Почти месяц после того, как мы переехали в Москву, я сидел на верху
бабушкиного дома, за большим столом и писал; напротив меня сидел рисовальный учитель и окончательно поправлял нарисованную черным карандашом головку какого-то турка в чалме. Володя, вытянув шею, стоял сзади учителя и смотрел ему через плечо. Головка эта была первое произведение Володи черным карандашом и нынче же, в день ангела бабушки, должна была быть поднесена ей.
В четверг на святой папа, сестра и Мими с Катенькой уехали в деревню, так что во всем большом
бабушкином доме оставались только Володя, я и St.-Jérôme. То настроение духа, в котором я находился в день исповеди и поездки в монастырь, совершенно прошло и оставило по себе только смутное, хотя и приятное, воспоминание, которое все более и более заглушалось новыми впечатлениями свободной жизни.
Ведь будет же время, когда от
бабушкина дома, где все так устроено, что четыре прислуги иначе жить не могут, как только в одной комнате, в подвальном этаже, в нечистоте, — будет же время, когда от этого дома не останется и следа и о нем забудут, никто не будет помнить.
Неточные совпадения
— Кого? Меня! За одну фантазию нос отвинчу!
Дом Починкова, нумер сорок семь, в квартире чиновника
Бабушкина…
Играя щипцами для сахара, мать замолчала, с легкой улыбкой глядя на пугливый огонь свечи, отраженный медью самовара. Потом, отбросив щипцы, она оправила кружевной воротник капота и ненужно громко рассказала, что Варавка покупает у нее
бабушкину усадьбу, хочет строить большой
дом.
— Да уж ничего этого не будет там у вас, в
бабушкином имении, — продолжал Райский. — Посмотри! Какой ковер вокруг
дома! Без садика что за житье?
— Что? — повторила она, — молод ты, чтоб знать
бабушкины проступки. Уж так и быть, изволь, скажу: тогда откупа пошли, а я вздумала велеть пиво варить для людей, водку гнали
дома, не много, для гостей и для дворни, а все же запрещено было; мостов не чинила… От меня взятки-то гладки, он и озлобился, видишь! Уж коли кто несчастлив, так, значит, поделом. Проси скорее прощения, а то пропадешь, пойдет все хуже… и…
Но ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала все и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно слово — и она кинулась бы на грудь ей и сказала все! И только силы изменили ей и удержали, да еще мысль — сделать весь
дом свидетелем своей и
бабушкиной драмы.
А пока глупая надежда слепо шепчет: «Не отчаивайся, не бойся ее суровости: она молода; если бы кто-нибудь и успел предупредить тебя, то разве недавно, чувство не могло упрочиться здесь, в
доме, под десятками наблюдающих за ней глаз, при этих наростах предрассудков, страхов, старой
бабушкиной морали. Погоди, ты вытеснишь впечатление, и тогда…» и т. д. — до тех пор недуг не пройдет!
Обращаясь от двора к
дому, Райский в сотый раз усмотрел там, в маленькой горенке, рядом с
бабушкиным кабинетом, неизменную картину: молчаливая, вечно шепчущая про себя Василиса, со впалыми глазами, сидела у окна, век свой на одном месте, на одном стуле, с высокой спинкой и кожаным, глубоко продавленным сиденьем, глядя на дрова да на копавшихся в куче сора кур.
Так и сделали. Из полученных за пустошь денег Валентин Осипович отложил несколько сотен на поездку в Москву, а остальные вручил Калерии Степановне, которая с этой минуты водворилась в Веригине, как
дома. Обивали мебель, развешивали гардины, чистили старинное
бабушкино серебро, прикупали посуду и в то же время готовили для невесты скромное приданое.
В
доме произошло много перемен, прежде чем отделали новую горницу; дверь из гостиной в коридор заделали, а прорубили дверь в угольную; дверь из бывшей
бабушкиной горницы в буфет также заделали, а прорубили дверь в девичью.
Бабушки уже нет, но еще в нашем
доме живут воспоминания и различные толки о ней. Толки эти преимущественно относятся до завещания, которое она сделала перед кончиной и которого никто не знает, исключая ее душеприказчика, князя Ивана Иваныча. Между
бабушкиными людьми я замечаю некоторое волнение, часто слышу толки о том, кто кому достанется, и, признаюсь, невольно и с радостью думаю о том, что мы получаем наследство.
За этим следовало повествование об одиноком житье-бытье княгини Варвары Никаноровны до тех пор, пока ей настало время выдать замуж воспитавшуюся в Петербурге княжну Анастасию Львовну и заняться воспитанием моего отца, но я должна поступить иначе: я должна еще удержаться в этом тихом периоде раннего
бабушкиного вдовства, для того чтобы показать облики ее ближайших друзей и очертить характер ее деятельности за пределами
дома — в обществе.
В эти минуты я чувствую то же самое: пока я писала о бабушке и других предках Протозановского
дома, я не ощущала ничего подобного, но когда теперь мне приходится нарисовать на память ближайших
бабушкиных друзей, которых княгиня избирала не по роду и общественному положению, а по их внутренним, ей одной вполне известным преимуществам, я чувствую в себе невольный трепет.
С этого же дня поднялась сутолока и возня в
доме. Мы должны были уехать через месяц… Барбале плакала, Михако смотрел мне в глаза, даже
бабушкины слуги сочувственно покачивали головами, глядя на меня. С отцом я была неразлучна… Мы ездили в горы, упиваясь нашим одиночеством, и наговаривались вдоволь во время этих чудесных прогулок.