрасли богатства не опережали земледелия; что сообразно с известным состоянием земледелия должны быть соответствующие ему и пути сообщения, и что при нашем неправильном пользовании землей железные дороги, вызванные не экономическою, но политическою необходимостью, были преждевременны и, вместо содействия земледелию, которого ожидали от них, опередив земледелие и вызвав развитие промышленности и кредита, остановили его, и что потому, так же как одностороннее и преждевременное развитие органа в животном помешало бы его общему развитию, так для общего развития богатства в России кредит, пути сообщения, усиление фабричной деятельности, несомненно необходимые в Европе, где они своевременны, у нас только сделали вред, отстранив главный очередной
вопрос устройства земледелия.
Он слышал, как его лошади жевали сено, потом как хозяин со старшим малым собирался и уехал в ночное; потом слышал, как солдат укладывался спать с другой стороны сарая с племянником, маленьким сыном хозяина; слышал, как мальчик тоненьким голоском сообщил дяде свое впечатление о собаках, которые
казались мальчику страшными и огромными; потом как мальчик расспрашивал, кого будут ловить эти собаки, и как солдат хриплым и сонным голосом говорил ему, что завтра охотники пойдут в болото и будут палить из ружей, и как потом, чтоб отделаться от
вопросов мальчика, он сказал: «Спи, Васька, спи, а то смотри», и скоро сам захрапел, и всё затихло; только слышно было ржание лошадей и каркание бекаса.
Ну, а евреи, магометане, конфуцианцы, буддисты — что же они такое? — задал он себе тот самый
вопрос, который и
казался ему опасным.
Слушая разговор брата с профессором, он замечал, что они связывали научные
вопросы с задушевными, несколько раз почти подходили к этим
вопросам, но каждый раз, как только они подходили близко к самому главному, как ему
казалось, они тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на авторитеты, и он с трудом понимал, о чем речь.
Ему
казалось, что у него есть ответ на этот
вопрос; но он не успел еще сам себе выразить его, как уже вошел в детскую.
Она знала, что для него, несмотря на то, что он был главною причиной ее несчастья,
вопрос о свидании ее с сыном
покажется самою неважною вещью.
На лице ее не было никаких признаков безумия; напротив, глаза ее с бойкою проницательностью останавливались на мне, и эти глаза,
казалось, были одарены какою-то магнетическою властью, и всякий раз они как будто бы ждали
вопроса.
То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его — непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного
вопроса и мог бы
казаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен.
Она,
казалось, ждала
вопроса, но я молчал, полный неизъяснимого смущения.
Этот
вопрос,
казалось, затруднил гостя, в лице его
показалось какое-то напряженное выражение, от которого он даже покраснел, — напряжение что-то выразить, не совсем покорное словам. И в самом деле, Манилов наконец услышал такие странные и необыкновенные вещи, каких еще никогда не слыхали человеческие уши.
Когда дорога понеслась узким оврагом в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на
вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз, в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на
вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг
показались в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без
вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не дурак ли я был доселе?
— Прошу прощенья! я,
кажется, вас побеспокоил. Пожалуйте, садитесь сюда! Прошу! — Здесь он усадил его в кресла с некоторою даже ловкостию, как такой медведь, который уже побывал в руках, умеет и перевертываться, и делать разные штуки на
вопросы: «А покажи, Миша, как бабы парятся» или: «А как, Миша, малые ребята горох крадут?»
На этот
вопрос Селифан ничего не отвечал, но, потупивши голову,
казалось, говорил сам себе: «Вишь ты, как оно мудрено случилось; и знал ведь, да не сказал!»
Мужик,
казалось, затруднился сим
вопросом.
Темные, с оттенком грустного
вопроса глаза
казались несколько старше лица; его неправильный мягкий овал был овеян того рода прелестным загаром, какой присущ здоровой белизне кожи.
— А знаете что, — спросил он вдруг, почти дерзко смотря на него и как бы ощущая от своей дерзости наслаждение, — ведь это существует,
кажется, такое юридическое правило, такой прием юридический — для всех возможных следователей — сперва начать издалека, с пустячков, или даже с серьезного, но только совсем постороннего, чтобы, так сказать, ободрить, или, лучше сказать, развлечь допрашиваемого, усыпить его осторожность, и потом вдруг, неожиданнейшим образом огорошить его в самое темя каким-нибудь самым роковым и опасным
вопросом; так ли?
Теперь вдруг резко вспомнил он про эти прежние свои
вопросы и недоумения, и
показалось ему, что не нечаянно он вспомнил теперь про них.
— Извините, мне так
показалось по вашему
вопросу. Я был когда-то опекуном его… очень милый молодой человек… и следящий… Я же рад встречать молодежь: по ней узнаешь, что нового. — Петр Петрович с надеждой оглядел всех присутствующих.
—
Вопрос ваш обширен. Могу ошибаться, но,
кажется мне, нахожу более ясный взгляд, более, так сказать, критики; более деловитости…
— Вы сами же вызывали сейчас на откровенность, а на первый же
вопрос и отказываетесь отвечать, — заметил Свидригайлов с улыбкой. — Вам все
кажется, что у меня какие-то цели, а потому и глядите на меня подозрительно. Что ж, это совершенно понятно в вашем положении. Но как я ни желаю сойтись с вами, я все-таки не возьму на себя труда разуверять вас в противном. Ей-богу, игра не стоит свеч, да и говорить-то с вами я ни о чем таком особенном не намеревался.
Вопрос, почему он пошел теперь к Разумихину, тревожил его больше, чем даже ему самому
казалось; с беспокойством отыскивал он какой-то зловещий для себя смысл в этом,
казалось бы, самом обыкновенном поступке.
А между тем,
казалось бы, весь анализ, в смысле нравственного разрешения
вопроса, был уже им покончен: казуистика его выточилась, как бритва, и сам в себе он уже не находил сознательных возражений.
Вопрос мошенника и его дерзость
показались мне так забавны, что я не мог не усмехнуться.
Странная мысль пришла мне в голову: мне
показалось, что провидение, вторично приведшее меня к Пугачеву, подавало мне случай привести в действо мое намерение. Я решился им воспользоваться и, не успев обдумать то, на что решался, отвечал на
вопрос Пугачева...
Я старался
казаться веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и избегнуть докучных
вопросов; но признаюсь, я не имел того хладнокровия, которым хвалятся почти всегда те, которые находились в моем положении.
— Извини, папаша, если мой
вопрос тебе
покажется неуместным, — начал он, — но ты сам, вчерашнею своею откровенностью, меня вызываешь на откровенность… ты не рассердишься?..
Самгину
казалось, что хотя Прейс говорит дружески, а все-таки
вопросы его напоминали отношение Лютова к барышне на дачах Варавки, — отношение к подчиненному.
Теперь она говорила вопросительно, явно вызывая на возражения. Он, покуривая, откликался осторожно, междометиями и
вопросами; ему
казалось, что на этот раз Марина решила исповедовать его, выспросить, выпытать до конца, но он знал, что конец — точка, в которой все мысли связаны крепким узлом убеждения. Именно эту точку она,
кажется, ищет в нем. Но чувство недоверия к ней давно уже погасило его желание откровенно говорить с нею о себе, да и попытки его рассказать себя он признал неудачными.
Она и Варавка становились все менее видимы Климу,
казалось, что они и друг с другом играют в прятки; несколько раз в день Клим слышал
вопросы, обращенные к нему или к Малаше, горничной...
— Меня эти
вопросы волнуют, — говорила она, глядя в небо. — На святках Дронов водил меня к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне
кажется, что он все на свете превращает в слова. Я была у него и еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка в реку, в эти холодные слова, вот и все.
Эта фраза
показалась Климу деланной и пустой, гораздо естественней прозвучал другой, озабоченный
вопрос Редозубова...
— Я ведь — в форме
вопроса, я не утверждаю. Мне
кажется, что со врагом организованным, как армия, бороться удобнее, чем, например, с партизанскими отрядами эсеров.
Жалобы Лютова он слушал с удовольствием, даже раза два усмехнулся. Ему
казалось, что на месте Макарова он говорил бы умнее, а на
вопрос Лютова...
— Вы видели, — вокруг его все люди зрелого возраста и,
кажется, больше высокой квалификации, — не ответив на
вопрос, говорил Туробоев охотно и раздумчиво, как сам с собою.
— А ты,
кажется, читаешь по
вопросам религии, философии?
— Ну, а — Дмитрий? — спрашивала она. — Рабочий
вопрос изучает? О, боже! Впрочем, я так и думала, что он займется чем-нибудь в этом роде. Тимофей Степанович убежден, что этот
вопрос раздувается искусственно. Есть люди, которым
кажется, что это Германия, опасаясь роста нашей промышленности, ввозит к нам рабочий социализм. Что говорит Дмитрий об отце? За эти восемь месяцев — нет, больше! — Иван Акимович не писал мне…
— Разве ты со зла советовал мне читать «Гигиену брака»? Но я не читала эту книгу, в ней ведь, наверное, не объяснено, почему именно я нужна тебе для твоей любви? Это — глупый
вопрос? У меня есть другие, глупее этого. Вероятно, ты прав: я — дегенератка, декадентка и не гожусь для здорового, уравновешенного человека. Мне
казалось, что я найду в тебе человека, который поможет… впрочем, я не знаю, чего ждала от тебя.
— У Гризингера описана душевная болезнь,
кажется — Grübelsucht — бесплодное мудрствование, это — когда человека мучают
вопросы, почему синее — не красное, а тяжелое — не легко, и прочее в этом духе. Так вот, мне уж
кажется, что у нас тысячи грамотных и неграмотных людей заражены этой болезнью.
Изредка она говорила с ним по
вопросам религии, — говорила так же спокойно и самоуверенно, как обо всем другом. Он знал, что ее еретическое отношение к православию не мешает ей посещать церковь, и объяснял это тем, что нельзя же не ходить в церковь, торгуя церковной утварью. Ее интерес к религии
казался ему не выше и не глубже интересов к литературе, за которой она внимательно следила. И всегда ее речи о религии начинались «между прочим», внезапно: говорит о чем-нибудь обыкновенном, будничном и вдруг...
Клим удивлялся. Он не подозревал, что эта женщина умеет говорить так просто и шутливо. Именно простоты он не ожидал от нее; в Петербурге Спивак
казалась замкнутой, связанной трудными думами. Было приятно, что она говорит, как со старым и близким знакомым. Между прочим она спросила: с дровами сдается флигель или без дров, потом поставила еще несколько очень житейских
вопросов, все это легко, мимоходом.
Они оба вели себя так шумно, как будто кроме них на улице никого не было. Радость Макарова
казалась подозрительной; он был трезв, но говорил так возбужденно, как будто желал скрыть, перекричать в себе истинное впечатление встречи. Его товарищ беспокойно вертел шеей, пытаясь установить косые глаза на лице Клима. Шли медленно, плечо в плечо друг другу, не уступая дороги встречным прохожим. Сдержанно отвечая на быстрые
вопросы Макарова, Клим спросил о Лидии.
Только Иван Дронов требовательно и как-то излишне визгливо ставил
вопросы об интеллигенции, о значении личности в процессе истории. Знатоком этих
вопросов был человек, похожий на кормилицу; из всех друзей писателя он
казался Климу наиболее глубоко обиженным.