Неточные совпадения
Зимними вечерами приятно было шагать
по хрупкому снегу, представляя, как дома, за чайным
столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей на плече легко
бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла на угол.
Дальше пол был, видимо, приподнят, и за двумя
столами, составленными вместе, сидели лицом к Самгину люди солидные, прилично одетые, а пред
столами бегал небольшой попик, черноволосый, с черненьким лицом,
бегал, размахивая,
по очереди, то правой, то левой рукой, теребя ворот коричневой рясы, откидывая волосы ладонями, наклоняясь к людям, точно желая прыгнуть на них; они кричали ему...
Обломов задумался, а Алексеев барабанил пальцами
по столу, у которого сидел, рассеянно
пробегая глазами
по стенам и
по потолку.
Иван Матвеевич взял письмо и привычными глазами
бегал по строкам, а письмо слегка дрожало в его пальцах. Прочитав, он положил письмо на
стол, а руки спрятал за спину.
Он походит, походит
по комнате, потом ляжет и смотрит в потолок; возьмет книгу с этажерки,
пробежит несколько строк глазами, зевнет и начнет барабанить пальцами
по столу.
— Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих и древних дворян из себя корчите, тогда как отец твой
бегал шутом
по чужим
столам да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней, публичной девке, прошу понять-с!
Федор Павлович, например, начал почти что ни с чем, помещик он был самый маленький,
бегал обедать
по чужим
столам, норовил в приживальщики, а между тем в момент кончины его у него оказалось до ста тысяч рублей чистыми деньгами.
Начальники отделений озабоченно
бегали с портфелями, были недовольны столоначальниками, столоначальники писали, писали, действительно были завалены работой и имели перспективу умереть за теми же
столами, —
по крайней мере, просидеть без особенно счастливых обстоятельств лет двадцать.
Через минуту я заметил, что потолок был покрыт прусскими тараканами. Они давно не видали свечи и бежали со всех сторон к освещенному месту, толкались, суетились, падали на
стол и
бегали потом опрометью взад и вперед
по краю
стола.
Я сел на место частного пристава и взял первую бумагу, лежавшую на
столе, — билет на похороны дворового человека князя Гагарина и медицинское свидетельство, что он умер
по всем правилам науки. Я взял другую — полицейский устав. Я
пробежал его и нашел в нем статью, в которой сказано: «Всякий арестованный имеет право через три дня после ареста узнать причину оного и быть выпущен». Эту статью я себе заметил.
Но теперь я решил изрезать эти святцы и, когда дед отошел к окошку, читая синюю, с орлами, бумагу, я схватил несколько листов, быстро
сбежал вниз, стащил ножницы из
стола бабушки и, забравшись на полати, принялся отстригать святым головы. Обезглавил один ряд, и — стало жалко святцы; тогда я начал резать
по линиям, разделявшим квадраты, но не успел искрошить второй ряд — явился дедушка, встал на приступок и спросил...
Вытянув шею, дядя терся редкой черной бородою
по полу и хрипел страшно, а дедушка,
бегая вокруг
стола, жалобно вскрикивал...
— А помнишь, Маня, — обращается он через
стол к жене, — как мы с тобой в Москве в Сундучный ряд
бегали? Купим, бывало, сайку да
по ломтю ветчины (вот какие тогда ломти резали! — показывает он рукой) — и сыты на весь день!
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой
стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен был я
бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще было под руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать
по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
Александр уже протянул руку, но в ту же секунду пламя озарило и кресла, и лицо Петра Иваныча, и
стол; вся тетрадь вспыхнула и через минуту потухла, оставив
по себе кучу черного пепла,
по которому местами
пробегали огненные змейки.
Гаврило бросается к ее креслу, стулья шумят, и, чувствуя, как
по спине
пробегает какой-то холод — предвестник аппетита, берешься за сыроватую крахмаленную салфетку, съедаешь корочку хлеба и с нетерпеливой и радостной жадностью, потирая под
столом руки, поглядываешь на дымящие тарелки супа, которые
по чинам, годам и вниманию бабушки разливает дворецкий.
— Да-а, — не сразу отозвалась она. — Бесполезный только — куда его? Ни купец, ни воин. Гнезда ему не свить, умрёт в трактире под
столом, а то — под забором, в луже грязной. Дядя мой говаривал, бывало: «Плохие люди — не нужны, хорошие — недужны». Странником сделался он, знаете — вера есть такая, бегуны —
бегают ото всего? Так и пропал без вести: это полагается
по вере их — без вести пропадать…
Да и повёл за собою. Ходит быстро, мелкими шажками, шубёнка у него старенькая и не
по росту, видно, с чужого плеча. Молоденький он, худущий и смятенный; придя к себе домой, сразу заметался, завертелся недостойно сана,
бегает из горницы в горницу, и то за ним стул едет, то он рукавом ряски со
стола что-нибудь смахнёт и всё извиняется...
Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе было уже почти совсем темно. Дядя действительно был один, в той же комнате, где произошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил
по ней большими шагами. На
столах горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и крепко сжал мои руки. Он был бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и нервическая дрожь
пробегала временем
по всему его телу.
Мы заняли
стол перед открытым окном, выходящим на Волгу, где в десять рядов стояли суда с хлебом и сотни грузчиков с кулями и мешками быстро, как муравьи,
сбегали по сходням, сверкая крюком, бежали обратно за новым грузом.
Горький укор, ядовитое презрение выразились на лице старика. С шумом оттолкнув от
стола свое кресло, он вскочил с него и, заложив руки за спину, мелкими шагами стал
бегать по комнате, потряхивая головой и что-то говоря про себя злым, свистящим шепотом… Любовь, бледная от волнения и обиды, чувствуя себя глупой и беспомощной пред ним, вслушивалась в его шепот, и сердце ее трепетно билось.
Арина Пантелеймоновна. Святые, помилуйте нас, грешных! В комнате совсем не прибрано. (Схватывает все, что ни есть на
столе, и
бегает по комнате.)Да салфетка-то салфетка на
столе совсем черная. Дуняшка, Дуняшка!
У него было одно неотвеченное письмо и бумага, которую надо было составить. Он сел за письменный
стол и взялся за работу. Окончив ее и совсем забыв то, что его встревожило, он вышел, чтобы пройти на конюшню. И опять, как на беду,
по несчастной ли случайности или нарочно, только он вышел на крыльцо, из-за угла вышла красная панева и красный платок и, махая руками и перекачиваясь, прошла мимо его. Мало того, что прошла, она
пробежала, миновав его, как бы играючи, и догнала товарку.
Вечером, для старших классов в 10 часов,
по приглашению дежурного надзирателя, все становились около своих мест и, сложивши руки с переплетенными пальцами, на минуту преклоняли головы, и затем каждый, сменив одежду на халат, а сапоги на туфли, клал платье на свое место на
стол и ставил сапоги под лавку; затем весь класс с величайшей поспешностью
сбегал три этажа
по лестнице и,
пробежав через нетопленые сени, вступал в другую половину здания, занимаемого, как сказано выше, темными дортуарами.
Он впился в руку тяжело задышавшего Короткова и,
пробежав по коридору, втащил его в заветный кабинет и бросил на пухлый кожаный стул, а сам уселся за
стол.
Арабин встрепенулся, окинул станок вспыхнувшим взглядом, выпрямился, стукнул кулаком
по столу, и
по лицу его
пробежало зловещее выражение.
— Нет… вы сами. А я еще… Эта будет веселей. — Она спела другую песенку, вроде плясовой, на том же непонятном языке. Опять послышались Кузьме Васильевичу прежние гортанные звуки. Ее смуглые пальчики так и
бегали по струнам, «как паучки». И кончила она этот раз тем, что бойко крикнула: «Ганда!» или «Гасса!» — и застучала кулачком
по столу, сверкая глазами…
Колибри стала
по ту сторону
стола и,
пробежав несколько раз пальцами
по струнам гитары, затянула, к удивлению Кузьмы Васильевича, который ожидал веселого, живого напева, — затянула какой-то медлительный, однообразный речитатив, сопровождая каждый отдельный, как бы с усилием выталкиваемый звук мерным раскачиванием всего тела направо и налево.
Музыканты перешли первые, а за ними вся молодежь, и тотчас же возобновились танцы, танцевали до семи часов, гуляли,
бегали по острову, а в семь часов, вернувшись на корвет, сели за
столы, уставленные на палубе, ярко освещенные фонарями и разноцветными фонариками, и сели обедать…
Ананьев покраснел и умолк. Он молча прошелся около
стола, досадливо почесал себе затылок и несколько раз судорожно пожал плечами и лопатками от холода, который
пробегал по его большой спине. Ему уж было стыдно и тяжело вспоминать, и он боролся с собой…
Дело в том, что с тех пор, как приехала бабушка со своим штатом, все заботы
по дому и хозяйству, лежавшие на ней, перешли к Анне, горничной княгини. Теперь не Барбалэ, а Анна или хорошенькая Родам
бегала по комнатам, звеня ключами, приготовляя
стол для обедов и завтраков или разливая
по кувшинам сладкое и легкое грузинское вино. Я видела, как даже осунулась Барбалэ и уже не отходила от плиты, точно боясь потерять свои последние хозяйственные обязанности.
Хозяин пригласил меня пить чай. Садясь за
стол, я взглянул в лицо девушки, подававшей мне стакан, и вдруг почувствовал, что точно ветер
пробежал по моей душе и сдунул с нее все впечатления дня с их скукой и пылью. Я увидел обворожительные черты прекраснейшего из лиц, какие когда-либо встречались мне наяву и чудились во сне. Передо мною стояла красавица, и я понял это с первого взгляда, как понимаю молнию.
Из дочерей старшая, если не ошибаюсь, носила фамилию своего отца Нарышкина, а девочка, рожденная уже в браке с Дюма, очень бойкая и кокетливая особа, пользовалась такими правами, что во время десерта, когда все еще сидели за
столом, начала
бегать по самому
столу — от отца к матери.
Раз вечером, в субботу, сидел я один у себя в комнате — и вдруг начал сочинять стихи. Голова горела, слезы подступали к горлу,
по телу
пробегала дрожь. Я курил, ходил
по комнате, садился к
столу, писал, опять ходил. В конце концов написал вот что...
Кучер, а за ним Алешка несмело подошли к освещенным окнам. Очень бледная дама, с большими заплаканными глазами, и седой, благообразный мужчина сдвигали среди комнаты два ломберных
стола, вероятно, затем, чтобы положить на них покойника, и на зеленом сукне
столов видны были еще цифры, написанные мелом. Кухарка, которая утром
бегала по двору и голосила, теперь стояла на стуле и, вытягиваясь, старалась закрыть простынею зеркало.
Придя в кухню, отец сел, дожидаясь сына, за
стол. Алеша
бегал по делам и, запыхавшись, вернулся.
Лампа, в которой керосин был уже на исходе, коптила и воняла гарью.
По столу, около пишущей руки Невыразимова,
бегал встревоженно заблудившийся таракан. Через две комнаты от дежурной швейцар Парамон чистил уже в третий раз свои парадные сапоги, и с такой энергией, что его плевки и шум ваксельной щетки были слышны во всех комнатах.
Принимая визиты от именитых и чиновных лиц, Суворов по-своему оказывал им разную степень внимания и уважения. Увидев в окно подъехавшую карету и узнав сидящее в ней лицо, он выскочил однажды из-за
стола,
сбежал к подъезду, вскочил в карету, когда лакей отворил дверцу, и просидел в ней несколько минут, беседуя с гостем, а затем поблагодарил его за честь, распрощался и ушел.