Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь,
дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек
в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
Хлестаков. Я с тобою,
дурак, не хочу рассуждать. (Наливает суп и
ест.)Что это за суп? Ты просто воды налил
в чашку: никакого вкусу нет, только воняет. Я не хочу этого супу, дай мне другого.
И Левину смутно приходило
в голову, что не то что она сама виновата (виноватою она ни
в чем не могла
быть), но виновато ее воспитание, слишком поверхностное и фривольное («этот
дурак Чарский: она, я знаю, хотела, но не умела остановить его»), «Да, кроме интереса к дому (это
было у нее), кроме своего туалета и кроме broderie anglaise, у нее нет серьезных интересов.
Но, несмотря на это,
в то время как он перевертывал свои этюды, поднимал сторы и снимал простыню, он чувствовал сильное волнение, и тем больше, что, несмотря на то, что все знатные и богатые Русские должны
были быть скоты и
дураки в его понятии, и Вронский и
в особенности Анна нравились ему.
—
Дурак! когда захочу продать, так продам. Еще пустился
в рассужденья! Вот посмотрю я: если ты мне не приведешь сейчас кузнецов да
в два часа не
будет все готово, так я тебе такую дам потасовку… сам на себе лица не увидишь! Пошел! ступай!
Он увидел на месте, что приказчик
был баба и
дурак со всеми качествами дрянного приказчика, то
есть вел аккуратно счет кур и яиц, пряжи и полотна, приносимых бабами, но не знал ни бельмеса
в уборке хлеба и посевах, а
в прибавленье ко всему подозревал мужиков
в покушенье на жизнь свою.
Когда дорога понеслась узким оврагом
в чащу огромного заглохнувшего леса и он увидел вверху, внизу, над собой и под собой трехсотлетние дубы, трем человекам
в обхват, вперемежку с пихтой, вязом и осокором, перераставшим вершину тополя, и когда на вопрос: «Чей лес?» — ему сказали: «Тентетникова»; когда, выбравшись из леса, понеслась дорога лугами, мимо осиновых рощ, молодых и старых ив и лоз,
в виду тянувшихся вдали возвышений, и перелетела мостами
в разных местах одну и ту же реку, оставляя ее то вправо, то влево от себя, и когда на вопрос: «Чьи луга и поемные места?» — отвечали ему: «Тентетникова»; когда поднялась потом дорога на гору и пошла по ровной возвышенности с одной стороны мимо неснятых хлебов: пшеницы, ржи и ячменя, с другой же стороны мимо всех прежде проеханных им мест, которые все вдруг показались
в картинном отдалении, и когда, постепенно темнея, входила и вошла потом дорога под тень широких развилистых дерев, разместившихся врассыпку по зеленому ковру до самой деревни, и замелькали кирченые избы мужиков и крытые красными крышами господские строения; когда пылко забившееся сердце и без вопроса знало, куды приехало, — ощущенья, непрестанно накоплявшиеся, исторгнулись наконец почти такими словами: «Ну, не
дурак ли я
был доселе?
«Осел!
дурак!» — думал Чичиков, сердитый и недовольный во всю дорогу. Ехал он уже при звездах. Ночь
была на небе.
В деревнях
были огни. Подъезжая к крыльцу, он увидел
в окнах, что уже стол
был накрыт для ужина.
— Партии нет возможности оканчивать, — говорил Чичиков и заглянул
в окно. Он увидел свою бричку, которая стояла совсем готовая, а Селифан ожидал, казалось, мановения, чтобы подкатить под крыльцо, но из комнаты не
было никакой возможности выбраться:
в дверях стояли два дюжих крепостных
дурака.
Одевшись, подошел он к зеркалу и чихнул опять так громко, что подошедший
в это время к окну индейский петух — окно же
было очень близко от земли — заболтал ему что-то вдруг и весьма скоро на своем странном языке, вероятно «желаю здравствовать», на что Чичиков сказал ему
дурака.
Но дело вот
в чем: вы позабыли, что у меня
есть другая служба; у меня триста душ крестьян, именье
в расстройстве, а управляющий —
дурак.
Потянувши впросонках весь табак к себе со всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит, как
дурак, выпучив глаза, во все стороны, и не может понять, где он, что с ним
было, и потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех товарищей, скрывшихся по углам, и глядящее
в окно наступившее утро, с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих голосов, и с осветившеюся речкою, там и там пропадающею блещущими загогулинами между тонких тростников, всю усыпанную нагими ребятишками, зазывающими на купанье, и потом уже наконец чувствует, что
в носу у него сидит гусар.
— То
есть вы этим выражаете, что я хлопочу
в свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б я хлопотал
в свою выгоду, то не стал бы так прямо высказываться, не
дурак же ведь я совсем. На этот счет открою вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою любовь к Авдотье Романовне, говорил, что
был сам жертвой. Ну так знайте же, что никакой я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так что мне самому даже странно это, потому что я ведь действительно нечто ощущал…
Кудряш. Вота!
Есть от чего с ума сходить! Только вы смотрите, себе хлопот не наделайте, да и ее-то
в беду не введите! Положим, хоть у нее муж и
дурак, да свекровь-то больно люта.
Дико́й. Да что ты ко мне лезешь со всяким вздором! Может, я с тобой и говорить-то не хочу. Ты должен
был прежде узнать,
в расположении я тебя слушать,
дурака, или нет. Что я тебе — ровный, что ли? Ишь ты, какое дело нашел важное! Так прямо с рылом-то и лезет разговаривать.
Кнуров. Совершенную правду вы сказали. Ювелир — не простой мастеровой, он должен
быть художником.
В нищенской обстановке, да еще за
дураком мужем, она или погибнет, или опошлится.
«Ну и — черт с тобой, старый
дурак, — подумал Самгин и усмехнулся: — Должно
быть, Тагильский
в самом деле насолил им».
— Заметно, господин, что
дураков прибывает; тут, кругом,
в каждой деревне два, три дуренка
есть. Одни говорят: это от слабости жизни, другие считают урожай
дураков приметой на счастье.
— Недавно один
дурак в лицо мне брякнул: ваша ставка на народ — бита, народа — нет,
есть только классы. Юрист, второго курса. Еврей. Классы! Забыл, как недавно сородичей его классически громили…
— Проследовал, значит? — растерянно бормотал старичок. — Ах ты, господи! А мне представляться ему надо
было. Подвел меня племянник,
дурак, вчерась надо
было ехать, подлец! У меня, милостью его величества, дело
в мою пользу решено, — понимаете ли…
— Камень —
дурак. И дерево —
дурак. И всякое произрастание — ни к чему, если нет человека. А ежели до этого глупого материала коснутся наши руки, — имеем удобные для жилья дома, дороги, мосты и всякие вещи, машины и забавы, вроде шашек или карт и музыкальных труб. Так-то. Я допрежде сектантом
был, сютаевцем, а потом стал проникать
в настоящую философию о жизни и — проник насквозь, при помощи неизвестного человека.
— Я
в политике ни черта не смыслю, но вы, милый мой, превосходно отделали их… А этот Платон — вы ему не верьте. Он —
дурак, но хитрый. И — сластоежка. Идемте, сейчас я
буду развлекать публику.
— Это попытка возвратиться
в дураки, — храбро ответил Самгин, подметив
в лице,
в глазах Туробоева нечто общее с Макаровым, каким тот
был до покушения на самоубийство.
— Мне иногда кажется, что толстовцы, пожалуй, правы: самое умное, что можно сделать, это, как сказал Варавка, — возвратиться
в дураки. Может
быть, настоящая-то мудрость по-собачьи проста и напрасно мы заносимся куда-то?
— Ты бы,
дурак, молчал, не путался
в разговор старших-то. Война — не глупость.
В пятом году она вон как народ расковыряла. И теперь, гляди, то же
будет… Война — дело страшное…
— Выпустили меня третьего дня, и я все еще не
в себе. На родину, — а где у меня родина,
дураки! Через четыре дня должна ехать, а мне совершенно необходимо жить здесь.
Будут хлопотать, чтоб меня оставили
в Москве, но…
— Так вот, значит: у одних — обман зрения, у других — классовая интуиция. Ежели рабочий воспринимает учение, ядовитое для хозяина, хозяин — буде он не
дурак — обязан несколько ознакомиться с этим учением. Может
быть, удастся подпортить его.
В Европах весьма усердно стараются подпортить, а наши юные буржуйчики тоже не глухи и не слепы. Замечаются попыточки организовать классовое самосознание, сочиняют какое-то неославянофильство, Петра Великого опрокидывают и вообще… шевелятся.
—
Был проповедник здесь,
в подвале жил, требухой торговал на Сухаревке. Учил: камень —
дурак, дерево —
дурак, и бог —
дурак! Я тогда молчал. «Врешь, думаю, Христос — умен!» А теперь — знаю: все это для утешения! Все — слова. Христос тоже — мертвое слово. Правы отрицающие, а не утверждающие. Что можно утверждать против ужаса? Ложь. Ложь утверждается. Ничего нет, кроме великого горя человеческого. Остальное — дома, и веры, и всякая роскошь, и смирение — ложь!
—
Дурак надутый, а хочет
быть жуликом. Либерал, а — чего добиваются либералы? Права
быть консерваторами. Думают, что это не заметно
в них! А ведь добьются своего, — как думаешь?
— Оттреплет этакий барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как
в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду
дураком не назвал; живу
в добре,
в покое,
ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А
в деревне у меня особый дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все
в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
— Так вот, милейший Реймер, когда вам
будет скучно, приходите сюда и улыбнитесь. Там, за окном, сидит
дурак.
Дурак, купленный дешево,
в рассрочку, надолго. Он сопьется от скуки или сойдет с ума… но
будет ждать, сам не зная чего. Да вот и он!
К тому времени я уже два года жег зеленую лампу, а однажды, возвращаясь вечером (я не считал нужным, как сначала, безвыходно сидеть дома 7 часов), увидел человека
в цилиндре, который смотрел на мое зеленое окно не то с досадой, не то с презрением. «Ив — классический
дурак! — пробормотал тот человек, не замечая меня. — Он ждет обещанных чудесных вещей… да, он хоть имеет надежды, а я… я почти разорен!» Это
были вы. Вы прибавили: «Глупая шутка. Не стоило бросать денег».
— Что же вы видите? Что я умею лазить через заборы, стреляю
в дураков,
ем много,
пью… видите!..
«Странный, необыкновенный человек! — думала она. — Все ему нипочем, ничего
в грош не ставит! Имение отдает, серьезные люди у него —
дураки, себя несчастным называет! Погляжу еще, что
будет!»
— Тогда не
будет в мире
дурака глупее меня… Я надоем тебе жестоко.
Подошел и я — и не понимаю, почему мне этот молодой человек тоже как бы понравился; может
быть, слишком ярким нарушением общепринятых и оказенившихся приличий, — словом, я не разглядел
дурака; однако с ним сошелся тогда же на ты и, выходя из вагона, узнал от него, что он вечером, часу
в девятом, придет на Тверской бульвар.
Это
было как раз
в тот день; Лиза
в негодовании встала с места, чтоб уйти, но что же сделал и чем кончил этот разумный человек? — с самым благородным видом, и даже с чувством, предложил ей свою руку. Лиза тут же назвала его прямо
в глаза
дураком и вышла.
Катерина Николаевна стремительно встала с места, вся покраснела и — плюнула ему
в лицо. Затем быстро направилась
было к двери. Вот тут-то
дурак Ламберт и выхватил револьвер. Он слепо, как ограниченный
дурак, верил
в эффект документа, то
есть — главное — не разглядел, с кем имеет дело, именно потому, как я сказал уже, что считал всех с такими же подлыми чувствами, как и он сам. Он с первого слова раздражил ее грубостью, тогда как она, может
быть, и не уклонилась бы войти
в денежную сделку.
— Non, il est impayable, [Нет, он бесподобен,] — обратилась графиня Катерина Ивановна к мужу. — Он мне велит итти на речку белье полоскать и
есть один картофель. Он ужасный
дурак, но всё-таки ты ему сделай, что он тебя просит. Ужасный оболтус, — поправилась она. — А ты слышал: Каменская, говорят,
в таком отчаянии, что боятся за ее жизнь, — обратилась она к мужу, — ты бы съездил к ней.
Они спорили, горячились, даже выходили из себя, но всегда мирились на одной мысли, что все мужчины положительнейшие
дураки, которые, как все неизлечимо поврежденные,
были глубоко убеждены
в своем уме.
— Постойте: вспомнил… Все вспомнил!.. Вот здесь,
в этом самом кабинете все дело
было… Ах, я
дурак,
дурак,
дурак!!. А впрочем, разве я мог предполагать, что вы женитесь на Зосе?.. О, если бы я знал, если бы я знал…
Дурак,
дурак!..
— Еще б отказаться, — пробасил Ракитин, видимо сконфузившись, но молодцевато прикрывая стыд, — это нам вельми на руку
будет,
дураки и существуют
в профит умному человеку.
Затем
буду опять его издавать и непременно
в либеральном и атеистическом направлении, с социалистическим оттенком, с маленьким даже лоском социализма, но держа ухо востро, то
есть,
в сущности, держа нашим и вашим и отводя глаза
дуракам.
— Отчасти
буду рад, ибо тогда моя цель достигнута: коли пинки, значит, веришь
в мой реализм, потому что призраку не дают пинков. Шутки
в сторону: мне ведь все равно, бранись, коли хочешь, но все же лучше
быть хоть каплю повежливее, хотя бы даже со мной. А то
дурак да лакей, ну что за слова!
Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что «этот
дурак (вишь, полюбилось слово! — заметил вполголоса Филофей), этот
дурак совсем счету деньгам не знает», — и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел
в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам, а ценил их по количеству — то
есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.
Но остался
в результате истории элемент, с которым
были согласны и побежденные, именно, что если и не пошалил, а застрелился, то все-таки
дурак.
Марья Алексевна, конечно, уже не претендовала на отказ Верочки от катанья, когда увидела, что Мишка —
дурак вовсе не такой
дурак, а чуть
было даже не поддел ее. Верочка
была оставлена
в покое и на другое утро без всякой помехи отправилась
в Гостиный двор.
Все
были согласны, что «
дурак», — и вдруг все заговорили: на мосту — ловкая штука! это, чтобы, значит, не мучиться долго, коли не удастся хорошо выстрелить, — умно рассудил! от всякой раны свалится
в воду и захлебнется, прежде чем опомнится, — да, на мосту… умно!
Отступался от дела, чтобы не
быть дураком и подлецом, и возликовал от этого, будто совершил геройский подвиг великодушного благородства; не поддаешься с первого слова зову, чтобы опять не хлопотать над собою и чтобы не лишиться этого сладкого ликования своим благородством, а эгоизм повертывает твои жесты так, что ты корчишь человека, упорствующего
в благородном подвижничестве».
Этот удовлетворительный для всех результат особенно прочен
был именно потому, что восторжествовали консерваторы:
в самом деле, если бы только пошалил выстрелом на мосту, то ведь,
в сущности,
было бы еще сомнительно,
дурак ли, или только озорник.