Неточные совпадения
— Прим. издателя.] и переходя
от одного силлогизма [Силлогизм (греч.) — вывод из двух или нескольких суждений.] к другому, заключила, что измена
свила себе гнездо в самом Глупове.
— Хочешь пройтись, пойдем вместе, — сказал он, не желая расставаться с братом,
от которого так и
веяло свежестью и бодростью. — Пойдем, зайдем и в контору, если тебе нужно.
Ей стало лучше; она хотела освободиться
от моей руки, но я еще крепче обвил ее нежный, мягкий стан; моя щека почти касалась ее щеки;
от нее
веяло пламенем.
— Что за народ военный! — продолжал жид. — Ох,
вей мир, что за народ хороший! Шнурочки, бляшечки… Так
от них блестит, как
от солнца; а цурки, [Цурки — девушки.] где только увидят военных… ай, ай!..
Он бродил без цели. Солнце заходило. Какая-то особенная тоска начала сказываться ему в последнее время. В ней не было чего-нибудь особенно едкого, жгучего; но
от нее
веяло чем-то постоянным, вечным, предчувствовались безысходные годы этой холодной мертвящей тоски, предчувствовалась какая-то вечность на «аршине пространства». В вечерний час это ощущение обыкновенно еще сильней начинало его мучить.
Необъяснимым холодом
веяло на него всегда
от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина…
Эта последняя фраза, видимо, не понравилась Базарову;
от нее
веяло философией, то есть романтизмом, ибо Базаров и философию называл романтизмом; но он не почел за нужное опровергать своего молодого ученика.
— Так ты задумал гнездо себе
свить? — говорил он в тот же день Аркадию, укладывая на корточках свой чемодан. — Что ж? дело хорошее. Только напрасно ты лукавил. Я ждал
от тебя совсем другой дирекции. Или, может быть, это тебя самого огорошило?
Видел он и то, что его уединенные беседы с Лидией не нравятся матери. Варавка тоже хмурился, жевал бороду красными губами и говорил, что птицы
вьют гнезда после того, как выучатся летать.
От него
веяло пыльной скукой, усталостью, ожесточением. Он являлся домой измятый, точно после драки. Втиснув тяжелое тело свое в кожаное кресло, он пил зельтерскую воду с коньяком, размачивал бороду и жаловался на городскую управу, на земство, на губернатора. Он говорил...
От всего этого
веяло на Клима унылой бедностью, не той, которая мешала писателю вовремя платить за квартиру, а какой-то другой, неизлечимой, пугающей, но в то же время и трогательной.
Там нашли однажды собаку, признанную бешеною потому только, что она бросилась
от людей прочь, когда на нее собрались с
вилами и топорами, исчезла где-то за горой; в овраг свозили падаль; в овраге предполагались и разбойники, и волки, и разные другие существа, которых или в том краю, или совсем на свете не было.
У него не было идолов, зато он сохранил силу души, крепость тела, зато он был целомудренно-горд;
от него
веяло какою-то свежестью и силой, перед которой невольно смущались и незастенчивые женщины.
Он будто охмелел.
От нее
веяло на него теплом и нежным запахом каких-то цветов.
Но богини нет: около нас ходит будто сам индийский идол — эмблема обилия и плодородия, Вампоа. Неужели это он отдыхает под кисеей в нише, на него
веет прохладу веер, его закрывают ревнивые жалюзи и золоченые резные ширмы
от жара? Будто? А зачем же в доме три или четыре спальни? Чьи, вон это, крошечные туфли прячутся под постель? Чьи это мелочи, корзиночки? Кто тут садится около круглого стола, на котором разбросаны шелк, нитки и другие следы рукоделья?
Дружба, как бы она ни была сильна, едва ли удержит кого-нибудь
от путешествия. Только любовникам позволительно плакать и рваться
от тоски, прощаясь, потому что там другие двигатели: кровь и нервы; оттого и боль в разлуке. Дружба
вьет гнездо не в нервах, не в крови, а в голове, в сознании.
Едешь:
от воздуха жарко,
от воды чуть-чуть
веет прохлада.
От всей наружности этого человека,
от его движений, звука его голоса, взгляда
веяло бодростью и веселостью.
Со стороны этот люд мог показаться тем сбродом, какой питается
от крох, падающих со стола господ, но староверческие предания придавали этим людям совсем особенный тон: они являлись чем-то вроде хозяев в бахаревском доме, и сама Марья Степановна перед каждым кануном отвешивала им земной поклон и покорным тоном говорила: «Отцы и братия, простите меня, многогрешную!» Надежде Васильевне не нравилось это заказное смирение, которым прикрывались те же недостатки и пороки, как и у никониан, хотя по наружному виду
от этих выдохшихся обрядов
веяло патриархальной простотой нравов.
От плит и увядших цветов, вместе с осенним запахом листьев,
веет прощением, печалью и покоем.
— Не
от меня теперь за-ви-сит, — нетерпеливо проговорил доктор, — и, однако же, гм, — приостановился он вдруг, — если б вы, например, могли… на-пра-вить… вашего пациента… сейчас и нимало не медля (слова «сейчас и нимало не медля» доктор произнес не то что строго, а почти гневно, так что штабс-капитан даже вздрогнул) в Си-ра-ку-зы, то… вследствие новых бла-го-приятных кли-ма-ти-ческих условий… могло бы, может быть, произойти…
Он пел, и
от каждого звука его голоса
веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль.
От свежих золотисто-белых щепок, грудами лежавших около ярко-влажных пней,
веяло особенным, чрезвычайно приятным, горьким запахом.
От нее
веяло холодом, хотя не только никто не жаловался на ее строгость, но, напротив, многие бедняки называли ее матушкой и благодетельницей.
А между тем он вовсе не прикидывался человеком мрачным и своею судьбою недовольным; напротив,
от него так и
веяло неразборчивым благоволеньем, радушьем и почти обидной готовностью сближенья с каждым встречным и поперечным.
От него, несмотря на его шляпу а la Van Dyck и блузу, так и
веяло мягким, полуизнеженным, великорусским дворянином, а она не походила на барышню; во всех ее движениях было что-то неспокойное: этот дичок недавно был привит, это вино еще бродило.
Я, с своей стороны, проповедую полный разрыв с неполными революционерами,
от них на двести шагов
веет реакцией. Нагрузив себе на плечи тысячи ошибок, они их до сих пор оправдывают; лучшее доказательство, что они их повторят.
Наконец, дошел черед и до «Письма». Со второй, третьей страницы меня остановил печально-серьезный тон:
от каждого слова
веяло долгим страданием, уже охлажденным, но еще озлобленным. Эдак пишут только люди, долго думавшие, много думавшие и много испытавшие; жизнью, а не теорией доходят до такого взгляда… читаю далее, — «Письмо» растет, оно становится мрачным обвинительным актом против России, протестом личности, которая за все вынесенное хочет высказать часть накопившегося на сердце.
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде тишина;
от пруда
веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во все время сна, и вскрикнул
от изумления, почувствовавши в ней записку. «Эх, если бы я знал грамоте!» — подумал он, оборачивая ее перед собою на все стороны. В это мгновение послышался позади его шум.
От нее
веет в наши заколдованные пределы отчужденностью, презрением, враждой…
И тем не менее было что-то подавляюще тревожное, мрачное, почти угрожающее в этой нелепой гибели… В зимние вечера
от мельницы несло безотчетным ужасом. И, вместе, что-то тянуло туда. Дверка вышки была сорвана с одной петли, и перед ней намело снегу. На чердаке было темно, пусто,
веяло жуткой тайной и холодом…
От его романа
веяло молодой верой и какой-то особенной бодростью.
В Суслон приехали ночью. Только в одном поповском доме светился огонек. Где-то ревела голодная скотина. Во многих местах солома с крыш была уже снята и ушла на корм. Вот до чего дошло!
Веяло от всего зловещею голодною тишиной. Навстречу вышла голодная собака, равнодушно посмотрела на приезжих, понюхала воздух и с голодною зевотой отправилась в свою конуру.
— Ты у меня поговори, Галактион!.. Вот сынка бог послал!.. Я о нем же забочусь, а у него пароходы на уме. Вот тебе и пароход!.. Сам виноват, сам довел меня. Ох, согрешил я с вами: один умнее отца захотел быть и другой туда же… Нет, шабаш! Будет веревки-то из меня
вить… Я и тебя, Емельян, женю по пути. За один раз терпеть-то
от вас. Для кого я хлопочу-то, галманы вы этакие? Вот на старости лет в новое дело впутываюсь, петлю себе на шею надеваю, а вы…
Один только недостаток чувствовался в этой богатой обстановке:
от нее
веяло нежилым.
От всего
веяло тугим хорошим достатком.
Больная привязалась к доктору и часто задерживала его своими разговорами. Чем-то таким хорошим, чистым и нетронутым
веяло от этого девичьего лица, которому болезнь придала такую милую серьезность. Раньше доктор не замечал, какое лицо у Устеньки, а теперь удивлялся ее типичной красоте. Да, это было настоящее русское лицо, хорошее своим простым выражением и какою-то затаенною ласковою силой.
Новым, не рационалистическим духом
веет также
от философии Бергсона.
Между тем дупелиные самки в исходе мая, следовательно в первой половине токов,
вьют гнезда, по большей части на кочках, в предохранение
от сырости, в болотах не очень мокрых, но непременно поросших кустами, и кладут по четыре яйца точно такого же цвета и формы, как бекасиные, только несколько побольше.
В тех местах, где я обыкновенно охотился, то есть около рек Бугуруслана, Большой Савруши, Боклы и Насягая, или Мочегая (последнее имя более употребительно между простонародными туземцами), кулик-сорока гнезд не
вьет и детей не выводит, но около рек Большого Кинеля и Демы я нахаживал сорок с молодыми, и тогда они хотя не очень горячо, но вились надо мной и собакой; вероятно,
от гнезд с яйцами вьются они горячее.
Многие охотники сказывали мне, что лебеди не только постоянно живут, но и выводят детей в разных уездах Оренбургской губернии и особенно по заливным, волжским озерам, начиная
от Царицына до Астрахани; что гнезда
вьют они в густых камышах; что лебедь разделяет с лебедкою все попечения о детях, что молодых у них бывает только по два (а другие уверяют, будто по три и по четыре) и что по волжским рукавам, при впадении этой реки в море, лебеди живут несчетными стадами.
Рябчики в начале мая садятся на гнезда, которые
вьют весьма незатейливо, всегда в лесу на голой земле, из сухой травы, древесных листьев и даже мелких тоненьких прутиков; тока у них бывают в марте; самка кладет
от десяти до пятнадцати яиц; она сидит на них одна, без участия самца, в продолжение трех недель; молодые очень скоро начинают бегать; до совершенного их возраста матка держится с ними предпочтительно в частом и даже мелком лесу, по оврагам, около лесных речек и ручьев.
Горлинки понимаются,
вьют, или, лучше сказать, устроивают, гнезда, несут яйца, выводят детей и выкармливают их точно так же, как витютины и клинтухи; я не замечал в их нравах ни малейшего отступления
от общей жизни голубиных пород и потому не стану повторять одного и того же.
Все притихли. Высокий ветер, чистый и свободный
от испарений земли, тянулся в пролеты, шевеля веревки, и, заходя в самые колокола, вызывал по временам протяжные отголоски. Они тихо шумели глубоким металлическим шумом, за которым ухо ловило что-то еще, точно отдаленную невнятную музыку или глубокие вздохи меди.
От всей расстилавшейся внизу картины
веяло тихим спокойствием и глубоким миром.
Среди будничного и серого настоящего дня в его воображении встала вдруг эта картина, смутная, туманная, подернутая тою особенною грустью, которая
веет от исчезнувшей уже родной старины.
Недаром
веяло прелестью
от всего существа его молодой жены; недаром сулила она чувству тайную роскошь неизведанных наслаждений; она сдержала больше, чем сулила.
Лаврецкий действительно не походил на жертву рока.
От его краснощекого, чисто русского лица, с большим белым лбом, немного толстым носом и широкими правильными губами, так и
веяло степным здоровьем, крепкой, долговечной силой. Сложен он был на славу, и белокурые волосы вились на его голове, как у юноши. В одних только его глазах, голубых, навыкате, и несколько неподвижных, замечалась не то задумчивость, не то усталость, и голос его звучал как-то слишком ровно.
Но овладевшее им чувство робости скоро исчезло: в генерале врожденное всем русским добродушие еще усугублялось тою особенного рода приветливостью, которая свойственна всем немного замаранным людям; генеральша как-то скоро стушевалась; что же касается до Варвары Павловны, то она так была спокойна и самоуверенно-ласкова, что всякий в ее присутствии тотчас чувствовал себя как бы дома; притом
от всего ее пленительного тела,
от улыбавшихся глаз,
от невинно-покатых плечей и бледно-розовых рук,
от легкой и в то же время как бы усталой походки,
от самого звука ее голоса, замедленного, сладкого, —
веяло неуловимой, как тонкий запах, вкрадчивой прелестью, мягкой, пока еще стыдливой, негой, чем-то таким, что словами передать трудно, но что трогало и возбуждало, — и уже, конечно, возбуждало не робость.
Одним словом, дом рушился со всех концов, и
от него
веяло нежилым.
Ей нравилось все в этом маленьком домике,
от которого
веяло молитвенною тишиной и неустанным пчелиным трудом.
Сейчас надобно отправлять почту, она и сегодня действует, хоть птица гнезда не
вьет, [По народному поверью — 25 марта (благовещенье) «Птица гнезда не
вьет».] а настает надобность хватить еще словечко, тебе, добрый друг Таврило Степанович, — жена кричит с лестницы, что завтра чествуют твоего патрона и чтоб я непременно хоть невидимкой со всем теперешним нашим обществом явился к имениннику, который, верно, задает пир на дворянской улице. —
От души обнимаю тебя и желаю тебе того, что ты сам себе желаешь.