Неточные совпадения
Этот удовлетворительный для всех результат особенно прочен был именно потому, что восторжествовали консерваторы: в
самом деле, если бы только пошалил выстрелом на мосту, то ведь, в сущности, было бы еще сомнительно, дурак ли, или только озорник.
Мы грубы, но от нашей грубости терпим мы же
сами. Мы исполнены предрассудков, но ведь мы же
сами страдаем от них,
это чувствуется нами. Будем искать счастья, и найдем гуманность, и станем добры, —
это дело пойдет, — поживем, доживем.
— «Содержание повести — любовь, главное лицо — женщина, —
это хорошо, хотя бы
сама повесть и была плоха», — говорит читательница.
Я хватаюсь за слово «знаю» и говорю: ты
этого не знаешь, потому что
этого тебе еще не сказано, а ты знаешь только то, что тебе скажут;
сам ты ничего не знаешь, не знаешь даже того, что тем, как я начал повесть, я оскорбил, унизил тебя.
Не осуждай меня за то, — ты
сама виновата; твоя простодушная наивность принудила меня унизиться до
этой пошлости.
Я сердит на тебя за то, что ты так зла к людям, а ведь люди —
это ты: что же ты так зла к
самой себе. Потому я и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе. С чего начать оказывание помощи? да хоть с того, о чем ты теперь думаешь: что
это за писатель, так нагло говорящий со мною? — я скажу тебе, какой я писатель.
Однажды, — Вера Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать
этого, а тогда почему было не сделать? ребенок ведь не понимает! и точно,
сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти
этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, — а
это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!).
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так что только раз она и видела
эти картинки, при нем: он
сам показывал.
Belle, charmante — Марья Алексевна и так уже давно слышит, что ее цыганка belle и charmante; amour — Марья Алексевна и
сама видит, что он по уши врюхался в amour; а коли amour, то уж, разумеется, и bonheur, — что толку от
этих слов?
— Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье!
Сама тебе принесла: видишь, мать помнит о тебе! Сижу, да и думаю: как же
это Верочка легла спать без чаю?
сама пью, а
сама все думаю. Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!
Странен показался Верочке голос матери: он в
самом деле был мягок и добр, —
этого никогда не бывало. Она с недоумением посмотрела на мать. Щеки Марьи Алексевны пылали, и глаза несколько блуждали.
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты, как в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, —
это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила для себя француженка), — они все дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов, —
самый распространенный, но не господствующий.
Этого не могли бы не заметить и плохие глаза, а у Жюли были глаза чуть ли не позорче, чем у
самой Марьи Алексевны. Француженка начала прямо...
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все
это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в
самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на
это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Я не сплетница, — отвечала она с неудовольствием: —
сама не разношу вестей и мало их слушаю. —
Это было сказано не без колкости, при всем ее благоговении к посетителю. — Мало ли что болтают молодые люди между собою;
этим нечего заниматься.
Я не хочу ни властвовать, ни подчиняться, я не хочу ни обманывать, ни притворяться, я не хочу смотреть на мнение других, добиваться того, что рекомендуют мне другие, когда мне
самой этого не нужно.
Не тем я развращена, за что называют женщину погибшей, не тем, что было со мною, что я терпела, от чего страдала, не тем я развращена, что тело мое было предано поруганью, а тем, что я привыкла к праздности, к роскоши, не в силах жить
сама собою, нуждаюсь в других, угождаю, делаю то, чего не хочу — вот
это разврат!
о,
это человек с
самым тонким вкусом! — а Жюли? — ну, нет, когда наклевывается такое счастье, тут нечего разбирать, под каким званием «обладать» им.
Как только она позвала Верочку к папеньке и маменьке, тотчас же побежала сказать жене хозяйкина повара, что «ваш барин сосватал нашу барышню»; призвали младшую горничную хозяйки, стали упрекать, что она не по — приятельски себя ведет, ничего им до сих пор не сказала; младшая горничная не могла взять в толк, за какую скрытность порицают ее — она никогда ничего не скрывала; ей сказали — «я
сама ничего не слышала», — перед нею извинились, что напрасно ее поклепали в скрытности, она побежала сообщить новость старшей горничной, старшая горничная сказала: «значит,
это он сделал потихоньку от матери, коли я ничего не слыхала, уж я все то должна знать, что Анна Петровна знает», и пошла сообщить барыне.
— Maman,
это не принято нынче; я не маленький мальчик, чтоб вам нужно было водить меня за руку. Я
сам знаю, куда иду.
— Вы не можете отгадать, — я вам скажу.
Это очень просто и натурально; если бы в вас была искра благородного чувства, вы отгадали бы. Ваша любовница, — в прежнем разговоре Анна Петровна лавировала, теперь уж нечего было лавировать: у неприятеля отнято средство победить ее, — ваша любовница, — не возражайте, Михаил Иваныч, вы
сами повсюду разглашали, что она ваша любовница, —
это существо низкого происхождения, низкого воспитания, низкого поведения, — даже
это презренное существо…
О,
это хитрая штука! — и точно: недели через две Анна Петровна зашла
сама, под предлогом посмотреть новую отделку новой квартиры, была холодна, язвительно любезна...
Но теперь чаще и чаще стали другие случаи: порядочные люди стали встречаться между собою. Да и как же не случаться
этому все чаще и чаще, когда число порядочных людей растет с каждым новым годом? А со временем
это будет
самым обыкновенным случаем, а еще со временем и не будет бывать других случаев, потому что все люди будут порядочные люди. Тогда будет очень хорошо.
Содержать сына в гимназии он кое-как мог; впрочем, с 15 лет сын
сам облегчал
это кое-какими уроками.
— Да разве вы не женщина? Мне стоит только сказать вам
самое задушевное ваше желание — и вы согласитесь со мною.
Это общее желание всех женщин.
— Не будет? — перебила Верочка: — я
сама думала, что их не будет: но как их не будет,
этого я не умела придумать — скажите, как?
Я говорю: «я спокойна, мне сносно» — разве
это в
самом деле так?
— Вы хотели сказать: но что ж
это, если не любовь?
Это пусть будет все равно. Но что
это не любовь, вы
сами скажете. Кого вы больше всех любите? — я говорю не про
эту любовь, — но из родных, из подруг?
— Вот, вы
сами говорите, что
это — любовь.
Она скажет: «скорее умру, чем — не то что потребую, не то что попрошу, — а скорее, чем допущу, чтобы
этот человек сделал для меня что-нибудь, кроме того, что ему
самому приятно; умру скорее, чем допущу, чтобы он для меня стал к чему-нибудь принуждать себя, в чем-нибудь стеснять себя».
«Как
это странно, — думает Верочка: — ведь я
сама все
это передумала, перечувствовала, что он говорит и о бедных, и о женщинах, и о том, как надобно любить, — откуда я
это взяла?
Или у Диккенса — у него
это есть, только он как будто
этого не надеется; только желает, потому что добрый, а
сам знает, что
этому нельзя быть.
Как же они не знают, что без
этого нельзя, что
это в
самом деле надобно так сделать и что
это непременно сделается, чтобы вовсе никто не был ни беден, ни несчастен.
Если бы они
это говорили, я бы знала, что умные и добрые люди так думают; а то ведь мне все казалось, что
это только я так думаю, потому что я глупенькая девочка, что кроме меня, глупенькой, никто так не думает, никто
этого в
самом деле не ждет.
Теперь, Верочка,
эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что
эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка,
эти мысли носятся в воздухе, как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а
сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что
это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Потом вдруг круто поворотила разговор на
самого учителя и стала расспрашивать, кто он, что он, какие у него родственники, имеют ли состояние, как он живет, как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники есть, живут в провинции, люди небогатые, он
сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать, из всего
этого не выходило ничего.
Ты теперь с Дмитрием Сергеичем знакома, попросила бы его сыграть тебе в аккомпанемент, а
сама бы спела!», и смысл
этих слов был: «мы вас очень уважаем, Дмитрий Сергеич, и желаем, чтобы вы были близким знакомым нашего семейства; а ты, Верочка, не дичись Дмитрия Сергеича, я скажу Михаилу Иванычу, что уж у него есть невеста, и Михаил Иваныч тебя к нему не будет ревновать».
—
Это было для Верочки и для Дмитрия Сергеича, — он теперь уж и в мыслях Марьи Алексевны был не «учитель», а «Дмитрий Сергеич»; — а для
самой Марьи Алексевны слова ее имели третий,
самый натуральный и настоящий смысл: «надо его приласкать; знакомство может впоследствии пригодиться, когда будет богат, шельма»;
это был общий смысл слов Марьи Алексевны для Марьи Алексевны, а кроме общего, был в них для нее и частный смысл: «приласкавши, стану ему говорить, что мы люди небогатые, что нам тяжело платить по целковому за урок».
Когда коллежский секретарь Иванов уверяет коллежского советника Ивана Иваныча, что предан ему душою и телом, Иван Иваныч знает по себе, что преданности душою и телом нельзя ждать ни от кого, а тем больше знает, что в частности Иванов пять раз продал отца родного за весьма сходную цену и тем даже превзошел его
самого, Ивана Иваныча, который успел предать своего отца только три раза, а все-таки Иван Иваныч верит, что Иванов предан ему, то есть и не верит ему, а благоволит к нему за
это, и хоть не верит, а дает ему дурачить себя, — значит, все-таки верит, хоть и не верит.
Потому, если вам укажут хитреца и скажут: «вот
этого человека никто не проведет» — смело ставьте 10 р. против 1 р., что вы, хоть вы человек и не хитрый, проведете
этого хитреца, если только захотите, а еще смелее ставьте 100 р. против 1 р., что он
сам себя на чем-нибудь водит за нос, ибо
это обыкновеннейшая, всеобщая черта в характере у хитрецов, на чем-нибудь водить себя за нос.
Уж на что, кажется, искусники были Луи — Филипп и Меттерних, а ведь как отлично вывели
сами себя за нос из Парижа и Вены в места злачные и спокойные буколически наслаждаться картиною того, как там, в
этих местах, Макар телят гоняет.
Но нет, Марья Алексевна не удовлетворилась надзором, а устроила даже пробу, будто учила «логику», которую и я учил наизусть, говорящую: «наблюдение явлений, каковые происходят
сами собою, должно быть поверяемо опытами, производимыми по обдуманному плану, для глубочайшего проникновения в тайны таковых отношений», — и устроила она
эту пробу так, будто читала Саксона Грамматика, рассказывающего, как испытывали Гамлета в лесу девицею.
— Они говорят правду. То, что называют возвышенными чувствами, идеальными стремлениями, — все
это в общем ходе жизни совершенно ничтожно перед стремлением каждого к своей пользе, и в корне
само состоит из того же стремления к пользе.
Но он действительно держал себя так, как, по мнению Марьи Алексевны, мог держать себя только человек в ее собственном роде; ведь он молодой, бойкий человек, не запускал глаз за корсет очень хорошенькой девушки, не таскался за нею по следам, играл с Марьею Алексевною в карты без отговорок, не отзывался, что «лучше я посижу с Верою Павловною», рассуждал о вещах в духе, который казался Марье Алексевне ее собственным духом; подобно ей, он говорил, что все на свете делается для выгоды, что, когда плут плутует, нечего тут приходить в азарт и вопиять о принципах чести, которые следовало бы соблюдать
этому плуту, что и
сам плут вовсе не напрасно плут, а таким ему и надобно быть по его обстоятельствам, что не быть ему плутом, — не говоря уж о том, что
это невозможно, — было бы нелепо, просто сказать глупо с его стороны.
Я понимаю, как сильно компрометируется Лопухов в глазах просвещенной публики сочувствием Марьи Алексевны к его образу мыслей. Но я не хочу давать потачки никому и не прячу
этого обстоятельства, столь вредного для репутации Лопухова, хоть и доказал, что мог утаить такую дурную сторону отношений Лопухова в семействе Розальских; я делаю даже больше: я
сам принимаюсь объяснять, что он именно заслуживал благосклонность Марьи Алексевны.
Конечно, и то правда, что, подписывая на пьяной исповеди Марьи Алексевны «правда», Лопухов прибавил бы: «а так как, по вашему собственному признанию, Марья Алексевна, новые порядки лучше прежних, то я и не запрещаю хлопотать о их заведении тем людям, которые находят себе в том удовольствие; что же касается до глупости народа, которую вы считаете помехою заведению новых порядков, то, действительно, она помеха делу; но вы
сами не будете спорить, Марья Алексевна, что люди довольно скоро умнеют, когда замечают, что им выгодно стало поумнеть, в чем прежде не замечалась ими надобность; вы согласитесь также, что прежде и не было им возможности научиться уму — разуму, а доставьте им
эту возможность, то, пожалуй, ведь они и воспользуются ею».
Но до
этого он не договаривался с Марьею Алексевною, и даже не по осторожности, хотя был осторожен, а просто по тому же внушению здравого смысла и приличия, по которому не говорил с нею на латинском языке и не утруждал ее слуха очень интересными для него
самого рассуждениями о новейших успехах медицины: он имел настолько рассудка и деликатности, чтобы не мучить человека декламациями, непонятными для
этого человека.
Но все
это я говорю только в оправдание недосмотра Марьи Алексевны, не успевшей вовремя раскусить, что за человек Лопухов, а никак не в оправдание
самому Лопухову.
Когда пьеса кончилась и они стали говорить о том, какую выбрать теперь другую, Верочка уже сказала: «А
это мне казалось
самое лучшее.
Они даже и не подумали того, что думают
это; а вот это-то и есть
самое лучшее, что они и не замечали, что думают
это.