Неточные совпадения
Неправильный, небрежный лепет,
Неточный выговор речей
По-прежнему сердечный трепет
Произведут
в груди моей;
Раскаяться во мне нет силы,
Мне галлицизмы будут милы,
Как
прошлой юности грехи,
Как Богдановича стихи.
Но полно. Мне пора заняться
Письмом красавицы моей;
Я слово дал, и что ж? ей-ей,
Теперь готов уж отказаться.
Я знаю: нежного Парни
Перо не
в моде
в наши дни.
— Наверно — хвастает, — заметил тощенький, остроносый студент Говорков, но вдруг вскочил и радостно закричал: — Подождите-ка! Да я же это
письмо знаю. Оно к 907 году относится. Ну, конечно же. Оно еще
в прошлом году ходило, читалось…
— А знаешь, что делается
в Обломовке? Ты не узнаешь ее! — сказал Штольц. — Я не писал к тебе, потому что ты не отвечаешь на
письма. Мост построен, дом
прошлым летом возведен под крышу. Только уж об убранстве внутри ты хлопочи сам, по своему вкусу — за это не берусь. Хозяйничает новый управляющий, мой человек. Ты видел
в ведомости расходы…
Дело
в том, что Обломов накануне получил из деревни, от своего старосты,
письмо неприятного содержания. Известно, о каких неприятностях может писать староста: неурожай, недоимки, уменьшение дохода и т. п. Хотя староста и
в прошлом и
в третьем году писал к своему барину точно такие же
письма, но и это последнее
письмо подействовало так же сильно, как всякий неприятный сюрприз.
Он забыл свои сомнения, тревоги, синие
письма, обрыв, бросился к столу и написал коротенький нежный ответ, отослал его к Вере, а сам погрузился
в какие-то хаотические ощущения страсти. Веры не было перед глазами; сосредоточенное, напряженное наблюдение за ней раздробилось
в мечты или обращалось к
прошлому, уже испытанному. Он от мечтаний бросался к пытливому исканию «ключей» к ее тайнам.
Но как бы Вера ни решила, все же,
в память
прошлого, она должна была… хоть написать к нему свое решительное
письмо — если больна и вынести свидания не может.
Этот писатель мне столько указал, столько указал
в назначении женщины, что я отправила ему
прошлого года анонимное
письмо в две строки: «Обнимаю и целую вас, мой писатель, за современную женщину, продолжайте».
Живо помню я старушку мать
в ее темном капоте и белом чепце; худое бледное лицо ее было покрыто морщинами, она казалась с виду гораздо старше, чем была; одни глаза несколько отстали,
в них было видно столько кротости, любви, заботы и столько
прошлых слез. Она была влюблена
в своих детей, она была ими богата, знатна, молода… она читала и перечитывала нам их
письма, она с таким свято-глубоким чувством говорила о них своим слабым голосом, который иногда изменялся и дрожал от удержанных слез.
В письме к Мишле,
в котором Герцен защищает русский народ, он пишет, что
прошлое русского народа темно, его настоящее ужасно, остается вера
в будущее.
Не хочется уехать, не распорядившись делами артели. Сегодня получил от Трубецкого
письмо,
в котором он говорит следующее: «
В делах артели я участвую на половину того, что вы посылаете Быстрицкому; а так как
в прошлом году я ничего не давал, то я это заменю
в нынешнем; выдайте ему все суммы сполна, считая, как вы мне указали, к 26 августа, — следовательно, он будет обеспечен по такое же число будущего 1859 года, а к тому времени, если будем живы, спишемся с вами…»
В последних днях
прошлого месяца вечно юный ваш Jeannot получил доброе июльское
письмо старого своего директора.
Долго шло
письмо твое от 2 генваря — я его получил, любезный Завалишин,
в начале
прошлого месяца…
Опять из Туринска приветствую тебя, любезный, милый друг Евгений. Опять горестная весть отсюда: я не застал Ивашева. Он скоропостижно умер 27 декабря вечером и похоронен
в тот самый день, когда
в прошлом году на наших руках скончалась Камилла Петровна.
В Тобольске это известие меня не застало:
письмо Басаргина, где он просил меня возвратиться скорее, пришло два дни после моего отъезда.
В Ялуторовске дошла до меня эта печальная истина — я тотчас
в сани и сюда…
Утром, выйдя к чаю, Лиза чувствовала, что большая часть разрушительной работы
в ней кончена, и когда ей подали
письмо Женни,
в котором та с своим всегдашним добродушием осведомлялась о Розанове, Лиза почувствовала что-то гадкое, вроде неприятного напоминания о
прошлой глупости.
— Да и вообще ваше поведение… — продолжал жестоким тоном Шульгович. — Вот вы
в прошлом году, не успев прослужить и года, просились, например,
в отпуск. Говорили что-то такое о болезни вашей матушки, показывали там
письмо какое-то от нее. Что ж, я не смею, понимаете ли — не смею не верить своему офицеру. Раз вы говорите — матушка, пусть будет матушка. Что ж, всяко бывает. Но знаете — все это как-то одно к одному, и, понимаете…
С этого момента, по мере того как уходит
в глубь
прошлого волшебный бал, но все ближе, нежнее и прекраснее рисуется
в воображении очаровательный образ Зиночки и все тревожнее становятся ночи Александрова, — им все настойчивее овладевает мысль написать Зиночке Белышевой
письмо.
— Теперь наверное не знаю. Он приезжал
прошлой зимой
в Москву на короткое время, потом отправился с одним семейством
в Симбирск; мы с ним некоторое время переписывались:
в последнем
письме своем он извещал меня, что уезжает из Симбирска — не сказал куда, — и вот с тех пор я ничего о нем не слышу.
Объявляет мне, что едет
в Светозерскую пустынь, к иеромонаху Мисаилу, которого чтит и уважает; что Степанида Матвеевна, — а уж из нас, родственников, кто не слыхал про Степаниду Матвеевну? — она меня
прошлого года из Духанова помелом прогнала, — что эта Степанида Матвеевна получила
письмо такого содержания, что у ней
в Москве кто-то при последнем издыхании: отец или дочь, не знаю, кто именно, да и не интересуюсь знать; может быть, и отец и дочь вместе; может быть, еще с прибавкою какого-нибудь племянника, служащего по питейной части…
И не
в отношении к одним откупам сатира
прошлого века выказала слепое последование букве закона. Возьмем другое явление, например — рекрутчину.
В сатирических журналах много есть заметок, обличающих плутни, бывшие при рекрутских наборах
в противность законам. Заметки эти были иногда очень практичны и полезны и указывали на возникшие злоупотребления очень прямо. Например,
в «Трутне» 1769 года (стр. 199) помещено такое
письмо...
Она поехала к портнихе, потом к Барнаю, который только вчера приехал, от Барная —
в нотный магазин, и все время она думала о том, как она напишет Рябовскому холодное, жесткое, полное собственного достоинства
письмо и как весною или летом она поедет с Дымовым
в Крым, освободится там окончательно от
прошлого и начнет новую жизнь.
Некоторое время она стояла, опустив голову, роняя
письма одно за другим
в шкатулку, как будто желая освоиться с фактом, прежде чем снова поднять лицо. Неуловимые, как вечерние тени, разнообразные чувства скользили
в ее глазах, устремленных на пол, усеянный остатками
прошлого. Встревоженный, расстроенный не меньше ее, Аян подошел к Стелле.
Когда я перечитал последнее
письмо матери и поднес его к свечке, невольная слеза зашевелилась
в глазах. Мне представился ясно этот новый удар моей матери, но что меня не остановило. Здесь или за стеной — я для нее уже не существую. Листок загорелся, и мне казалось, что вместе с последним язычком пламени исчезло все мое
прошлое. С этих пор я становился фактически чернским мещанином Иваном Ивановым. Мой план был готов и полон.
В прошлом странный брак во вкусе Достоевского, длинные
письма и копии, писанные плохим, неразборчивым почерком, но с большим чувством, бесконечные недоразумения, объяснения, разочарования, потом долги, вторая закладная, жалованье жене, ежемесячные займы — и всё это никому не
в пользу, ни себе, ни людям.
—
В прошлом году Урбенин уведомлял меня, что старый лесничий Ахметьев едет
в монахи на Афон, и рекомендовал мне «опытного, честного и заслуженного» Скворцова… Я, конечно, дал согласие, как и всегда его даю.
Письма ведь не лица: не выдают себя, если лгут.
— Да вам бы, почтеннейший Дмитрий Петрович, ей-Богу, не грешно было по-дружески со мной обойтись, — мягко и вкрадчиво заговорил Смолокуров. — Хоть попомнили бы, как мы с вами
в прошлом году дружелюбно жили здесь, у Макарья. Опять же ввек не забуду я вашей милости, как вы меня от больших убытков избавили, — помните, показали
в Рыбном трактире
письмо из Петербурга. Завсегда помню выше благодеяние и во всякое время желаю заслужить…
По сосредоточенному выражению ее лица нельзя было усомниться, что пред ней лежали не бальные записочки и не родственные
письма о бабушкином здоровье, а переписка деловая и строгая, требующая проверки
прошлому, обозрения настоящему и решения
в будущем.
— Стойте, я за вас доскажу…
В прошлом году, помните, когда вы меня провожали при спуске «Батрака»…
в ваше положение я недостаточно вошел… Знаете,
в чаду хозяйского торжества… И на
письмо ваше не ответил.
В этом чистосердечно каюсь. Не то чтобы я струсил… а зарылся. Вот настоящее слово. И вы вправе считать меня… ну, да слово сами приберите.
Драматический мир Лондона интересовал меня еще
в Париже, и я привез оттуда
письма к двум выдающимся личностям из этого мира: одному просто актеру с громким
прошлым, а другому драматургу-актеру с совершенно оригинальным положением и родом деятельности.
Он до самой зари рассказывал офицерам эпизоды из своего хорошего
прошлого, водил их по комнатам, показывал дорогие картины, старые гравюры, редкое оружие, читал подлинные
письма высокопоставленных людей, а измученные, утомленные офицеры слушали, глядели и, тоскуя по постелям, осторожно зевали
в рукава; когда наконец хозяин отпустил их, спать было уже поздно.
В другом
письме рассказывала также барыня, как она виделась со своей дочерью, которая умерла
в прошлом году, и даже держала
в руках ее игрушку. Эта же барыня рекомендует какую-то книжку."Непременно, пишет, достаньте, без нее для вас нет спасения". Все слушали с умилением. Кто-то даже прослезился.
В них молодой человек подробно описывал свои занятия, знакомства, развлечения петербургской жизни, и тон этих
писем был умышленно таков, что
в нем не звучала ни одна грустная нотка
прошлого.
«Возврат к
прошлому, — между прочим говорилось
в письме, — невозможен, так как если воспоминание об моей артистической деятельности
в Петербурге, которую я предприняла исключительно для тебя, вызывало
в тебе сомнения, омрачившие последние дни нашей жизни, а между тем я была относительно тебя чиста и безупречна, то о настоящем времени я
в будущем уже не буду иметь право сказать этого».
Она медленно начала свой рассказ. Подробно останавливалась она на своих мечтах, разбившихся мечтах… воспроизвела свое свидание с Минкиной, вероломство Бахметьевой и
письмо Настасьи, полученное ею вчера… Она ни одним словом, ни намеком не дала понять ему о своей
прошлой, не только настоящей любви к нему, но он понял это душою
в тоне ее исповеди и какое-то почти светлое, радостное чувство охватило все его существо.