Неточные совпадения
— Я прожил с нею два года и разлюбил… — продолжал Лаевский, —
то есть, вернее, я понял,
что никакой любви не
было… Эти два года
были — обман.
А
то,
что Лаевский
был когда-то на филологическом факультете, выписывал теперь два толстых журнала, говорил часто так умно,
что только немногие его понимали, жил с интеллигентной женщиной — всего этого не понимал Самойленко, и это ему нравилось, и он считал Лаевского выше себя и уважал его.
Два года
тому назад, когда он полюбил Надежду Федоровну, ему казалось,
что стоит ему только сойтись с Надеждой Федоровной и уехать с нею на Кавказ, как он
будет спасен от пошлости и пустоты жизни; так и теперь он
был уверен,
что стоит ему только бросить Надежду Федоровну и уехать в Петербург, как он получит все,
что ему нужно.
«Пойти можно, — думал он, — но какая польза от этого? Опять
буду говорить ему некстати о будуаре, о женщинах, о
том,
что честно или нечестно. Какие тут, черт подери, могут
быть разговоры о честном или нечестном, если поскорее надо спасать жизнь мою, если я задыхаюсь в этой проклятой неволе и убиваю себя?.. Надо же, наконец, понять,
что продолжать такую жизнь, как моя, — это подлость и жестокость, пред которой все остальное мелко и ничтожно. Бежать! — бормотал он, садясь. — Бежать!»
Желтое, сонное лицо, вялый взгляд и зевота, которые бывали у Надежды Федоровны после лихорадочных припадков, и
то,
что она во время припадка лежала под пледом и
была похожа больше на мальчика,
чем на женщину, и
что в ее комнате
было душно и нехорошо пахло, — все это, по его мнению, разрушало иллюзию и
было протестом против любви и брака.
Он сознавал,
что такое чувство
было бы оскорбительно даже в отношении собаки, но ему
было досадно не на себя, а на Надежду Федоровну за
то,
что она возбуждала в нем это чувство, и он понимал, почему иногда любовники убивают своих любовниц.
— Обвинять человека в
том,
что он полюбил или разлюбил, это глупо, — убеждал он себя, лежа и задирая ноги, чтобы надеть сапоги. — Любовь и ненависть не в нашей власти.
Что же касается мужа,
то я,
быть может, косвенным образом
был одною из причин его смерти, но опять-таки виноват ли я в
том,
что полюбил его жену, а жена — меня?
Ну, а ты считаешь его своим ближним — и поцелуйся с ним; ближним считаешь, а это значит,
что к нему ты относишься так же, как ко мне и дьякону,
то есть никак.
Во-первых, он научил жителей городка играть в винт; два года
тому назад эта игра
была здесь неизвестна, теперь же в винт играют от утра до поздней ночи все, даже женщины и подростки; во-вторых, он научил обывателей
пить пиво, которое тоже здесь не
было известно; ему же обыватели обязаны сведениями по части разных сортов водок, так
что с завязанными глазами они могут теперь отличить водку Кошелева от Смирнова номер двадцать один.
Понимайте так, мол,
что не он виноват в
том,
что казенные пакеты по неделям лежат нераспечатанными и
что сам он
пьет и других
спаивает, а виноваты в этом Онегин, Печорин и Тургенев, выдумавший неудачника и лишнего человека.
Вредоносность его заключается прежде всего в
том,
что он имеет успех у женщин и таким образом угрожает иметь потомство,
то есть подарить миру дюжину Лаевских, таких же хилых и извращенных, как он сам.
Она думала о
том,
что во всем городе
есть только одна молодая, красивая, интеллигентная женщина — это она, и
что только она одна умеет одеться дешево, изящно и со вкусом.
Ей казалось,
что она виновата в
том, во-первых,
что не сочувствовала его мечтам о трудовой жизни, ради которой он бросил Петербург и приехал сюда на Кавказ, и
была она уверена,
что сердился он на нее в последнее время именно за это.
Она с радостью соображала,
что в ее измене нет ничего страшного. В ее измене душа не участвовала: она продолжала любить Лаевского, и это видно из
того,
что она ревнует его, жалеет и скучает, когда он не бывает дома. Кирилин же оказался так себе, грубоватым, хотя и красивым, с ним все уже порвано и больше ничего не
будет.
Что было,
то прошло, никому до этого нет дела, а если Лаевский узнает,
то не поверит.
Освободившись от одежи, Надежда Федоровна почувствовала желание лететь. И ей казалось,
что если бы она взмахнула руками,
то непременно бы улетела вверх. Раздевшись, она заметила,
что Ольга брезгливо смотрит на ее белое тело. Ольга, молодая солдатка, жила с законным мужем и потому считала себя лучше и выше ее. Надежда Федоровна чувствовала также,
что Марья Константиновна и Катя не уважают и боятся ее. Это
было неприятно, и, чтобы поднять себя в их мнении, она сказала...
Она ухаживала за гостьей и в
то же время жалела ее и страдала от мысли,
что Надежда Федоровна своим присутствием может дурно повлиять на нравственность Кости и Кати, и радовалась,
что ее Никодима Александрыча не
было дома.
Разговаривая с гостьей, Марья Константиновна все время помнила,
что сегодня вечером
будет пикник и
что фон Корен убедительно просил не говорить об этом макакам,
то есть Лаевскому и Надежде Федоровне, но она нечаянно проговорилась, вся вспыхнула и сказала в смущении...
Оттого,
что свет мелькал и дым от костра несло на
ту сторону, нельзя
было рассмотреть всех этих людей сразу, а видны
были по частям
то мохнатая шапка и седая борода,
то синяя рубаха,
то лохмотья от плеч до колен и кинжал поперек живота,
то молодое смуглое лицо с черными бровями, такими густыми и резкими, как будто они
были написаны углем.
Один стал в дверях спиною к костру и, заложив руки назад, стал рассказывать что-то, должно
быть очень интересное, потому
что, когда Самойленко подложил хворосту и костер вспыхнул, брызнул искрами и ярко осветил сушильню,
было видно, как из дверей глядели две физиономии, спокойные, выражавшие глубокое внимание, и как
те, которые сидели в кружок, обернулись и стали прислушиваться к рассказу.
Он
был недурен собой, одевался по моде, держался просто, как благовоспитанный юноша, но Надежда Федоровна не любила его за
то,
что была должна его отцу триста рублей; ей неприятно
было также,
что на пикник пригласили лавочника, и
было неприятно,
что он подошел к ней именно в этот вечер, когда на душе у нее
было так чисто.
Надежда Федоровна засмеялась; ей пришла в голову смешная мысль,
что если бы она
была недостаточно нравственной и пожелала,
то в одну минуту могла бы отделаться от долга. Если бы, например, этому красивому, молодому дурачку вскружить голову! Как бы это, в сущности,
было смешно, нелепо, дико! И ей вдруг захотелось влюбить, обобрать, бросить, потом посмотреть,
что из этого выйдет.
Ее разливали по тарелкам и
ели с
тем священнодействием, с каким это делается только на пикниках; и все находили,
что уха очень вкусна и
что дома они никогда не
ели ничего такого вкусного.
Он понял,
что она ждет от него объяснения; но объясняться
было бы скучно, бесполезно и утомительно, и на душе
было тяжело оттого,
что он не удержался и сказал ей грубость. Случайно он нащупал у себя в кармане письмо, которое каждый день собирался прочесть ей, и подумал,
что если показать ей теперь это письмо,
то оно отвлечет ее внимание в другую сторону.
Я ценю его и не отрицаю его значения; на таких, как он, этот мир держится, и если бы мир
был предоставлен только одним нам,
то мы, при всей своей доброте и благих намерениях, сделали бы из него
то же самое,
что вот мухи из этой картины.
Надежда Федоровна хотела рассказать про Кирилина и про
то, как она вчера вечером встретилась на пристани с молодым, красивым Ачмиановым и как ей пришла в голову сумасшедшая, смешная мысль отделаться от долга в триста рублей, ей
было очень смешно, и она вернулась домой поздно вечером, чувствуя себя бесповоротно падшей и продажной. Она сама не знала, как это случилось. И ей хотелось теперь поклясться перед Марьей Константиновной,
что она непременно отдаст долг, но рыдания и стыд мешали ей говорить.
— И он даст тебе честное слово, даже прослезится и сам себе поверит, но цена-то этому слову? Он его не сдержит, и когда через год-два ты встретишь его на Невском под ручку с новой любовью,
то он
будет оправдываться
тем,
что его искалечила цивилизация и
что он сколок с Рудина. Брось ты его, бога ради! Уйди от грязи и не копайся в ней обеими руками!
—
Что ж? Если он уедет вместе с ней или вперед ее отправит,
то для него же удобнее, — сказал Самойленко. — Он даже рад
будет. Ну, прощай.
Чтобы не продолжать этой жизни, позорной для нее и оскорбительной для Лаевского, она решила уехать. Она
будет с плачем умолять его, чтобы он отпустил ее, и если он
будет противиться,
то она уйдет от него тайно. Она не расскажет ему о
том,
что произошло. Пусть он сохранит о ней чистое воспоминание.
Надежда Федоровна вообразила, как, прощаясь с Лаевским, она крепко обнимет его, поцелует ему руку и поклянется,
что будет любить его всю, всю жизнь, а потом, живя в глуши, среди чужих людей, она
будет каждый день думать о
том,
что где-то у нее
есть друг, любимый человек, чистый, благородный и возвышенный, который хранит о ней чистое воспоминание.
Она быстро пошла по улице и потом повернула в переулок, который вел к горам.
Было темно. Кое-где на мостовой лежали бледные световые полосы от освещенных окон, и ей казалось,
что она, как муха,
то попадает в чернила,
то опять выползает из них на свет. Кирилин шел за нею. На одном месте он споткнулся, едва не упал и засмеялся.
Окна в
том доме, где жил Кирилин,
были темны, и у ворот на лавочке сидел городовой и спал. Ачмианову, когда он посмотрел на окна и на городового, стало все ясно. Он решил идти домой и пошел, но очутился опять около квартиры Надежды Федоровны. Тут он сел на лавочку и снял шляпу, чувствуя,
что его голова горит от ревности и обиды.
Если Самойленко
будет настаивать на своих условиях, думал он,
то можно
будет согласиться на них и взять деньги, а завтра, в самый час отъезда, сказать,
что Надежда Федоровна отказалась ехать; с вечера ее можно
будет уговорить,
что все это делается для ее же пользы.
— Да, смешная
была история, — сказал он, продолжая улыбаться. — Я сегодня все утро смеялся. Курьезно в истерическом припадке
то,
что знаешь,
что он нелеп, и смеешься над ним в душе и в
то же время рыдаешь. В наш нервный век мы рабы своих нервов; они наши хозяева и делают с нами,
что хотят. Цивилизация в этом отношении оказала нам медвежью услугу…
Лаевский говорил, и ему
было неприятно,
что фон Корен серьезно и внимательно слушает его и глядит на него внимательно, не мигая, точно изучает; и досадно ему
было на себя за
то,
что, несмотря на свою нелюбовь к фон Корену, он никак не мог согнать со своего лица заискивающей улыбки.
— Александр Давидыч, — сказал Лаевский, вставая, — если я обращался к тебе с какой-нибудь интимной просьбой,
то это не значило,
что я освобождал тебя от обязанности
быть скромным и уважать чужие тайны.
После обеда сели играть в карты. Лаевский играл,
пил вино и думал,
что дуэль вообще глупа и бестолкова, так как она не решает вопроса, а только осложняет его, но
что без нее иногда нельзя обойтись. Например, в данном случае: ведь не подашь же на фон Корена мировому! И предстоящая дуэль еще
тем хороша,
что после нее ему уж нельзя
будет оставаться в городе. Он слегка опьянел, развлекся картами и чувствовал себя хорошо.
Он знал,
что ночь
будет длинная, бессонная и
что придется думать не об одном только фон Корене и его ненависти, но и о
той горе лжи, которую ему предстояло пройти и обойти которую у него не
было сил и уменья.
— Вы говорите — у вас вера, — сказал дьякон. — Какая это вера? А вот у меня
есть дядька-поп, так
тот так верит,
что когда в засуху идет в поле дождя просить,
то берет с собой дождевой зонтик и кожаное пальто, чтобы его на обратном пути дождик не промочил. Вот это вера! Когда он говорит о Христе, так от него сияние идет и все бабы и мужики навзрыд плачут. Он бы и тучу эту остановил и всякую бы вашу силу обратил в бегство. Да… Вера горами двигает.
— Я ему сказал,
что его положение безвыходно. И я
был прав. Только честные и мошенники могут найти выход из всякого положения, а
тот, кто хочет в одно и
то же время
быть честным и мошенником, не имеет выхода. Однако, господа, уж одиннадцать часов, а завтра нам рано вставать.
Он ясно вспомнил
то,
что видел вечером в доме Мюридова, и ему
было невыносимо жутко от омерзения и тоски.
Он столкнул с неба свою тусклую звезду, она закатилась, и след ее смешался с ночною
тьмой; она уже не вернется на небо, потому
что жизнь дается только один раз и не повторяется. Если бы можно
было вернуть прошлые дни и годы, он ложь в них заменил бы правдой, праздность — трудом, скуку — радостью, он вернул бы чистоту
тем, у кого взял ее, нашел бы бога и справедливость, но это так же невозможно, как закатившуюся звезду вернуть опять на небо. И оттого
что это невозможно, он приходил в отчаяние.
Когда прошла гроза, он сидел у открытого окна и покойно думал о
том,
что будет с ним. Фон Корен, вероятно, убьет его. Ясное, холодное миросозерцание этого человека допускает уничтожение хилых и негодных; если же оно изменит в решительную минуту,
то помогут ему ненависть и чувство гадливости, какие возбуждает в нем Лаевский. Если же он промахнется, или, для
того чтобы посмеяться над ненавистным противником, только ранит его, или выстрелит в воздух,
то что тогда делать? Куда идти?
Надежда Федоровна лежала в своей постели, вытянувшись, окутанная с головою в плед; она не двигалась и напоминала, особенно головою, египетскую мумию. Глядя на нее молча, Лаевский мысленно попросил у нее прощения и подумал,
что если небо не пусто и в самом деле там
есть бог,
то он сохранит ее; если же бога нет,
то пусть она погибнет, жить ей незачем.
Дьякон встал, оделся, взял свою толстую суковатую палку и тихо вышел из дому.
Было темно, и дьякон в первые минуты, когда пошел по улице, не видел даже своей белой палки; на небе не
было ни одной звезды, и походило на
то,
что опять
будет дождь. Пахло мокрым песком и морем.
Дьякону стало жутко. Он подумал о
том, как бы бог не наказал его за
то,
что он водит компанию с неверующими и даже идет смотреть на их дуэль. Дуэль
будет пустяковая, бескровная, смешная, но как бы
то ни
было, она — зрелище языческое и присутствовать на ней духовному лицу совсем неприлично. Он остановился и подумал: не вернуться ли? Но сильное, беспокойное любопытство взяло верх над сомнениями, и он пошел дальше.
Если бы они с детства знали такую нужду, как дьякон, если бы они воспитывались в среде невежественных, черствых сердцем, алчных до наживы, попрекающих куском хлеба, грубых и неотесанных в обращении, плюющих на пол и отрыгивающих за обедом и во время молитвы, если бы они с детства не
были избалованы хорошей обстановкой жизни и избранным кругом людей,
то как бы они ухватились друг за друга, как бы охотно прощали взаимно недостатки и ценили бы
то,
что есть в каждом из них.
Доктор кивнул головой и опять зашагал, и видно
было,
что ему вовсе не нужны
были деньги, а спрашивал он их просто из ненависти. Все чувствовали,
что пора уже начинать или кончать
то,
что уже начато, но не начинали и не кончали, а ходили, стояли и курили. Молодые офицеры, которые первый раз в жизни присутствовали на дуэли и теперь плохо верили в эту штатскую, по их мнению, ненужную дуэль, внимательно осматривали свои кителя и поглаживали рукава. Шешковский подошел к ним и сказал тихо...
— Очевидно, господа, — сказал он, — вам угодно, чтобы господин Лаевский вернулся домой великодушным и рыцарем, но я не могу доставить вам и ему этого удовольствия. И не
было надобности вставать рано и ехать из города за десять верст для
того только, чтобы
пить мировую, закусывать и объяснять мне,
что дуэль устарелая формальность. Дуэль
есть дуэль, и не следует делать ее глупее и фальшивее,
чем она
есть на самом деле. Я желаю драться!
— Не спрашивайте! — махнул рукой дьякон. — Нечистый попутал: иди да иди… Вот и пошел, и чуть в кукурузе не помер от страха. Но теперь, слава богу, слава богу… Я весьма вами доволен, — бормотал дьякон. — И наш дедка-тарантул
будет доволен… Смеху-то, смеху! А только я прошу вас убедительно, никому не говорите,
что я
был тут, а
то мне, пожалуй, влетит в загривок от начальства. Скажут: дьякон секундантом
был.
— Не поминайте меня лихом, Иван Андреич. Забыть прошлого, конечно, нельзя, оно слишком грустно, и я не затем пришел сюда, чтобы извиняться или уверять,
что я не виноват. Я действовал искренно и не изменил своих убеждений с
тех пор… Правда, как вижу теперь, к великой моей радости, я ошибся относительно вас, но ведь спотыкаются и на ровной дороге, и такова уж человеческая судьба: если не ошибаешься в главном,
то будешь ошибаться в частностях. Никто не знает настоящей правды.