Неточные совпадения
— Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из народа людей поумнее для свободного разговора, как лучше устроить
жизнь. А он им отвечает: это затея
бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот о чем надобно думать…
«Моя
жизнь — монолог, а думаю я диалогом, всегда кому-то что-то доказываю. Как будто внутри меня живет кто-то чужой, враждебный, он следит за каждой мыслью моей, и я боюсь его. Существуют ли люди, умеющие думать без слов? Может быть, музыканты… Устал я. Чрезмерно развитая наблюдательность обременительна. Механически поглощаешь слишком много пошлого,
бессмысленного».
Что же мы делаем? Мы хватаем такого одного случайно попавшегося нам мальчика, зная очень хорошо, что тысячи таких остаются не пойманными, и сажаем его в тюрьму, в условия совершенной праздности или самого нездорового и
бессмысленного труда, в сообщество таких же, как и он, ослабевших и запутавшихся в
жизни людей, а потом ссылаем его на казенный счет в сообщество самых развращенных людей из Московской губернии в Иркутскую.
Более же поверхностный, «частный» взгляд на
жизнь боится жертв и страданий и всякую слезу считает
бессмысленной.
Кто поверит, что было время, когда вся эта смесь алчности, лжи, произвола и
бессмысленной жестокости, с одной стороны, и придавленности, доведенной до поругания человеческого образа, — с другой, называлась…
жизнью?!
Бессмысленный окрик автомата случайно упал в душу, в первый еще раз раскрывшуюся навстречу вопросам о несовершенствах
жизни и разнеженную мечтой о чем-то лучшем…
Вот как выражает Белинский свою социальную утопию, свою новую веру: «И настанет время, — я горячо верю этому, настанет время, когда никого не будут жечь, никому не будут рубить головы, когда преступник, как милости и спасения, будет молить себе конца, и не будет ему казни, но
жизнь останется ему в казнь, как теперь смерть; когда не будет
бессмысленных форм и обрядов, не будет договоров и условий на чувства, не будет долга и обязанностей, и воля будет уступать не воле, а одной любви; когда не будет мужей и жен, а будут любовники и любовницы, и когда любовница придет к любовнику и скажет: „я люблю другого“, любовник ответит: „я не могу быть счастлив без тебя, я буду страдать всю
жизнь, но ступай к тому, кого ты любишь“, и не примет ее жертвы, если по великодушию она захочет остаться с ним, но, подобно Богу, скажет ей: хочу милости, а не жертв…
Гнет позитивизма и теории социальной среды, давящий кошмар необходимости,
бессмысленное подчинение личности целям рода, насилие и надругательство над вечными упованиями индивидуальности во имя фикции блага грядущих поколений, суетная жажда устроения общей
жизни перед лицом смерти и тления каждого человека, всего человечества и всего мира, вера в возможность окончательного социального устроения человечества и в верховное могущество науки — все это было ложным, давящим живое человеческое лицо объективизмом, рабством у природного порядка, ложным универсализмом.
Большов внешним образом избавился от него; но следы воспитания, стесняющего мысль и волю, остались и в нем на всю
жизнь и сделали его
бессмысленным деспотом.
Странное дело, — эти почти
бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю
жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
Мрачная это была история, одна из тех мрачных и мучительных историй, которые так часто и неприметно, почти таинственно, сбываются под тяжелым петербургским небом, в темных, потаенных закоулках огромного города, среди взбалмошного кипения
жизни, тупого эгоизма, сталкивающихся интересов, угрюмого разврата, сокровенных преступлений, среди всего этого кромешного ада
бессмысленной и ненормальной
жизни…
И вот я делаю вещи, к которым у меня совершенно не лежит душа, исполняю ради животного страха
жизни приказания, которые мне кажутся порой жестокими, а порой
бессмысленными.
Между офицером и денщиком давно уже установились простые, доверчивые, даже несколько любовно-фамильярные отношения. Но когда дело доходило до казенных официальных ответов, вроде «точно так», «никак нет», «здравия желаю», «не могу знать», то Гайнан невольно выкрикивал их тем деревянным, сдавленным,
бессмысленным криком, каким всегда говорят солдаты с офицерами в строю. Это была бессознательная привычка, которая въелась в него с первых дней его новобранства и, вероятно, засела на всю
жизнь.
Изредка, время от времени, в полку наступали дни какого-то общего, повального, безобразного кутежа. Может быть, это случалось в те странные моменты, когда люди, случайно между собой связанные, но все вместе осужденные на скучную бездеятельность и
бессмысленную жестокость, вдруг прозревали в глазах друг у друга, там, далеко, в запутанном и угнетенном сознании, какую-то таинственную искру ужаса, тоски и безумия. И тогда спокойная, сытая, как у племенных быков,
жизнь точно выбрасывалась из своего русла.
В ответ на эти вопросы, куда он ни обращал свои взоры, всюду видел мелочи, мелочи и мелочи… Сколько ни припоминал существований, везде навстречу ему зияло
бессмысленное слово: «вотще», которое рассевало окрест омертвение.
Жизнь стремилась вдаль без намеченной цели, принося за собой не осязательные результаты, а утомление и измученность. Словом сказать, это была не
жизнь, а особого рода косность, наполненная призрачною суетою, которой, только ради установившегося обычая, присвоивалось наименование
жизни.
Эта
жизнь, насыщенная жестокой чувственностью,
бессмысленным мучительством, грязной хвастливостью победителей, подробно и цинично обсуждалась моими хозяевами за обедом, вечерним чаем и ужином.
Только этим можно объяснить те удивительные явления, которыми наполнена наша
жизнь и поразительным образцом которых представились мне те, встреченные мною 9-го сентября, знакомые мне, добрые, смирные люди, которые с спокойным духом ехали на совершение самого зверского,
бессмысленного и подлого преступления. Не будь в этих людях каким-либо средством усыплена совесть, ни один человек из них не мог бы сделать одной сотой того, что они собираются сделать, и очень может быть, что и сделают.
Но не говоря уже о грехе обмана, при котором самое ужасное преступление представляется людям их обязанностью, не говоря об ужасном грехе употребления имени и авторитета Христа для узаконения наиболее отрицаемого этим Христом дела, как это делается в присяге, не говоря уже о том соблазне, посредством которого губят не только тела, но и души «малых сих», не говоря обо всем этом, как могут люди даже в виду своей личной безопасности допускать то, чтобы образовывалась среди них, людей, дорожащих своими формами
жизни, своим прогрессом, эта ужасная,
бессмысленная и жестокая и губительная сила, которую составляет всякое организованное правительство, опирающееся на войско?
Рабочая масса, большое большинство людей, страдая от постоянного, поглощающего всю их
жизнь,
бессмысленного, беспросветного труда и лишений, страдает больше всего от сознания вопиющего противоречия того, что есть, с тем, что должно бы быть по всему тому, что исповедуется ими самими и теми, которые поставили их в это положение и удерживают в нем.
Достигается это одурение и озверение тем, что людей этих берут в том юношеском возрасте, когда в людях не успели еще твердо сложиться какие-либо ясные понятия о нравственности, и, удалив их от всех естественных человеческих условий
жизни: дома, семьи, родины, разумного труда, запирают вместе в казармы, наряжают в особенное платье и заставляют их при воздействии криков, барабанов, музыки, блестящих предметов ежедневно делать известные, придуманные для этого движения и этими способами приводят их в такое состояние гипноза, при котором они уже перестают быть людьми, а становятся
бессмысленными, покорными гипнотизатору машинами.
Нашли, например, начало исторического романа, происходившего в Новгороде, в VII столетии; потом чудовищную поэму: «Анахорет на кладбище», писанную белыми стихами; потом
бессмысленное рассуждение о значении и свойстве русского мужика и о том, как надо с ним обращаться, и, наконец, повесть «Графиня Влонская», из великосветской
жизни, тоже неоконченную.
И вот они опять — знакомые места,
Где
жизнь отцов моих, беспечна и пуста,
Текла среди пиров,
бессмысленного чванства,
Разврата мелкого и мелкого тиранства!..
С каждым днем он все больше убеждался, что они —
бессмысленнее и всячески хуже его, что они — не господа
жизни, а лакеи ее и что она вертит ими, как хочет, гнет и ломает их, как ей угодно.
Все это вскипало в груди до напряженного желания, — от силы которого он задыхался, на глазах его являлись слезы, и ему хотелось кричать, выть зверем, испугать всех людей — остановить их
бессмысленную возню, влить в шум и суету
жизни что-то свое, сказать какие-то громкие, твердые слова, направить их всех в одну сторону, а не друг против друга.
Иванов. Меня душит злоба, но я могу говорить хладнокровно. Слушай. Сейчас я одевался к венцу, взглянул на себя в зеркало, а у меня на висках… седины. Шура, не надо! Пока еще не поздно, нужно прекратить эту
бессмысленную комедию… Ты молода, чиста, у тебя впереди
жизнь, а я…
Можно судить, что сталось с ним: не говоря уже о потере дорогого ему существа, он вообразил себя убийцей этой женщины, и только благодаря своему сильному организму он не сошел с ума и через год физически совершенно поправился; но нравственно, видимо, был сильно потрясен: заниматься чем-нибудь он совершенно не мог, и для него началась какая-то
бессмысленная скитальческая
жизнь: беспрерывные переезды из города в город, чтобы хоть чем-нибудь себя занять и развлечь; каждодневное читанье газетной болтовни; химическим способом приготовленные обеды в отелях; плохие театры с их несмешными комедиями и смешными драмами, с их высокоценными операми, в которых постоянно появлялись то какая-нибудь дива-примадонна с инструментальным голосом, то необыкновенно складные станом тенора (последних, по большей части, женская половина публики года в три совсем порешала).
Ничего не оставалось
бессмысленным, случайным: во всем высказывалась разумная необходимость и красота, все получало значение ясное и, в то же время, таинственное, каждое отдельное явление
жизни звучало аккордом, и мы сами, с каким-то священным ужасом благоговения, с сладким сердечным трепетом, чувствовали себя как бы живыми сосудами вечной истины, орудиями ее, призванными к чему-то великому…
Но, как сказано, во дьявола не верил я, да и знал по писанию, что дьявол силён гордостью своей; он — всегда борется, страсть у него есть и уменье соблазнять людей, а отец-то Антоний ничем не соблазняет меня.
Жизнь одевал он в серое, показывал мне её
бессмысленной; люди для него — стадо бешеных свиней, с разной быстротой бегущих к пропасти.
После того, что произошло у меня за чаем и потом внизу, для меня стало ясно, что наше «семейное счастье», о котором мы стали уже забывать в эти последние два года, в силу каких-то ничтожных,
бессмысленных причин возобновлялось опять, и что ни я, ни жена не могли уже остановиться, и что завтра или послезавтра вслед за взрывом ненависти, как я мог судить по опыту прошлых лет, должно будет произойти что-нибудь отвратительное, что перевернет весь порядок нашей
жизни.
Постоянно один у другого на глазах, они привыкли друг к другу, знали все слова и жесты один другого. День шёл за днём и не вносил в их
жизнь почти ничего, что развлекало бы их. Иногда, по праздникам, они ходили в гости к таким же нищим духом, как сами, иногда к ним приходили гости, пили, пели, нередко — дрались. А потом снова один за другим тянулись бесцветные дни, как звенья невидимой цепи, отягчавшей
жизнь этих людей работой, скукой и
бессмысленным раздражением друг против друга.
В первый месяц
жизни глаза дитяти совершенно недеятельны, а потому и взгляд у него совершенно
бессмысленный и неопределённый.
И в лице твоём, полном движенья,
Полном
жизни, — появится вдруг
Выраженье тупого терпенья
И
бессмысленный, вечный испуг.
Все яснее и неопровержимее для меня становилось одно: медицина не может делать ничего иного, как только указывать на те условия, при которых единственно возможно здоровье и излечение людей; но врач, — если он врач, а не чиновник врачебного дела, — должен прежде всего бороться за устранение тех условий, которые делают его деятельность
бессмысленною и бесплодною; он должен быть общественным деятелем в самом широком смысле слова, он должен не только указывать, он должен бороться и искать путей, как провести свои указания в
жизнь.
Нужный для
жизни, благородный, возвышающий душу труд заменяется
бессмысленной работой на доставление всяческих удобств и радостей ненужным, оторвавшимся от
жизни людям. «Собрались и пируют. Народу больше нечего делать, как пользуясь страстями этих людей, выманивать у них назад награбленное. Бабы дома, мужики трут полы и тела в банях и ездят извозчиками».
Один брюзгливо ругается и пренебрежительно пожимает плечами: устроить
жизнь, облегчить существование, ослабить страдания этого малого,
бессмысленного бытия… Другой, пряча от себя пустоту цели, говорит: гибель для меня — моя награда, иных наград не нужно для меня.
Любовь к Наташе. Увлечение Наташи Анатолем. Разрыв Андрея с Наташей. И Андрей снова сваливается в темную яму. «Прежде были все те же условия
жизни, но прежде они все вязались между собою, а теперь все рассыпалось. Одни
бессмысленные явления, без всякой связи, одно за другим представлялись князю Андрею».
И повторяется то же, что мы видели у Достоевского. Смерть разрушает
жизнь, делает ее мертвенно-тусклой,
бессмысленной, — и тут-то как раз человек жадно начинает цепляться за эту обесцененную
жизнь.
Естественное негодование против
бессмысленного насилия наших Даву у Толстого, мы видели, выливается вот во что: «Подумайте о себе, о своей
жизни…
Наташа бросается к обезумевшей матери, ласкает ее, твердит
бессмысленные ласкательные слова и через слова эти льет в душу матери любовь и
жизнь.
Жизнью переполнена душа,
жизнью пронизан весь мир вокруг — и непонятен странный вопрос: «для чего
жизнь?» Только ужасающее разложение в человеке инстинкта
жизни делает возможным этот вопрос —
бессмысленный и смешной при наличности инстинкта
жизни, не разрешимый при его отсутствии никакими силами разума.
Князь Андрей, лежа на аустерлицком поле, думает: «Да! Все пустое, все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его». И когда он умирает, бесконечное небо это делает всю
жизнь вокруг мелкою, ничтожною и
бессмысленною. Бесконечность, говоря философским языком, — трансцендентна; она — где-то там, далеко от живой
жизни, в холодных и пустых высотах.
Не «вложил», даже не «вложу», а только «властен вложить»! И что вложить-то? «С Кити не будет ссор, с гостем буду ласков». И
бессмысленная прежде
жизнь вдруг освещается смыслом! Вот тот живящий хлеб, который, наконец, нашел Левин. Но ведь этот хлеб из папье-маше! Левин искал пищу в игрушечных и оружейных лавках. Очевидно, в одной из игрушечных лавок ему и подсунули этот хлеб.
Своими зубками она выгрызла всю мою
бессмысленную веру и дала мне тот ясный, твердый и непогрешимый взгляд на
жизнь, при котором невозможны никакие обманы и… сентиментальности.
При отождествлении Абсолютного апофатической теологии и Творца теологии катафатической тварь оказывается случайной, ничтожной, ненужной, не имеющей никакого отношения к внутренней
жизни Божества и потому в конце концов
бессмысленной.
Нужно умирать. Не смерть страшна мне:
жизнь холодная и тусклая, полная бесплодных угрызений, — бог с нею! Я об ней не жалею. Но так умирать!.. За что ты боролся, во имя чего умер? Чего ты достиг своею смертью? Ты только жертва, жертва
бессмысленная, никому не нужная… И напрасно все твое существо протестует против обидной ненужности этой жертвы: так и должно было быть…
Мне не спится по ночам. Вытягивающая повязка на ноге мешает шевельнуться, воспоминание опять и опять рисует недавнюю картину. За стеною, в общей палате, слышен чей-то глухой кашель, из рукомойника звонко и мерно капает вода в таз. Я лежу на спине, смотрю, как по потолку ходят тени от мерцающего ночника, — и хочется горько плакать. Были силы, была любовь. А
жизнь прошла даром, и смерть приближается, — такая же
бессмысленная и бесплодная… Да, но какое я право имел ждать лучшей и более славной смерти?
А люди, несмотря на то что все знают разные легкие средства убить себя, уйти из этой
жизни, исполненной такими жестокими и
бессмысленными страданиями, люди живут; жалуются, плачутся на страдания и продолжают жить.
Только редкий человек, не имеющий сношений с людьми других образов
жизни, и только человек, постоянно занятый напряженной борьбой с природой для поддержания своего телесного существования, может верить в то, что исполнение тех
бессмысленных дел, которые он называет своим долгом, может быть свойственным ему долгом его
жизни.
Но если
жизнь моей личности бедственна и бессмысленна, то так же бессмысленна и
жизнь всякой другой человеческой личности, и потому бесконечное количество собранных вместе
бессмысленных и неразумных личностей не составят и одной блаженной и разумной
жизни.
Блестели желтые огоньки за решетчатыми окнами церквей. В открывавшиеся двери доносилось пение. Тянулись к притворам черные фигуры. Туда они шли, в каменные здания с придавленными куполами, чтобы добыть там оправдание непонятной
жизни и смысл для
бессмысленного.