Неточные совпадения
— Pelouse et Frémy, «Notions générales», — отвечал Базаров. — Впрочем, можно вам также порекомендовать Ganot, «Traité élémentaire de physique expérimentalé». [Гано. Элементарный
учебник экспериментальной физики (фр.).]
В этом сочинении рисунки отчетливее, и вообще этот
учебник…
Он поехал по Саймскому каналу, побывал
в Котке, Гельсингфорсе, Або и почти месяц приятно плутал «туда-сюда» по удивительной стране, до этого знакомой ему лишь из гимназического
учебника географии да по какой-то книжке, из которой
в памяти уцелела фраза...
Дед Аким устроил так, что Клима все-таки приняли
в гимназию. Но мальчик считал себя обиженным учителями на экзамене, на переэкзаменовке и был уже предубежден против школы.
В первые же дни, после того, как он надел форму гимназиста, Варавка, перелистав
учебники, небрежно отшвырнул их прочь...
Жена бесцеремонно прекратила музыку, заговорив с Верой Петровной о флигеле; они отошли прочь, а Спивак сел рядом с Климом и вступил
в беседу с ним фразами из
учебника грамматики...
Ни хрестоматии, ни даже басен Крылова не существовало, так что я,
в буквальном смысле слова, почти до самого поступления
в казенное заведение не знал ни одного русского стиха, кроме тех немногих обрывков, без начала и конца, которые были помещены
в учебнике риторики,
в качестве примеров фигур и тропов…
Я чувствовал, что мне недостает чего-то среднего,какого-то связующего звена, и что благодаря этому недостатку самое умеренное требование объяснения, самый легкий вопрос
в сторону от текста
учебника поставит меня
в тупик.
Роясь
в учебниках, я отыскал «Чтение из четырех евангелистов»; а так как книга эта была
в числе учебных руководств и знакомство с ней требовалось для экзаменов, то я принялся и за нее наравне с другими
учебниками.
Разумеется, кроме маниаков, вроде Лотоцкого или Самаревича,
в педагогическом хоре, настраивавшем наши умы и души, были также голоса среднего регистра, тянувшие свои партитуры более или менее прилично. И эти, конечно, делали главную работу: добросовестно и настойчиво перекачивали фактические сведения из
учебников в наши головы. Не более, но и не менее… Своего рода живые педагогические фонографы…
Застывает учитель и превращается
в лучшем случае
в фонограф, средним голосом и с средним успехом перекачивающий сведения из
учебников в головы… Но наиболее ярко выделяются
в общем хоре скрипучие фальцеты и душевные диссонансы маниаков, уже вконец заклеванных желто — красным попугаем.
Брат получил «два злотых» (тридцать копеек) и подписался на месяц
в библиотеке пана Буткевича, торговавшего на Киевской улице бумагой, картинками, нотами,
учебниками, тетрадями, а также дававшего за плату книги для чтения.
Я сначала запустил было химию, но
в первые же каникулы вызубрил весь
учебник Вюрца назубок; я иногда ходил к Игнатовичу с рисунками приборов, и мне не хотелось, чтобы Марья Степановна сказала как-нибудь при встрече...
Владимиров
в своем
учебнике уголовного права говорит, что каторжникам о переводе их
в разряд исправляющихся объявляется с некоторою торжественностью.
Его
учебник логики, переведенный на русский язык, был распространен
в русских школах
в первой половине XIX столетия.] — форма, что ли?
— Для того чтобы любить родину, нет надобности знать ее географические границы. Человек любит родину, потому что об ней говорит ему все нутро его!
В человеке есть внутреннее чутье! Оно лучше всякого
учебника укажет ему те границы, о которых ты так много хлопочешь!
Целый вечер и следующее утро я провел
в каком-то унылом онемении. Помнится, я попытался работать и взялся за Кайданова — но напрасно мелькали передо мною разгонистые строчки и страницы знаменитого
учебника. Десять раз сряду прочел я слова: «Юлий Цезарь отличался воинской отвагой» — не понял ничего и бросил книгу. Перед обедом я опять напомадился и опять надел сюртучок и галстук.
Что делать! даже
в учебниках, для средних учебных заведений изданных, об этой форме правления упоминается (так прямо и пишут: форма правления); даже
в стенах Новороссийского университета тайному советнику Панютину,
в Одессе сущу, провозглашалось46: четыре суть формы правления: деспотическая, монархическая неограниченная, монархическая ограниченная и… республиканская!
В немецком
учебнике Керковиуса, по которому учились кадеты, было собрано достаточное количество образцов немецкой литературы, и между ними находилось десятка с два коротеньких стихотворений Гейне.
— Позвольте вам доложить, — возразил Прудентов, — зачем нам история? Где,
в каких историях мы полезных для себя указаний искать будем? Ежели теперича взять римскую или греческую историю, так у нас ключ от тогдашней благопристойности потерян, и подлинно ли была там благопристойность — ничего мы этого не знаем. Судя же по тому, что
в учебниках об тогдашних временах повествуется, так все эти греки да римляне больше безначалием, нежели благопристойностью занимались.
Бывало, уже с первых страниц начинаешь догадываться, кто победит, кто будет побежден, и как только станет ясен узел событий, стараешься развязать его силою своей фантазии. Перестав читать книгу, думаешь о ней, как о задаче из
учебника арифметики, и все чаще удается правильно решить, кто из героев придет
в рай всяческого благополучия, кто будет ввергнут во узилище.
В этот вечер Варвара нашла случай украсть у Передонова первое поддельное письмо. Это было ей необходимо, по требованию Грушиной, чтобы впоследствии, при сравнении двух подделок, не оказалось разницы. Передонов носил это письмо с собою, но сегодня как-то случайно оставил его дома: переодеваясь из виц-мундира
в сюртук, вынул его из кармана, сунул под
учебник на комоде, да там и забыл. Варвара сожгла его на свечке у Грушиной.
Когда выписок накоплялось достаточно, он располагал их
в порядке и пересказывал своими словами, — и вот составлялся
учебник, печатался и расходился, не так, как расходятся книжки Ушинского или Евтушевского, но все-таки хорошо.
Вон уж и Лудвиг
в «Lehrbuch der Physiologie» [«
Учебник физиологии» — Нем.] прямо сознает, что
в каждом ощущении, кроме того, что
в нем может быть объяснено раздражением нервов, есть нечто особенное, от нерв независимое, а душой-то все эти вопросы постигаются ясно и укладываются
в ней безмятежно.
И дернула меня нелегкая продолжить это знакомое мне стихотворение, которое я еще
в гимназии перевел из
учебника Марго стихами по-русски.
С первых же дней посадила меня за французский
учебник, кормя
в это время конфетами.
Из того, что я учил и кто учил, осталось
в памяти мало хорошего. Только историк и географ Николай Яковлевич Соболев был яркой звездочкой
в мертвом пространстве. Он учил шутя и требовал, чтобы ученики не покупали пособий и
учебников, а слушали его. И все великолепно знали историю и географию...
Когда имеешь дело с каким-нибудь историческим источником и когда читаешь даже
учебник русской истории, то кажется, что
в России все необыкновенно талантливо, даровито и интересно, но когда я смотрю
в театре историческую пьесу, то русская жизнь начинает казаться мне бездарной, нездоровой, не оригинальной.
Ирина стала вдруг повадлива как овечка, мягка как шелк и бесконечно добра; принялась давать уроки своим младшим сестрам — не на фортепьяно, — она не была музыкантшей — но во французском языке,
в английском; читала с ними их
учебники, входила
в хозяйство; все ее забавляло, все занимало ее; она то болтала без умолку, то погружалась
в безмолвное умиление; строила различные планы, пускалась
в нескончаемые предположения о том, что она будет делать, когда выйдст замуж за Литвинова (они нисколько не сомневались
в том, что брак их состоится), как они станут вдвоем…
Очевидно, что критика, делающаяся союзницей школяров и принимающая на себя ревизовку литературных произведений по параграфам
учебников, должна очень часто ставить себя
в такое жалкое положение: осудив себя на рабство пред господствующей теорией, она обрекает себя вместе с тем и на постоянную бесплодную вражду ко всякому прогрессу, ко всему новому и оригинальному
в литературе.
Там расправа короткая и решительная; и если вы верите
в вечные законы искусства, напечатанные
в учебнике, то вы от такой критики не отвертитесь.
Он не обратил ни малейшего внимания на тот факт, что старые законы искусства, продолжая существовать
в учебниках и преподаваться с гимназических и университетских кафедр давно уж, однако, потеряли святыню неприкосновенности
в литературе и
в публике.
Ведь законы прекрасного установлены ими
в их
учебниках, на основании тех произведений,
в красоту которых они веруют; пока все новое будут судить на основании утвержденных ими законов, до тех пор изящным и будет признаваться только то, что с ними сообразно, ничто новое не посмеет предъявить своих прав; старички будут правы, веруя
в Карамзина и не признавая Гоголя, как думали быть правыми почтенные люди, восхищавшиеся подражателями Расина и ругавшие Шекспира пьяным дикарем, вслед за Вольтером, или преклонявшиеся пред «Мессиадой» и на этом основании отвергавшие «Фауста».
Я вспомнил, что у меня был товарищ, очень прыткий мальчик, по фамилии Менандр Прелестнов, который еще
в университете написал сочинение на тему"Гомер как поэт, человек и гражданин", потом перевел какой-то
учебник или даже одну страницу из какого-то
учебника и наконец теперь, за оскудением, сделался либералом и публицистом при ежедневном литературно-научно-политическом издании"Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница".
Хорошо, если цифры останутся только цифрами, то есть будут себе сидеть
в подлежащих графах да поджидать очереди, когда их, наравне с прочими, включат
в учебники; но ловко ли будет, если какой-нибудь"иностранный гость", отведавши нашего хлеба-соли, вдруг вздумает из цифр вывести и для нас какую-то аттестацию?
Представьте себе на месте нынешнего Урала первобытный океан, тот океан, который не занесен ни
в какие
учебники географии.
Однажды, на уроке геометрии, сбитый с толку тем, что учитель повернул на чертеже треугольник острым углом книзу, тогда как
в учебнике острый угол был кверху, Тит поднялся на носки и, вывернув голову, стал смотреть сверху вниз.
Я напряженно всматриваюсь
в лицо сырой, неуклюжей старухи, ищу
в ней свою Варю, но от прошлого у ней уцелел только страх за мое здоровье да еще манера мое жалованье называть нашим жалованьем, мою шапку — нашей шапкой. Мне больно смотреть на нее, и, чтобы утешить ее хоть немного, я позволяю ей говорить что угодно и даже молчу, когда она несправедливо судит о людях или журит меня за то, что я не занимаюсь практикой и не издаю
учебников.
Мои товарищи терапевты, когда учат лечить, советуют «индивидуализировать каждый отдельный случай». Нужно послушаться этого совета, чтобы убедиться, что средства, рекомендуемые
в учебниках за самые лучшие и вполне пригодные для шаблона, оказываются совершенно негодными
в отдельных случаях. То же самое и
в нравственных недугах.
Все отдавали справедливость его тщательности
в издании памятников, красноречию и плавности слога
в его
учебниках, ловкости рассказа о событиях новой русской истории; но отзывы о нем, сколько мы знаем, вовсе не были таковы, как отзывы о разных наших ученых, двигающих науку вперед.
Давно ли мы
в своих
учебниках твердили, — а подрастающее поколение и теперь еще твердит, — фразы вроде следующей: «История всемирная должна говорить о Петре как об исполине среди всех мужей, признанных ею великими; история русская должна вписать имя Петра
в свои скрижали с благоговением».
Место этим рассуждениям скорее
в учебнике, нежели
в журнальной статье.
Она заполняла темные дырки
в тех местах, где не хватало строк немецких и русских
учебников.
Я развязно стал рассказывать и рассказывал долго, и
в зрительной памяти проплывала страница толстейшего
учебника. Наконец я выдохся, профессор поглядел на меня брезгливо и сказал скрипуче...
Стоял я
в таком виде: ноги окостенели, и настолько, что я смутно тут же, во дворе, мысленно перелистывал страницы
учебников, тупо стараясь припомнить, существует ли действительно, или мне это померещилось во вчерашнем сне
в деревне Грабиловке, болезнь, при которой у человека окостеневают мышцы?
Вот еще семья. И еще. Вон старик, семьдесят лет. «Lues II». Старик.
В чем ты виноват? Ни
в чем.
В общей чашке! Внеполовое, внеполовое. Свет ясен. Как ясен и беловатый рассвет раннего декабря. Значит, над амбулаторными записями и великолепными немецкими
учебниками с яркими картинками я просидел всю мою одинокую ночь.
В деревнях по-прежнему мяли лен, дороги оставались непроезжими, и на приемах у меня бывало не больше пяти человек. Вечера были совершенно свободны, и я посвящал их разбору библиотеки, чтению
учебников по хирургии и долгим одиноким чаепитиям у тихо поющего самовара.
Все светлело
в мозгу, и вдруг без всяких
учебников, без советов, без помощи я сообразил — уверенность, что сообразил, была железной, — что сейчас мне придется
в первый раз
в жизни на угасающем человеке делать ампутацию. И человек этот умрет под ножом. Ах, под ножом умрет. Ведь у нее же нет крови! За десять верст вытекло все через раздробленные ноги, и неизвестно даже, чувствует ли она что-нибудь сейчас, слышит ли. Она молчит. Ах, почему она не умирает? Что скажет мне безумный отец?
Пусть искусство довольствуется своим высоким, прекрасным назначением:
в случае отсутствия действительности быть некоторою заменою ее и быть для человека
учебником жизни.
У длинного крашеного стола с подъемными крышами на обе стороны и соответственными рядами неподвижных скамеек мне указали место, которое я мог занять своими тетрадями и письменными принадлежностями, причем я получил и ключ от ящика
в столе. Снабдив меня бумагой для черновых и беловых тетрадей, директор выдал мне и соответственные моему классу
учебники. Книги эти помещались на открытых вдоль стены полках.
До сих пор с дрожью вспоминаю салфетки Базиля, салфетки, заставлявшие неотступно представлять себе ту страницу
в германском
учебнике кожных болезней, на которой с убедительной ясностью изображен твердый шанкр на подбородке у какого-то гражданина.
Цивилизующее значение России
в истории развития человечества всеми
учебниками статистики поставлено на таком незыблемом основании, что самое щекотливое самолюбие должно успокоиться и сказать себе, что далее этого идти невозможно.