Неточные совпадения
Глеб — он жаден
был — соблазняется:
Завещание сожигается!
На
десятки лет, до недавних дней
Восемь тысяч душ закрепил злодей,
С родом, с племенем; что народу-то!
Что народу-то! с камнем в воду-то!
Все прощает Бог, а Иудин грех
Не прощается.
Ой мужик! мужик! ты грешнее всех,
И за то тебе вечно маяться!
Вдруг песня хором грянула
Удалая, согласная:
Десятка три молодчиков,
Хмельненьки, а не валятся,
Идут рядком,
поют,
Поют про Волгу-матушку,
Про удаль молодецкую,
Про девичью красу.
Притихла вся дороженька,
Одна та песня складная
Широко, вольно катится,
Как рожь под ветром стелется,
По сердцу по крестьянскому
Идет огнем-тоской!..
Всякий дом
есть не что иное, как поселенная единица, имеющая своего командира и своего шпиона (на шпионе он особенно настаивал) и принадлежащая к
десятку, носящему название взвода.
Сгоревших людей оказалось с
десяток, в том числе двое взрослых; Матренку же, о которой накануне
был разговор, нашли спящею на огороде между гряд.
Это еще более волновало Левина. Бекасы не переставая вились в воэдухе над осокой. Чмоканье по земле и карканье в вышине не умолкая
были слышны со всех сторон; поднятые прежде и носившиеся в воздухе бекасы садились пред охотниками. Вместо двух ястребов теперь
десятки их с писком вились над болотом.
В действительности же, это убедительное для него «разумеется»
было только последствием повторения точно такого же круга воспоминаний и представлений, чрез который он прошел уже
десятки раз в этот час времени.
Вронский любил его и зa его необычайную физическую силу, которую он большею частью выказывал тем, что мог
пить как бочка, не спать и
быть всё таким же, и за большую нравственную силу, которую он выказывал в отношениях к начальникам и товарищам, вызывая к себе страх и уважение, и в игре, которую он вел на
десятки тысяч и всегда, несмотря на выпитое вино, так тонко и твердо, что считался первым игроком в Английском Клубе.
Левин встал и пошел с ним к большому столу, уставленному водками и самыми разнообразными закусками. Казалось, из двух
десятков закусок можно
было выбрать, что
было по вкусу, но Степан Аркадьич потребовал какую-то особенную, и один из стоявших ливрейных лакеев тотчас принес требуемое. Они
выпили по рюмке и вернулись к столу.
— Утверждаю, что нет предопределения, — сказал я, высыпая на стол
десятка два червонцев — все, что
было у меня в кармане.
Подъехав к подошве Койшаурской горы, мы остановились возле духана. [Духан — харчевня, трактир, мелочная лавка.] Тут толпилось шумно
десятка два грузин и горцев; поблизости караван верблюдов остановился для ночлега. Я должен
был нанять быков, чтоб втащить мою тележку на эту проклятую гору, потому что
была уже осень и гололедица, — а эта гора имеет около двух верст длины.
— Сейчас, сейчас. На другой день утром рано приехал Казбич и пригнал
десяток баранов на продажу. Привязав лошадь у забора, он вошел ко мне; я попотчевал его чаем, потому что хотя разбойник он, а все-таки
был моим кунаком. [Кунак — значит приятель. (Прим. М. Ю. Лермонтова.)]
Конечно, нашлись, как и везде бывает, кое-кто неробкого
десятка, которые не теряли присутствия духа, но их
было весьма немного.
Чуткий нос его слышал за несколько
десятков верст, где
была ярмарка со всякими съездами и балами; он уж в одно мгновенье ока
был там, спорил и заводил сумятицу за зеленым столом, ибо имел, подобно всем таковым, страстишку к картишкам.
— А ей-богу, так! Ведь у меня что год, то бегают. Народ-то больно прожорлив, от праздности завел привычку трескать, а у меня
есть и самому нечего… А уж я бы за них что ни дай взял бы. Так посоветуйте вашему приятелю-то: отыщись ведь только
десяток, так вот уж у него славная деньга. Ведь ревизская душа стóит в пятистах рублях.
— Нехорошо, нехорошо, — сказал Собакевич, покачав головою. — Вы посудите, Иван Григорьевич: пятый
десяток живу, ни разу не
был болен; хоть бы горло заболело, веред или чирей выскочил… Нет, не к добру! когда-нибудь придется поплатиться за это. — Тут Собакевич погрузился в меланхолию.
Дело требовало большой внимательности: оно состояло в подбирании из нескольких
десятков дюжин карт одной талии, но самой меткой, на которую можно
было бы понадеяться, как на вернейшего друга.
— Позвольте, господа, позвольте; не теснитесь, дайте пройти! — говорил он, пробираясь сквозь толпу, — и сделайте одолжение, не угрожайте; уверяю вас, что ничего не
будет, ничего не сделаете, не робкого десятка-с, а, напротив, вы же, господа, ответите, что насилием прикрыли уголовное дело.
Сотни, тысячи, может
быть, существований, направленных на дорогу;
десятки семейств, спасенных от нищеты, от разложения, от гибели, от разврата, от венерических больниц, — и все это на ее деньги.
«Конечно, эта смелая книга вызовет шум. Удар в колокол среди ночи. Социалисты
будут яростно возражать. И не одни социалисты. “Свист и звон со всех сторон”. На поверхности жизни вздуется еще
десяток пузырей».
— Еду мимо, вижу — ты подъехал. Вот что: как думаешь — если выпустить сборник о Толстом, а? У меня
есть кое-какие знакомства в литературе. Может — и ты попробуешь написать что-нибудь? Почти шесть
десятков лет работал человек, приобрел всемирную славу, а — покоя душе не мог заработать. Тема! Проповедовал: не противьтесь злому насилием, закричал: «Не могу молчать», — что это значит, а? Хотел молчать, но — не мог? Но — почему не мог?
Он живет, проповедуя «трезвенность», он уже известен, его слушают
десятки, может
быть, сотни людей.
Пели именно эти люди, и в шорохе
десятков тысяч ног пение звучало слабо.
Самгин уходил, еще более убежденный в том, что не могут
быть долговечны, не могут изменить ход истории события, которые создаются
десятками таких единиц.
— Надо вставать, а то не
поспеете к поезду, — предупредил он. — А то — может, поживете еще денечек с нами? Очень вы человек — по душе нам! На ужин мы бы собрали кое-кого, человек пяток-десяток, для разговора, ась?
В
десятке шагов от решетки на булыжнике валялась желтенькая дамская перчатка, пальцы ее
были сложены двухперстным крестом; это воскресило в памяти Самгина отрубленную кисть руки на снегу.
У него не
было желания поискать в шести
десятках ‹тысяч› жителей города одного или двух хотя бы менее интересных, чем Зотова.
Но вот из-за кулис, под яростный грохот и вой оркестра, выскочило
десятка три искусно раздетых девиц, в такт задорной музыки они начали выбрасывать из ворохов кружев и разноцветных лент голые ноги; каждая из них
была похожа на огромный махровый цветок, ноги их трепетали, как пестики в лепестках, девицы носились по сцене с такой быстротой, что, казалось, у всех одно и то же ярко накрашенное, соблазнительно улыбающееся лицо и что их гоняет по сцене бешеный ветер.
На станции ее знали, дородная баба, называя ее по имени и отчеству, сочувственно охая, увела ее куда-то, и через
десяток минут Никонова воротилась в пестрой юбке, в красной кофте, одетой, должно
быть, на голое тело; голова ее
была повязана желтым платком с цветами.
Самгин подошел к окну, выглянул:
десяток солдат, плотно окружив фонарный столб, слушали, как
поет, подыгрывая на балалайке, курчавый, смуглый, точно цыган, юноша в рубахе защитного цвета, в начищенных сапогах, тоненький, аккуратный.
Маленький пианист в чесунчовой разлетайке
был похож на нетопыря и молчал, точно глухой, покачивая в такт словам женщин унылым носом своим. Самгин благосклонно пожал его горячую руку,
было так хорошо видеть, что этот человек с лицом, неискусно вырезанным из желтой кости, совершенно не достоин красивой женщины, сидевшей рядом с ним. Когда Спивак и мать обменялись
десятком любезных фраз, Елизавета Львовна, вздохнув, сказала...
Но механическая работа перенасыщенной памяти продолжалась, выдвигая дворника Николая, аккуратного, хитренького Осипа, рыжего Семена, грузчиков на Сибирской пристани в Нижнем,
десятки мимоходом отмеченных дерзких людей, вереницу их закончили бородатые, зубастые рожи солдат на перроне станции Новгород. И совершенно естественно
было вспомнить мрачную книгу «Наше преступление». Все это расстраивало и даже озлобляло, а злиться Клим Самгин не любил.
Самгин высоко поднял его и швырнул прочь, на землю, — он разбился на куски, и тотчас вокруг Самгина размножились
десятки фигур, совершенно подобных ему; они окружили его, стремительно побежали вместе с ним, и хотя все
были невесомы, проницаемы, как тени, но страшно теснили его, толкали, сбивая с дороги, гнали вперед, — их становилось все больше, все они
были горячие, и Самгин задыхался в их безмолвной, бесшумной толпе.
— Попы, но невежеству своему, зовут кормщиков — христами, кормщиц — богородицами. А организация, — как ты сказал, —
есть церковь, и немалая, живет почти в четырех
десятках губерний, в рассеянии, — покамест, до времени…
Все это
было не страшно, но, когда крик и свист примолкли, стало страшней. Кто-то заговорил певуче, как бы читая псалтырь над покойником, и этот голос, укрощая шум, создал тишину, от которой и стало страшно.
Десятки глаз разглядывали полицейского, сидевшего на лошади, как существо необыкновенное, невиданное. Молодой парень, без шапки, черноволосый, сорвал шашку с городового, вытащил клинок из ножен и, деловито переломив его на колене, бросил под ноги лошади.
— Беспутнейший человек этот Пуаре, — продолжал Иноков, потирая лоб, глаза и говоря уже так тихо, что сквозь его слова
было слышно ворчливые голоса на дворе. — Я даю ему уроки немецкого языка. Играем в шахматы. Он холостой и — распутник. В спальне у него — неугасимая лампада пред статуэткой богоматери, но на стенах развешаны в рамках голые женщины французской фабрикации. Как бескрылые ангелы. И —
десятки парижских тетрадей «Ню». Циник, сластолюбец…
Было как-то странно, что этот коридор оканчивался изящно обставленным рестораном, в нем собралось
десятка три угрюмых, унылых, сердитых и среди них один веселый — Стратонов, в каком-то очень домашнем, помятом костюме, в мягких сапогах.
Самгин шел тихо, как бы опасаясь расплескать на ходу все то, чем он
был наполнен. Большую часть сказанного Кутузовым Клим и читал и слышал из разных уст
десятки раз, но в устах Кутузова эти мысли принимали как бы густоту и тяжесть первоисточника. Самгин видел пред собой Кутузова в тесном окружении раздраженных, враждебных ему людей вызывающе спокойным, уверенным в своей силе, — как всегда, это будило и зависть и симпатию.
Самгин видел
десятки рук, поднятых вверх, дергавших лошадей за повода, солдат за руки, за шинели, одного тащили за ноги с обоих боков лошади, это удерживало его в седле, он кричал, страшно вытаращив глаза, свернув голову направо; еще один, наклонясь вперед, вцепился в гриву своей лошади, и ее вели куда-то, а четверых солдат уже не
было видно.
Он посидел еще
десяток минут, слушая, как в биллиардной яростно вьется, играет песня, а ее режет удалой свист, гремит смех, барабанят ноги плясунов, и уже неловко
было сидеть одному, как бы демонстрируя против веселья героев.
Самгин подошел к столбу фонаря, прислонился к нему и стал смотреть на работу. В улице
было темно, как в печной трубе, и казалось, что темноту создает возня двух или трех
десятков людей. Гулко крякая, кто-то бил по булыжнику мостовой ломом, и, должно
быть, именно его уговаривал мягкий басок...
Невозможно
было бы представить, что
десятки тысяч людей могут молчать так торжественно, а они молчали, и вздохи, шепоты их стирались шлифующим звуком шагов по камням мостовой.
В магазинах вспыхивали огни, а на улице сгущался мутный холод, сеялась какая-то сероватая пыль, пронзая кожу лица. Неприятно
было видеть людей, которые шли встречу друг другу так, как будто ничего печального не случилось; неприятны голоса женщин и топот лошадиных копыт по торцам, — странный звук, точно
десятки молотков забивали гвозди в небо и в землю, заключая и город и душу в холодную, скучную темноту.
Выпил и уже через
десяток минут почувствовал себя менее тревожно, точно смазанным изнутри.
Чувствуя себя, как во сне, Самгин смотрел вдаль, где, среди голубоватых холмов снега, видны
были черные бугорки изб, горел костер, освещая белую стену церкви, красные пятна окон и раскачивая золотую луковицу колокольни. На перроне станции толпилось
десятка два пассажиров, окружая троих солдат с винтовками, тихонько спрашивая их...
После
десятка свиданий Самгин решил, что, наконец, у него
есть хороший друг, с которым и можно и легко говорить обо всем, а главное — о себе.
Прыжки осветительных ракет во тьму он воспринимал как нечто пошлое, но и зловещее. Ему казалось, что слышны выстрелы, —
быть может, это хлопали двери. Сотрясая рамы окон, по улице с грохотом проехали два грузовых автомобиля, впереди — погруженный, должно
быть, железом, его сопровождал грузовик, в котором стояло
десятка два людей, некоторые из них с ружьями, тускло блеснули штыки.
Это
было смешно, Самгин несколько смягчился, и, решив претерпеть нечто в течение
десятка минут, он, вынув часы, наклонил голову.
Тогда несколько
десятков решительных людей, мужчин и женщин, вступили в единоборство с самодержавцем, два года охотились за ним, как за диким зверем, наконец убили его и тотчас же
были преданы одним из своих товарищей; он сам пробовал убить Александра Второго, но кажется, сам же и порвал провода мины, назначенной взорвать поезд царя. Сын убитого, Александр Третий, наградил покушавшегося на жизнь его отца званием почетного гражданина.
И если вспомнить, что все это совершается на маленькой планете, затерянной в безграничии вселенной, среди тысяч грандиозных созвездий, среди миллионов планет, в сравнении с которыми земля,
быть может, единственная пылинка, где родился и живет человек, существо, которому отведено только пять-шесть
десятков лет жизни…
Варвара возвратилась около полуночи. Услышав ее звонок, Самгин поспешно зажег лампу, сел к столу и разбросал бумаги так, чтоб видно
было: он давно работает. Он сделал это потому, что не хотел говорить с женою о пустяках. Но через
десяток минут она пришла в ночных туфлях, в рубашке до пят, погладила влажной и холодной ладонью его щеку, шею.