Неточные совпадения
Уж сумма вся исполнилась,
А щедрота народная
Росла: —
Бери, Ермил Ильич,
Отдашь, не пропадет! —
Ермил народу кланялся
На все четыре стороны,
В палату шел со шляпою,
Зажавши в ней казну.
Сдивилися подьячие,
Позеленел Алтынников,
Как он сполна всю тысячу
Им выложил на стол!..
Не волчий зуб, так лисий хвост, —
Пошли юлить подьячие,
С покупкой поздравлять!
Да не таков Ермил Ильич,
Не молвил
слова лишнего.
Копейки не дал им!
Прошу посмотреть на него, когда он сидит среди своих подчиненных, — да просто от страха и
слова не выговоришь! гордость и благородство, и уж чего не выражает лицо его? просто
бери кисть, да и рисуй...
— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит. Я с радостью убежала бы, но, честное
слово, сил не было от стыда. И он стал говорить: «Мне, милая, это больше невыгодно. Теперь в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не
берут». Так он сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно быть, он сжалился надо мною, так как посоветовал сходить в «Детский базар» и «Аладдинову лампу».
Если каким бы то ни было образом вы знаете и укажете нам, где он теперь находится, то, уверяю вас честным
словом и
беру всех в свидетели, что дело тем только и кончится.
Слуга вошел и доложил о приезде председателя казенной палаты, сладкоглазого старика с сморщенными губами, который чрезвычайно любил природу, особенно в летний день, когда, по его
словам, «каждая пчелочка с каждого цветочка
берет взяточку…». Аркадий удалился.
Глафира Исаевна
брала гитару или другой инструмент, похожий на утку с длинной, уродливо прямо вытянутой шеей; отчаянно звенели струны, Клим находил эту музыку злой, как все, что делала Глафира Варавка. Иногда она вдруг начинала петь густым голосом, в нос и тоже злобно.
Слова ее песен были странно изломаны, связь их непонятна, и от этого воющего пения в комнате становилось еще сумрачней, неуютней. Дети, забившись на диван, слушали молча и покорно, но Лидия шептала виновато...
—
Бери, когда дают! — живо прибавила жена, которая услышала последние
слова.
— Он мне сказал; не беспокойтесь, так, мимо речи, к
слову вышло, к одному только
слову, не нарочно. Он мне сказал. А можно было у него не
брать. Так или не так?
— Хохоча над тобой, сказал! — вдруг как-то неестественно злобно подхватила Татьяна Павловна, как будто именно от меня и ждала этих
слов. — Да деликатный человек, а особенно женщина, из-за одной только душевной грязи твоей в омерзение придет. У тебя пробор на голове, белье тонкое, платье у француза сшито, а ведь все это — грязь! Тебя кто обшил, тебя кто кормит, тебе кто деньги, чтоб на рулетках играть, дает? Вспомни, у кого ты
брать не стыдишься?
Вот уже третий год как я не
беру извозчиков — такое дал
слово (иначе не скопил бы шестидесяти рублей).
Они общежительны, охотно увлекаются новизной; и не преследуй у них шпионы, как контрабанду, каждое прошептанное с иностранцами
слово, обмененный взгляд, наши суда сейчас же, без всяких трактатов, завалены бы были всевозможными товарами, без помощи сиогуна, который все барыши
берет себе, нужды нет, что Япония, по
словам властей, страна бедная и торговать будто бы ей нечем.
— Стой, Ракитка! — вскочила вдруг Грушенька, — молчите вы оба. Теперь я все скажу: ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких
слов меня стыд
берет, потому что я злая, а не добрая, — вот я какая. А ты, Ракитка, молчи потому, что ты лжешь. Была такая подлая мысль, что хотела его проглотить, а теперь ты лжешь, теперь вовсе не то… и чтоб я тебя больше совсем не слыхала, Ракитка! — Все это Грушенька проговорила с необыкновенным волнением.
— Признаюсь, меня подбивали, но я отверг. Это, разумеется, между нами, Карамазов, слышите, никому ни
слова. Это я вам только. Я совсем не желаю попасть в лапки Третьего отделения и
брать уроки у Цепного моста...
Чертопханов до конца дней своих держался того убеждения, что виною Машиной измены был некий молодой сосед, отставной уланский ротмистр, по прозвищу Яфф, который, по
словам Пантелея Еремеича, только тем и
брал, что беспрерывно крутил усы, чрезвычайно сильно помадился и значительно хмыкал; но, полагать надо, тут скорее воздействовала бродячая цыганская кровь, которая текла в жилах Маши.
Она бросилась вслед за ним, хоть он, вошедши, и
брал с нее
слово не делать этого, бросилась за ним — где ж он?
— Ха, ха, ха! какое ученое
слово! Но неужели ты меня обвинишь в непоследовательности? Разве я не стараюсь иметь равенства в инициативе? Но, Саша, я теперь
беру инициативу продолжать серьезный разговор, о котором мы забыли.
Моя беда, что ласки нет во мне.
Толкуют все, что есть любовь на свете,
Что девушке любви не миновать;
А я любви не знаю, что за
слово«Сердечный друг» и что такое «милый»,
Не ведаю. И слезы при разлуке,
И радости при встрече с милым другом
У девушек видала я; откуда ж
Берут они и смех и слезы, — право,
Додуматься Снегурочка не может.
Содержательница, высокая, неопрятная женщина, с отекшими глазами, кричала пронзительно громким, визжащим голосом и была чрезвычайно многоречива. Сиделец больше
брал мимикой и движениями, чем
словами.
Кетчер махал мне рукой. Я взошел в калитку, мальчик, который успел вырасти, провожал меня, знакомо улыбаясь. И вот я в передней, в которую некогда входил зевая, а теперь готов был пасть на колена и целовать каждую доску пола. Аркадий привел меня в гостиную и вышел. Я, утомленный, бросился на диван, сердце билось так сильно, что мне было больно, и, сверх того, мне было страшно. Я растягиваю рассказ, чтоб дольше остаться с этими воспоминаниями, хотя и вижу, что
слово их плохо
берет.
В городе
брали людей по одному
слову, по малейшему подозрению за дальнее знакомство с каким-нибудь лакеем Аракчеева, за неосторожное
слово.
С этими
словами он развязно подходит к столу,
берет персик и кладет в карман. Дедушка недоумело смотрит на него, но молчит.
— И больше пройдет — ничего не поделаешь. Приходи, когда деньги будут, —
слова не скажу, отдам. Даже сам взаймы дам, коли попросишь. Я, брат, простыня человек; есть у меня деньги —
бери; нет — не взыщи. И закона такого нет, чтобы деньги отдавать, когда их нет. Это хоть у кого хочешь спроси. Корнеич! ты законы знаешь — есть такой закон, чтобы деньги платить, когда их нет?
— А то и «такое», что земля не моя, а женина, а она на этот счет строга. Кабы моя земля была, я
слова бы не сказал; вот у меня в Чухломе болота тысяча десятин —
бери! Даже если б женину землю можно было полегоньку, без купчей, продать — и тут бы я
слова не сказал…
— Я вам скажу, — продолжал все так же своему соседу Иван Иванович, показывая вид, будто бы он не слышал
слов Григория Григорьевича, — что прошлый год, когда я отправлял их в Гадяч, давали по пятидесяти копеек за штуку. И то еще не хотел
брать.
Мы долго молчим. Таратайка ныряет в лес. Антось, не говоря ни
слова,
берет вожжи и садится на козлы. Тройка бежит бодрее, стучат копыта, порой колесо звонко ударяет о корень, и треск отдается по темной чаще.
— Это уж мое дело. Ведь я не спрашиваю, где вы деньги
берете. Одним
словом, нам нечего разговаривать.
— А между тем обидно, Тарас Семеныч. Поставьте себя на мое место. Ведь еврей такой же человек. Среди евреев есть и дураки и хорошие люди. Одним
словом, предрассудок. А что верно, так это то, что мы люди рабочие и из ничего создаем капиталы. Опять-таки: никто не мешает работать другим. А если вы не хотите
брать богатства, которое лежит вот тут, под носом… Упорно не хотите. И средства есть и энергия, а только не хотите.
— Мало ли у кого что на уме, а выходит совсем наоборот. На словах-то все города
берут.
Лопахин. Вы будете
брать с дачников самое малое по двадцать пять рублей в год за десятину, и если теперь же объявите, то, я ручаюсь чем угодно, у вас до осени не останется ни одного свободного клочка, все разберут. Одним
словом, поздравляю, вы спасены. Местоположение чудесное, река глубокая. Только, конечно, нужно поубрать, почистить, например, скажем, снести все старые постройки, вот этот дом, который уже никуда не годится, вырубить старый вишневый сад…
Не говоря ни
слова, я с необыкновенною вежливостью, с совершеннейшею вежливостью, с утонченнейшею, так сказать, вежливостью, двумя пальцами приближаюсь к болонке,
беру деликатно за шиворот, и шварк ее за окошко, вслед за сигаркой!
— Прекрасно сделаете. Вы сейчас сказали «отрапортуюсь больным»; откуда вы
берете в самом деле этакие выражения? Что у вас за охота говорить со мной такими
словами? Дразните вы меня, что ли?
Выскакиваю из саней,
беру его в охапку [У Пущина — «в охабку»; это одно из немногочисленных его отступлений от обычного начертания
слов; некоторые оставлены в тексте в качестве образца.] и тащу в комнату.
— Или адресные билеты, — зачинал другой. — Что это за билеты? Склыка одна да беспокойство. Нет, это не так надо устроить! Это можно устроить в два
слова по целой России, а не то что здесь да в Питере, только склыка одна. Деньги нужны — зачем не
брать, только с чего ж бы и нас не спросить.
— Да как же, матушка барышня. Я уж не знаю, что мне с этими архаровцами и делать.
Слов моих они не слушают, драться с ними у меня силушки нет, а они всё тащат, всё тащат: кто что зацепит, то и тащит. Придут будто навестить, чаи им ставь да в лавке колбасы на книжечку
бери, а оглянешься — кто-нибудь какую вещь зацепил и тащит. Стану останавливать, мы, говорят, его спрашивали. А его что спрашивать! Он все равно что подаруй бесштанный. Как дитя малое, все у него
бери.
Выбрав места посуше, неподалеку от кауза, стали мы удить — и вполне оправдались
слова отца: беспрестанно
брали окуни, крупная плотва, средней величины язи и большие лини.
Я помню себя лежащим ночью то в кроватке, то на руках матери и горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и то же
слово, призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты,
брал меня на руки, клал к груди… и мне становилось хорошо.
Он уже вырубил несколько вязовых удилищ, наплавки сделали из толстого зеленого камыша, лесы привязали и стали удить с плота, поверя
словам башкирцев, что тут «ай-ай, больно хороша
берет рыба».
Вихров, разумеется, очень хорошо понимал, что со стороны высокого мужика было одно только запирательство; но как его было уличить: преступник сам от своих
слов отказывался, из соседей никто против богача ничего не покажет, чиновники тоже не признаются, что
брали от него взятки; а потому с сокрушенным сердцем Вихров отпустил его, девку-работницу сдал на поруки хозяевам дома, а Парфена велел сотскому и земскому свезти в уездный город, в острог.
Это, по-моему, самый подлый народ, потому он не делом
берет, а
словами только и поклонами низкими!
Он, помяни мое
слово, будет
брать двадцать еще служб на себя, везде будет очень благороден, очень обидчив, но вряд ли где-нибудь и какое-нибудь дело подвинет вперед — и все господа этого рода таковы; необразованны, что ли, они очень, или очень уж выродились, но это решительно какой-то неумелый народ.
— Дворянин-с! — продолжал восклицать между тем генерал. — Знаешь ли ты, чем это пахнет! Яд, сударь! возмущение! Ты вот сидишь да с попадьей целуешься; «доброчинно» да «душепагубно» — и откуда только ты эти
слова берешь! Чем бы вразумить да пристыдить, а он лукошко в руку да с попадейкой в лес по грибы!
Я думаю, что наше бывшее взяточничество (с удовольствием употребляю
слово «бывшее» и даже могу удостоверить, что двугривенных ныне воистину никто не
берет) очень значительное содействие оказало в этом смысле.
Меня
берет зло. Я возвращаюсь в зало первого класса, где застаю уже в полном разгаре приготовления к ожидаемому поезду. Первые
слова, которые поражают мой слух, суть следующие...
— Ты права, Луша… — ответила Раиса Павловна бледнея, — я
беру свое
слово назад. Но ты все-таки позволишь мне высказать тебе все, что у меня лежит на душе?
Всегда напряженно вслушиваясь в споры, конечно не понимая их, она искала за
словами чувство и видела — когда в слободке говорили о добре, его
брали круглым, в целом, а здесь все разбивалось на куски и мельчало; там глубже и сильнее чувствовали, здесь была область острых, все разрезающих дум. И здесь больше говорили о разрушении старого, а там мечтали о новом, от этого речи сына и Андрея были ближе, понятнее ей…
Сколько и как слезно ни умолял Иван Миронов Евгения Михайловича признать свой купон и дворника подтвердить его
слова, и Евгений Михайлович и дворник стояли на своем: никогда не
брали дров с возов. И городовой свел назад в участок Ивана Миронова, обвиняемого в подделке купона.
И зато с каким трепетом
берет он в руки бумажку, очинивает ножичком перышко, как работает его миниятюрное воображеньице, как трудится его крохотная мысль, придумывая каждое
слово, каждое выраженьице замысловатого отношеньица, в котором должны быть умещены громаднейшие помыслы, величайшие начинания, необъятнейшие планы!
И все это ласковым
словом, не то чтоб по зубам да за волосы: „Я, дескать, взяток не
беру, так вы у меня знай, каков я есть окружной!“ — нет, этак лаской да жаленьем, чтоб насквозь его, сударь, прошибло!
А именно: не в отсутствии"нового
слова", но в том, что возвестители
брали слишком высокую ноту.
— Хорошо, смотрите — я вам верю, — начал он, — и первое мое
слово будет: я купец, то есть человек, который ни за какое дело не возьмется без явных барышей; кроме того, отнимать у меня время, употребляя меня на что бы то ни было, все равно, что
брать у меня чистые деньги…