Неточные совпадения
Вдруг послышалось, что
в комнате, где была старуха, ходят. Он остановился и притих, как мертвый. Но все было тихо, стало быть померещилось. Вдруг явственно послышался легкий
крик или как будто кто-то тихо и отрывисто простонал и замолчал. Затем опять мертвая тишина,
с минуту или
с две. Он сидел на корточках у сундука и ждал, едва переводя дух, но вдруг вскочил, схватил топор и выбежал из спальни.
Не явилась тоже и одна тонная дама
с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели
с две
в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и
крик, подымавшийся из
комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда та, бранясь
с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью, кричала во все горло, что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
Я бросился вон из
комнаты, мигом очутился на улице и опрометью побежал
в дом священника, ничего не видя и не чувствуя. Там раздавались
крики, хохот и песни… Пугачев пировал
с своими товарищами. Палаша прибежала туда же за мною. Я подослал ее вызвать тихонько Акулину Памфиловну. Через минуту попадья вышла ко мне
в сени
с пустым штофом
в руках.
Клим остался
с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по
комнате, он пытался свести все слова, все
крики Лютова к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись, ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли
в корзинку.
Он забыл прикрыть окно, и
в комнату с площади вдруг ворвался взрыв смеха, затем пронзительный свисток,
крики людей.
Глубже и крепче всего врезался
в память образ дьякона. Самгин чувствовал себя оклеенным его речами, как смолой. Вот дьякон, стоя среди
комнаты с гитарой
в руках, говорит о Лютове, когда Лютов, вдруг свалившись на диван, — уснул, так отчаянно разинув рот, как будто он кричал беззвучным и тем более страшным
криком...
Она легко поднялась
с дивана и, покачиваясь, пошла
в комнату Марины, откуда доносились
крики Нехаевой; Клим смотрел вслед ей, улыбаясь, и ему казалось, что плечи, бедра ее хотят сбросить ткань, прикрывающую их. Она душилась очень крепкими духами, и Клим вдруг вспомнил, что ощутил их впервые недели две тому назад, когда Спивак, проходя мимо него и напевая романс «На холмах Грузии», произнесла волнующий стих...
— Узнаешь! — грозно вскричала она и выбежала из
комнаты, — только я ее и видел. Я конечно бы погнался за ней, но меня остановила одна мысль, и не мысль, а какое-то темное беспокойство: я предчувствовал, что «любовник из бумажки» было
в криках ее главным словом. Конечно, я бы ничего не угадал сам, но я быстро вышел, чтоб, поскорее кончив
с Стебельковым, направиться к князю Николаю Ивановичу. «Там — всему ключ!» — подумал я инстинктивно.
Заметнее всех женщин-арестанток и поразительным
криком и видом была лохматая худая цыганка-арестантка
с сбившейся
с курчавых волос косынкой, стоявшая почти посередине
комнаты, на той стороне решетки у столба, и что-то
с быстрыми жестами кричавшая низко и туго подпоясанному цыгану
в синем сюртуке.
Вот и передняя, потом большая
комната с какими-то столами посредине, а вот и сама Надя, вся
в черном, бледная, со строгим взглядом… Она узнала отца и
с радостным
криком повисла у него на шее. Наступила долгая пауза, мучительно счастливая для всех действующих лиц, Нагибин потихоньку плакал
в холодных сенях, творя про себя молитву и торопливо вытирая бумажным платком катившиеся по лицу слезы.
Хозяин, который давно уже
с любопытством заглядывал
в дверь, слыша
крик и чуя, что гости перессорились, тотчас явился
в комнату.
И, проговорив, сам заплакал.
В эту минуту
в сенях вдруг раздался шум, кто-то вошел
в переднюю; Грушенька вскочила как бы
в страшном испуге.
В комнату с шумом и
криком вбежала Феня.
Приезжий соскочил
с телеги и
с криком: «Живее лошадей!» — вошел
в комнату.
По уходе девушек они
в восторге вскакивают
с кроватей и начинают кружиться по
комнате, раздувая рубашонками. Топот, пенье песен,
крики «ура» наполняют детскую.
Последний сидел
в своей
комнате, не показываясь на
крики сердитой бабы, а на следующее утро опять появился на подоконнике
с таинственным предметом под полой. Нам он объяснил во время одевания, что Петрик — скверный, скверный, скверный мальчишка. И мать у него подлая баба… И что она дура, а он, Уляницкий, «достанет себе другого мальчика, еще лучше». Он сердился, повторял слова, и его козлиная бородка вздрагивала очень выразительно.
Мать была умна и потому сумела победить
в себе непосредственное побуждение, заставлявшее ее кидаться сломя голову при каждом жалобном
крике ребенка. Спустя несколько месяцев после этого разговора мальчик свободно и быстро ползал по
комнатам, настораживая слух навстречу всякому звуку и,
с какою-то необычною
в других детях живостью, ощупывал всякий предмет, попадавший
в руки.
Ребенок родился
в богатой семье Юго-западного края,
в глухую полночь. Молодая мать лежала
в глубоком забытьи, но, когда
в комнате раздался первый
крик новорожденного, тихий и жалобный, она заметалась
с закрытыми глазами
в своей постели. Ее губы шептали что-то, и на бледном лице
с мягкими, почти детскими еще чертами появилась гримаса нетерпеливого страдания, как у балованного ребенка, испытывающего непривычное горе.
На столе горел такой же железный ночник
с сальною свечкой, как и
в той
комнате, а на кровати пищал крошечный ребенок, всего, может быть, трехнедельный, судя по
крику; его «переменяла», то есть перепеленывала, больная и бледная женщина, кажется, молодая,
в сильном неглиже и, может быть, только что начинавшая вставать после родов; но ребенок не унимался и кричал,
в ожидании тощей груди.
Вся рогожинская ватага
с шумом,
с громом,
с криками пронеслась по
комнатам к выходу, вслед за Рогожиным и Настасьей Филипповной.
В зале девушки подали ей шубу; кухарка Марфа прибежала из кухни. Настасья Филипповна всех их перецеловала.
Как он кричал, этот Вася, когда фельдшер
с Таисьей принялись вправлять вывихнутую руку! Эти
крики были слышны
в господском доме, так что Нюрочка сначала заперлась
в своей
комнате, а потом закрыла голову подушкой. Вообще происходило что-то ужасное, чего еще не случалось
в господском доме. Петр Елисеич тоже помогал производить мучительную операцию, сам бледный как полотно. Безучастным оставался один Сидор Карпыч, который преспокойно расхаживал по конторе и даже что-то мурлыкал себе под нос.
Не слушайте сестрицы; ну, чего дедушку глядеть: такой страшный, одним глазом смотрит…» Каждое слово Параши охватывало мою душу новым ужасом, а последнее описание так меня поразило, что я
с криком бросился вон из гостиной и через коридор и девичью прибежал
в комнату двоюродных сестер; за мной прибежала Параша и сестрица, но никак не могли уговорить меня воротиться
в гостиную.
Милая моя сестрица была так смела, что я
с удивлением смотрел на нее: когда я входил
в комнату, она побежала мне навстречу
с радостными
криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом
с такими же восклицаниями перебегала от матери к дедушке, к отцу, к бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к дедушке.
Евсеич отдал нас
с рук на руки Матвею Васильичу, который взял меня за руку и ввел
в большую неопрятную
комнату, из которой несся шум и
крик, мгновенно утихнувший при нашем появлении, —
комнату, всю установленную рядами столов со скамейками, каких я никогда не видывал; перед первым столом стояла, утвержденная на каких-то подставках, большая черная четвероугольная доска; у доски стоял мальчик
с обвостренным мелом
в одной руке и
с грязной тряпицей
в другой.
Но старик не дошел до порога. Дверь быстро отворилась, и
в комнату вбежала Наташа, бледная,
с сверкающими глазами, как будто
в горячке. Платье ее было измято и смочено дождем. Платочек, которым она накрыла голову, сбился у ней на затылок, и на разбившихся густых прядях ее волос сверкали крупные капли дождя. Она вбежала, увидала отца и
с криком бросилась перед ним на колена, простирая к нему руки.
Они оба вскочили
с кровати и принялись
с сумасшедшим лукавым смехом ловить Ромашова. И все это вместе — эта темная вонючая
комната, это тайное фантастическое пьянство среди ночи, без огня, эти два обезумевших человека — все вдруг повеяло на Ромашова нестерпимым ужасом смерти и сумасшествия. Он
с пронзительным
криком оттолкнул Золотухина далеко
в сторону и, весь содрогаясь, выскочил из мертвецкой.
Вы увидите, как острый кривой нож входит
в белое здоровое тело; увидите, как
с ужасным, раздирающим
криком и проклятиями раненый вдруг приходит
в чувство; увидите, как фельдшер бросит
в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит,
в той же
комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не
в правильном, красивом и блестящем строе,
с музыкой и барабанным боем,
с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну
в настоящем ее выражении —
в крови,
в страданиях,
в смерти…
Тогда на их шум, и особливо на
крик лекаря, вошли мы, и я
с прочими, и застали, что лекарь сидит на верху шкафа и отчаянно болтает ногами, производя стук, а Ахилла
в спокойнейшем виде сидит посреди
комнаты в кресле и говорит: „Не снимайте его, пожалуйста, это я его яко на водах повесих за его сопротивление“.
И
с этим, увидя растворенный канцелярский шкаф, он быстро вскочил
в него и захлопнул дверцы; а между тем
в комнату через разбитые окна еще ожесточеннее падали камни. У самого черта вырвался
крик ужаса и отчаяния.
С этого времени на нее обильно посыпались неприятности: почти каждый раз, когда она входила
в рабочую
комнату брата, к ногам ее падали какие-то брусья, доски, инструменты, задевая то плечо, то голову ее, отбивая ей пальцы, — горбун всегда предупреждал ее
криком...
Гости тихонько выползли из
комнаты, пугливо взглядывая на Илью. Он видел, как мимо него проплывают серые пятна, не возбуждая
в нём ни мысли, ни чувства. Пустота
в душе его росла и проглатывала всё. Он помолчал
с минуту, вслушиваясь
в крики Автономова, и вдруг
с усмешкой предложил ему...
Услыхавшая шум няня стояла
в дверях. Я всё стоял, ожидая и не веря. Но тут из-под ее корсета хлынула кровь. Тут только я понял, что поправить нельзя, и тотчас же решил, что и не нужно, что я этого самого и хочу, и это самое и должен был сделать. Я подождал, пока она упала, и няня
с криком: «батюшки!» подбежала к ней, и тогда только бросил кинжал прочь и пошел из
комнаты.
— Иногда я вдруг вскакивал на ноги
с пронзительным
криком, дико глядел во все глаза и, беспрестанно повторяя: «Пустите меня, дальше, прочь, мне нельзя, не могу, где он, куда идти!» — и тому подобные отрывистые, ничего не объясняющие слова, — я бросался к двери, к окну или
в углы
комнаты, стараясь пробиться куда-то, стуча руками и ногами
в стену.
Митя бегал
в сереньких брючках,
в кожаной фуражке, сдвинутой на затылок, на рыжем лице его блестел пот, а
в глазах сияла хмельная, зеленоватая радость. Вчера ночью он крепко поссорился
с женою; Яков слышал, как из окна их
комнаты в сад летел сначала громкий шёпот, а потом несдерживаемый
крик Татьяны...
—
Крику — не верь, слезам — не верь. — Она, пошатываясь, вылезла из
комнаты, оставив за собою пьяный запах, а Петром овладел припадок гнева, — сорвав
с ног сапоги, он метнул их под кровать, быстро разделся и прыгнул
в постель, как на коня, сцепив зубы, боясь заплакать от какой-то большой обиды, душившей его.
Таков был этот юноша, когда ему минуло шестнадцать лет и когда
с Ольгой Сергеевной случилась катастрофа. Приехавши
в Петербург, интересная вдова, разумеется, расплакалась и прикинулась до того наивною, что когда «куколка»
в первое воскресенье явился
в отпуск, то она, увидев его, притворилась испуганною и
с криком: «Ах! это не „куколка“! это какой-то большой!» выбежала из
комнаты. «Куколка»,
с своей стороны, услышав такое приветствие, приосанился и покрутил зачаток уса.
У них был небольшой номер,
в две
комнаты. Слышен был смех и
крик m-lle Blanche из спальни. Она вставала
с постели.
В среду, на Масленице,
в игральной
комнате было особенно весело. Ее наполняли восторженные детские
крики. Мудреного нет; вот что было здесь между прочим сказано: «Деточки, вы
с самого начала Масленицы были послушны и милы; сегодня у нас среда, если вы будете так продолжать, вас
в пятницу вечером возьмут
в цирк!»
— Вели… беги… постой… Я слышал
в комнате Анны Павловны
крик, поди, попроси Савелия Никандрыча сюда. Нет, — говорил Сапега, но
в это время снова раздался
крик, и он опять упал на диван и зажал уши. Ничего не понимавший камердинер не трогался
с места.
Татьяна. Нет… Я
в этот сезон едва ли буду ходить
в театр. Надоело. Меня злят, раздражают все эти драмы
с выстрелами, воплями, рыданиями. (Тетерев ударяет пальцем по клавише пианино, и по
комнате разливается густой печальный звук.) Все это неправда. Жизнь ломает людей без шума, без
криков… без слез… незаметно…
В небольшой
комнате, грубо, но обильно меблированной простой крашеной мебелью, посредине стоял Павел Павлович, одетый лишь до половины, без сюртука и без жилета, и
с раздраженным красным лицом унимал
криком, жестами, а может быть (показалось Вельчанинову) и пинками, маленькую девочку, лет восьми, одетую бедно, хотя и барышней,
в черном шерстяном коротеньком платьице.
Все забыли о Поэте. Он медленно поднимается со своего места. Он проводит рукою по лбу. Делает несколько шагов взад и вперед по
комнате. По лицу его заметно, что он
с мучительным усилием припоминает что-то.
В это время из общего говора доносятся слова: «рокфор», «камамбер». Вдруг толстый человек,
в страшном увлечении, делая кругообразные жесты, выскакивает на середину
комнаты с криком...
Когда засидевшиеся
в трактире рыбники поднялись
с мест, чтоб отправляться на спокой,
в «дворянской» было почти уж пусто. Но только что вышли они
в соседнюю
комнату, как со всех сторон раздались разноязычные пьяные
крики, хохот и визг немецких певуний, а сверху доносились дикие гортанные звуки ярманочной цыганской песни...
Александра Ивановна выскользнула из-за занавесы и, тщательно притворив дверь
в комнату больной, открыла настежь окно и
в немом ужасе прислушивалась к неописуемому реву и треску, который несся по лесу. Ей смутно представлялись слышанные полуслова и полунамеки; она не могла дать себе отчета, долго ли пробыла здесь, как вдруг увидала бегущую изо всех сил по дому человеческую фигуру
с криком: «Убился, упал
с моста… наповал убит!»
Крик же свой
в комнатах, что «это я сделал», он относил к тому, что он обличил Бодростина и подвел его под народный гнев,
в чем-де и может удостоверить Горданов,
с которым они ехали вместе и при котором он предупреждал Бодростина, что нехорошо курить сигару, когда мужики требовали, чтоб огня нигде не было, но Бодростин этим легкомысленно пренебрег.
В чьей я власти? Она гнет меня, как мягкое раскаленное железо, я оглушен, я слеп от собственного жара и искр. Что ты делаешь, человече, когда это случается
с тобою? Идешь и берешь женщину? Насилуешь ее? Подумай: сейчас ночь, и Мария так близко, я могу совсем, совсем неслышно дойди до ее
комнаты… И я хочу ее
крика! А если Магнус закроет мне путь? Я убью Магнуса.
Большая зала старинного помещичьего дома, на столе кипит самовар; висячая лампа ярко освещает накрытый ужин, дальше, по углам
комнаты, почти совсем темно; под потолком сонно гудят и жужжат стаи мух. Все окна раскрыты настежь, и теплая ночь смотрит
в них из сада, залитого лунным светом;
с реки слабо доносятся женский смех и
крики, плеск воды.
Роза вздрогнула, побледнела и
крик злобы, ужаса и отчаяния вылетел из её груди.
В туже минуту глаза её обежали
комнату и встретились
с недоумевающе мигающими глазками обезьянки. Роза не нуждалась
в пояснении. Маленькая преступница была на лицо.
Прошло пять минут, и узник ни разу не шевельнулся. Пятнадцатилетнее заточение научило его сидеть неподвижно. Банкир постучал пальцем
в окно, и узник не ответил на этот стук ни одним движением. Тогда банкир осторожно сорвал
с двери печати и вложил ключ
в замочную скважину. Заржавленный замок издал хриплый звук, и дверь скрипнула. Банкир ожидал, что тотчас же послышится
крик удивления и шаги, но прошло минуты три, и за дверью было тихо по-прежнему. Он решился войти
в комнату.
От долгого нетерпеливого ожидания Антон Антонович фон Зееман пришел
в какое-то странное напряженно-нервное состояние: ему положительно стало жутко
в этой огромной
комнате,
с тонувшими уже
в густом мраке углами.
В доме царила безусловная тишина, и лишь со стороны улицы глухо доносился визг санных полозьев и
крики кучеров.
— Выдача клевретам Карла Двенадцатого личности врага есть, конечно, приобретение благодарности его величества и громкого имени. Благодарность, громкое имя… опять скажу, пустые имена, кимвальный звон! Нам
с тобою надобны деньги, деньги и деньги, мне чрез них наслаждения вещественные. Чем долее наслаждаться, тем лучше; а там мир хоть травой зарасти. Что ж пасторы говорят о душе… ха-ха-ха! (
В это время послышался
крик совы
в замке.) Что это захохотало
в другой
комнате?