Неточные совпадения
Шум и визг от железных скобок и ржавых винтов разбудили на другом конце города будочника, который, подняв свою алебарду, закричал спросонья что стало мочи: «Кто идет?» — но,
увидев, что никто не шел, а слышалось только вдали дребезжанье, поймал у себя на воротнике какого-то зверя и, подошед к фонарю,
казнил его тут же у себя на ногте.
«Вот это, душечка Юзыся, — говорил он, — весь народ, что вы
видите, пришел затем, чтобы посмотреть, как будут
казнить преступников.
А вот тот, душечка, что, вы
видите, держит в руках секиру и другие инструменты, — то палач, и он будет
казнить.
Вид этого человека с первого взгляда был очень странный. Он глядел прямо перед собою, но как бы никого не
видя. В глазах его сверкала решимость, но в то же время смертная бледность покрывала лицо его, точно его привели на
казнь. Совсем побелевшие губы его слегка вздрагивали.
— Да, на словах вы
казните себя, бросаетесь в пропасть, отдаете полжизни, а там придет сомнение, бессонная ночь: как вы становитесь нежны к себе, осторожны, заботливы, как далеко
видите вперед!..
— Ты сама чувствуешь, бабушка, — сказала она, — что ты сделала теперь для меня: всей моей жизни недостанет, чтоб заплатить тебе. Нейди далее; здесь конец твоей
казни! Если ты непременно хочешь, я шепну слово брату о твоем прошлом — и пусть оно закроется навсегда! Я
видела твою муку, зачем ты хочешь еще истязать себя исповедью? Суд совершился — я не приму ее. Не мне слушать и судить тебя — дай мне только обожать твои святые седины и благословлять всю жизнь! Я не стану слушать: это мое последнее слово!
Она рвалась к бабушке и останавливалась в ужасе; показаться ей на глаза значило, может быть, убить ее. Настала настоящая
казнь Веры. Она теперь только почувствовала, как глубоко вонзился нож и в ее, и в чужую, но близкую ей жизнь,
видя, как страдает за нее эта трагическая старуха, недавно еще счастливая, а теперь оборванная, желтая, изможденная, мучающаяся за чужое преступление чужою
казнью.
— Какой удар нанес я тебе! — шептал он в ужасе. — Я даже прощения не прошу: оно невозможно! Ты
видишь мою
казнь, Вера…
Привалова вдруг охватило страстное желание рассказать — нет, исповедаться ей во всем, никому больше, а только ей одной. Все другие могли
видеть одну только внешность, а ей он откроет свою душу; пусть она
казнит его своим презрением. Сейчас и здесь же. Ему будет легче…
«Ему было любо государство в самих
казнях, — ибо,
казня, государство
видело в нем душу и человека, а не игрушку, с которой позабавиться.
— И знаете, знаете, — лепетала она, — придите сказать мне, что там
увидите и узнаете… и что обнаружится… и как его решат и куда осудят. Скажите, ведь у нас нет смертной
казни? Но непременно придите, хоть в три часа ночи, хоть в четыре, даже в половине пятого… Велите меня разбудить, растолкать, если вставать не буду… О Боже, да я и не засну даже. Знаете, не поехать ли мне самой с вами?..
В «Страшном суде» Сикстинской капеллы, в этой Варфоломеевской ночи на том свете, мы
видим сына божия, идущего предводительствовать
казнями; он уже поднял руку… он даст знак, и пойдут пытки, мученья, раздастся страшная труба, затрещит всемирное аутодафе; но — женщина-мать, трепещущая и всех скорбящая, прижалась в ужасе к нему и умоляет его о грешниках; глядя на нее, может, он смягчится, забудет свое жестокое «женщина, что тебе до меня?» и не подаст знака.
«Страшна
казнь, тобою выдуманная, человече! — сказал Бог. — Пусть будет все так, как ты сказал, но и ты сиди вечно там на коне своем, и не будет тебе царствия небесного, покамест ты будешь сидеть там на коне своем!» И то все так сбылось, как было сказано: и доныне стоит на Карпате на коне дивный рыцарь, и
видит, как в бездонном провале грызут мертвецы мертвеца, и чует, как лежащий под землею мертвец растет, гложет в страшных муках свои кости и страшно трясет всю землю…»
Западные люди не потрясены, и
казнь не вызывает в них сомнения, они даже
видят в ней порождение социального инстинкта.
— Приговорено было к смертной
казни одиннадцать, а тут я
вижу только девять. Где же остальные два?
В то мгновение, когда он потакал насилию своих сыновей, когда он к болезни сердечной супругов присовокуплял поругание, когда на
казнь подвигался,
видя сопротивление своему адскому властвованию, — тогда закон, стрегущий гражданина, был в отдаленности, и власть его тогда была неощутительна; тогда возрождался закон природы, и власть обиженного гражданина, неотъемлемая законом положительным в обиде его, приходила в действительность; и крестьяне, убившие зверского асессора, в законе обвинения не имеют.
А Вихорев думает: «Что ж, отчего и не пошалить, если шалости так дешево обходятся». А тут еще, в заключение пьесы, Русаков, на радостях, что урок не пропал даром для дочери и еще более укрепил, в ней принцип повиновения старшим, уплачивает долг Вихорева в гостинице, где тот жил. Как
видите, и тут сказывается самодурный обычай: на милость, дескать, нет образца, хочу —
казню, хочу — милую… Никто мне не указ, — ни даже самые правила справедливости.
— Я
видел смертную
казнь, — отвечал князь.
Вошел тюремный пристав, тихонько, со стражей, и осторожно тронул его за плечо; тот приподнялся, облокотился, —
видит свет: «Что такое?» — «В десятом часу смертная
казнь».
— Ничего, maman. А жаль, князь, что вы смертной
казни не
видели, я бы вас об одном спросила.
— Не замолчу, я до государя доведу. Я виноват, я и повинюсь, что я виноват:
казните, милуйте; загубил христианскую душу. Тебя просил: не греши, Антошка; дели как по-божинскому. Вместе били почтальона, вместе нам и казна пополам, а ты теперь,
видя мое калечество, что мне напхал в подушку?
— Тогда, перед
казнью, много наших донцов похватали! Приехали они в Москву атамана спасать. Похватали и сослали кого в Соловки, кого куда. Уж через пять лет, когда воцарился Федор, вернули, и многие из них шли через Москву и еще
видели на шесте, против Кремля, на Болоте, голову своего атамана.
— Надёжа-государь! — отвечал стремянный с твердостию, —
видит бог, я говорю правду. А
казнить меня твоя воля; не боюся я смерти, боюся кривды, и в том шлюсь на целую рать твою!
— Разве ты думаешь, — сказал он строго, — что я без убойства жить не могу? Иное злодеи, подрывающие государство, иное Никита, что Афоньку порубил. А из станичников посмотрю, кого
казнить, кого помиловать. Пусть все, и с Никитой, соберутся перед Красным крыльцом на дворе. Когда выйду из опочивальни,
увижу, что с ними делать!
По отъезде литовских послов, накануне дня, назначенного для торжественной
казни, московские люди с ужасом
увидели ее приготовления.
— Батюшка, умилосердись! что ж мне делать, старику? Что
увижу, то и скажу; что после случится, в том один бог властен! А если твоя княжеская милость меня
казнить собирается, так лучше я и дела не начну!
— Извольте хорошенько слушать, в чем дело и какое его было течение: Варнавка действительно сварил человека с разрешения начальства, то есть лекаря и исправника, так как то был утопленник; но этот сваренец теперь его жестоко мучит и его мать, госпожу просвирню, и я все это разузнал и сказал у исправника отцу протопопу, и отец протопоп исправнику за это… того-с, по-французски, пробире-муа, задали, и исправник сказал: что я, говорит, возьму солдат и положу этому конец; но я сказал, что пока еще ты возьмешь солдат, а я сам солдат, и с завтрашнего дня, ваше преподобие, честная протопопица Наталья Николаевна, вы будете
видеть, как дьякон Ахилла начнет
казнить учителя Варнавку, который богохульствует, смущает людей живых и мучит мертвых.
Отмщенья, государь, отмщенья!
Паду к ногам твоим:
Будь справедлив и накажи убийцу,
Чтоб
казнь его в позднейшие века
Твой правый суд потомству возвестила,
Чтоб
видели злодеи в ней пример.
Ведь если бы не было этих людей — солдат или полицейских, вообще вооруженных, готовых по приказанию насиловать, убивать всех тех, кого им велят, ни один из тех людей, которые подписывают приговоры
казней, вечных заключений, каторг, никогда не решился бы сам повесить, запереть, замучить одну тысячную часть тех, которых он теперь спокойно, сидя в кабинете, распоряжается вешать и всячески мучить только потому, что он этого не
видит, а делает это не он, а где-то вдалеке покорные исполнители.
Живут все эти люди и те, которые кормятся около них, их жены, учителя, дети, повара, актеры, жокеи и т. п., живут той кровью, которая тем или другим способом, теми или другими пиявками высасывается из рабочего народа, живут так, поглощая каждый ежедневно для своих удовольствий сотни и тысячи рабочих дней замученных рабочих, принужденных к работе угрозами убийств,
видят лишения и страдания этих рабочих, их детей, стариков, жен, больных, знают про те
казни, которым подвергаются нарушители этого установленного грабежа, и не только не уменьшают свою роскошь, не скрывают ее, но нагло выставляют перед этими угнетенными, большею частью ненавидящими их рабочими, как бы нарочно дразня их, свои парки, дворцы, театры, охоты, скачки и вместе с тем, не переставая, уверяют себя и друг друга, что они все очень озабочены благом того народа, который они, не переставая, топчут ногами, и по воскресеньям в богатых одеждах, на богатых экипажах едут в нарочно для издевательства над христианством устроенные дома и там слушают, как нарочно для этой лжи обученные люди на все лады, в ризах или без риз, в белых галстуках, проповедуют друг другу любовь к людям, которую они все отрицают всею своею жизнью.
Он признавал, что нехорошо
казнить невинного Иисуса, но
видел в этом опасность не для себя, но для всего народа и потому сказал: «лучше погибнуть одному человеку, чем всему народу».
Если римлянин, средневековый, наш русский человек, каким я помню его за 50 лет тому назад, был несомненно убежден в том, что существующее насилие власти необходимо нужно для избавления его от зла, что подати, поборы, крепостное право, тюрьмы, плети, кнуты, каторги,
казни, солдатство, войны так и должны быть, — то ведь теперь редко уже найдешь человека, который бы не только верил, что все совершающиеся насилия избавляют кого-нибудь от какого-нибудь зла, но который не
видел бы ясно, что большинство тех насилий, которым он подлежит и в которых отчасти принимает участие, суть сами по себе большое и бесполезное зло.
В скором времени по прибытии нашем в Москву я
увидел позорище для всех чрезвычайное, для меня же и новое: смертную
казнь, жребий Пугачева решился. Он осужден на четвертование. Место
казни было на так называемом Болоте.
На высоте или помосте лобного места
увидел я с отвращением в первый раз исполнителей
казни.
«И вот они собрались, чтобы придумать
казнь, достойную преступления… Хотели разорвать его лошадьми — и это казалось мало им; думали пустить в него всем по стреле, но отвергли и это; предлагали сжечь его, но дым костра не позволил бы
видеть его мучений; предлагали много — и не находили ничего настолько хорошего, чтобы понравилось всем. А его мать стояла перед ними на коленях и молчала, не находя ни слез, ни слов, чтобы умолять о пощаде. Долго говорили они, и вот один мудрец сказал, подумав долго...
Видела Далматова Пенза и в «Агасфере», в жесточайшей трагедии Висковатова «
Казнь безбожному», состоявшей из 27 картин.
— Жаль, — продолжал Черкасский, — ты
увидел бы, что на ней цела еще виселица, на которой нижегородцы повесили изменника Вяземского. Берегись дерзкою речью напомнить им, что не один князь Вяземский достоин этой позорной
казни!
Тогда уж и меня
Сподобил бог уразуметь ничтожность
Мирских сует), здесь
видел я царя,
Усталого от гневных дум и
казней.
— А Гарусов еще полютей будет… Народ в земляной работе заморил, а чуть неустойка — без милости
казнит. И везде сам поспевает и все
видит… А работа заводская тяжелая: все около огня. Пожалуй, ты и просчитался, што поехал к двоеданам.
Он поступил просто как мудрый администратор:
видя, что нет средств отвратить контрабанду, даже
казнью и «пороньем ноздрей», он дозволил ввоз запрещенного зелья и таким образом сделал из него по крайней мере статью государственного дохода…
Но был еще момент дикого ужаса. Это когда вошли люди. Он даже не подумал, что это значит — пора ехать на
казнь, а просто
увидел людей и испугался, почти по-детски.
Только тогда, на месте
казни, всматриваясь в эту несытую фигуру, мы говорим себе: «Каков! а я еще вчера
видел, как он шнырил по улицам!» Но даже и это не всегда вразумляет нас, ибо, сказавши себе такое назидание, мы тут же опять вступаем на торную дорогу, опять завязываем себе глаза, и не расстаемся с нашей повязкой до тех пор, покуда новая церемония с эшафотом и заплечным мастером насильно не сорвет ее.
Так подойди ж и бердышем своим
Ударь в престол! Чего дрожишь? Иди —
Ударь в престол!
Часовой подходит к престолу.
Стой! Воротись — не надо!
Я над тобой смеялся! Разве ты
Не
видишь, трус, что это месяц светит
Так от окна? Тебе и невесть что
Почудилось?.. Смотрите же вы оба:
О том, что здесь вы слышали сейчас
Иль
видели, — молчать под смертной
казнью!
Вы знаете меня!
Пожди еще.
Тяжелое принудило нас время
Быть строгими. Москва все эти дни
Опал довольно
видела и
казней.
Она должна
увидеть на тебе,
Как верных слуг, за правду их, умеет
Царь награждать. Садись со мною рядом.
Рвать им языки!
Иль устрашить тем думают меня,
Что много их? Но если б сотни тысяч
Меня в глаза убийцей называли —
Их всех молчать и предо мной смириться
Заставлю я! Меня царем Иваном
Они зовут? Так я ж его не в шутку
Напомню им! Меня винят упорно —
Так я ж упорно буду их
казнить!
Увидим, кто из нас устанет прежде!
Мой сын
Тобой убит. Судьба другого сына
Послала мне — его я принимаю!
Димитрием его зову! Приди,
Приди ко мне, воскресший мой Димитрий!
Приди убийцу свергнуть твоего!
Да, он придет! Он близко, близко —
вижу,
Победные его уж блещут стяги —
Он под Москвой — пред именем его
Отверзлися кремлевские ворота —
Без бою он вступает в город свой —
Народный плеск я слышу — льются слезы —
Димитрий царь! И к конскому хвосту
Примкнутого тебя, его убийцу,
Влекут на
казнь!
Всё кончилось! я был в суде, Фернандо
Ведут на
казнь, его пытали долго,
Вопросы делали — он всё молчал, ни слова
Они не вырвали у гордого Фернандо —
И скоро мы
увидим дым и пламя.
—
Вижу, владыко, и трепещу. Повели же отдать меня скорее на
казнь.
— Ей-богу, говорит, занапрасно… вот бог, дье, дье меня убей… и тому подобное, и так горько, так горько бедный плачет, что всего меня встревожил. Много я в своей жизни всяких слез перед
казнью видел, но а этаких жарких, горючих да дробных слез, право, не видал. Так вот и видно, что их напраслина жмет…
Наш век смешон и жалок, — всё пиши
Ему про
казни, цепи да изгнанья,
Про темные волнения души,
И только слышишь муки да страданья.
Такие вещи очень хороши
Тому, кто мало спит, кто думать любит,
Кто дни свои в воспоминаньях губит.
Впадал я прежде в эту слабость сам,
И
видел от нее лишь вред глазам;
Но нынче я не тот уж, как бывало, —
Пою, смеюсь. — Герой мой добрый малый.