Неточные совпадения
Молодой человек долго стоял, потирая лоб, потом стал крутить усы, потом посмотрел на рукав
своего пальто; наконец, он собрался с мыслями. Он сделал шаг вперед к молодой женщине, которая
сидела по-прежнему неподвижно, едва дыша, будто
в летаргии. Он взял ее руку...
Он повиновался молча. Вошел
в свою комнату, сел опять за
свой письменный стол, у которого
сидел такой спокойный, такой довольный за четверть часа перед тем, взял опять перо… «
В такие-то минуты и надобно уметь владеть собою; у меня есть воля, — и все пройдет… пройдет»… А перо, без его ведома, писало среди какой-то статьи: «перенесет ли? — ужасно, — счастье погибло»…
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на это ушло много времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго
сидела с ним
в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока она вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже не могла стоять перед зеркалом, а опустилась
в изнеможении на стул, как добрела до
своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла
в постель,
в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна,
в воскресенье, вернувшись от поздней обедни,
сидела и обдумывала, как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка не выходила из
своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с
своей стороны считает себе за большую честь, но, как любящая мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
Раз пять или шесть Лопухов был на
своем новом уроке, прежде чем Верочка и он увидели друг друга. Он
сидел с Федею
в одном конце квартиры, она
в другом конце,
в своей комнате. Но дело подходило к экзаменам
в академии; он перенес уроки с утра на вечер, потому что по утрам ему нужно заниматься, и когда пришел вечером, то застал все семейство за чаем.
И вот они, для пользы любимой науки, — они ужасные охотники бранить медицину, только посвящают все
свои силы ее пользе, — они отказываются от богатства, даже от довольства, и
сидят в гошпиталях, делая, видите ли, интересные для науки наблюдения, режут лягушек, вскрывают сотни трупов ежегодно и при первой возможности обзаводятся химическими лабораториями.
После обеда
сидит еще с четверть часа с миленьким, «до свиданья» и расходятся по
своим комнатам, и Вера Павловна опять на
свою кроватку, и читает, и нежится; частенько даже спит, даже очень часто, даже чуть ли не наполовину дней спит час — полтора, — это слабость, и чуть ли даже не слабость дурного тона, но Вера Павловна спит после обеда, когда заснется, и даже любит, чтобы заснулось, и не чувствует ни стыда, ни раскаяния
в этой слабости дурного тона.
Вера Павловна нежится;
в своей комнате бывает она теперь только, когда мужа нет дома или когда он работает, — да нет, и когда работает, она часто
сидит у него
в кабинете; когда заметит, что мешает, что работа требует полного внимания, тогда зачем же мешать?
Проходит два дня. Вера Павловна опять нежится после обеда, нет, не нежится, а только лежит и думает, и лежит она
в своей комнате, на
своей кроватке. Муж
сидит подле нее, обнял ее, Тоже думает.
А Лопухов еще через два — три дня, тоже после обеда, входит
в комнату жены, берет на руки
свою Верочку, несет ее на ее оттоманку к себе: «Отдыхай здесь, мой друг», и любуется на нее. Она задремала, улыбаясь; он
сидит и читает. А она уж опять открыла глаза и думает...
Она бросалась
в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала, ходила по комнате, падала
в кресла, и опять начинала ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась
в постель, и опять ходила, и несколько раз подходила к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним
в комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась
в свою комнату, упала
в кресла,
сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала
в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
А главное
в том, что он порядком установился у фирмы, как человек дельный и оборотливый, и постепенно забрал дела
в свои руки, так что заключение рассказа и главная вкусность
в нем для Лопухова вышло вот что: он получает место помощника управляющего заводом, управляющий будет только почетное лицо, из товарищей фирмы, с почетным жалованьем; а управлять будет он; товарищ фирмы только на этом условии и взял место управляющего, «я, говорит, не могу, куда мне», — да вы только место занимайте, чтобы
сидел на нем честный человек, а
в дело нечего вам мешаться, я буду делать», — «а если так, то можно, возьму место», но ведь и не
в этом важность, что власть, а
в том, что он получает 3500 руб. жалованья, почти на 1000 руб. больше, чем прежде получал всего и от случайной черной литературной работы, и от уроков, и от прежнего места на заводе, стало быть, теперь можно бросить все, кроме завода, — и превосходно.
Да,
в этот раз Вера Павловна была безусловно рада
своим молодым друзьям, хоть и не дурачилась с ними, а
сидела смирно и готова была расцеловать даже самого Рахметова.
Синий чулок с бессмысленною аффектациею самодовольно толкует о литературных или ученых вещах,
в которых ни бельмеса не смыслит, и толкует не потому, что
в самом деле заинтересован ими, а для того, чтобы пощеголять
своим умом (которого ему не случилось получить от природы),
своими возвышенными стремлениями (которых
в нем столько же, как
в стуле, на котором он
сидит) и
своею образованностью (которой
в нем столько же, как
в попугае).
И вся жизнь его — ждать, пока явится она у окна, прекрасная, как солнце: нет у него другой жизни, как видеть царицу души
своей, и не было у него другой жизни, пока не иссякла
в нем жизнь; и когда погасла
в нем жизнь, он
сидел у окна
своей хижины и думал только одно: увижу ли ее еще?
«Где другие? — говорит светлая царица, — они везде; многие
в театре, одни актерами, другие музыкантами, третьи зрителями, как нравится кому; иные рассеялись по аудиториям, музеям,
сидят в библиотеке; иные
в аллеях сада, иные
в своих комнатах или чтобы отдохнуть наедине, или с
своими детьми, но больше, больше всего — это моя тайна.
Вчера Полозову все представлялась натуральная мысль: «я постарше тебя и поопытней, да и нет никого на свете умнее меня; а тебя, молокосос и голыш, мне и подавно не приходится слушать, когда я
своим умом нажил 2 миллиона (точно,
в сущности, было только 2, а не 4) — наживи — ка ты, тогда и говори», а теперь он думал: — «экой медведь, как поворотил; умеет ломать», и чем дальше говорил он с Кирсановым, тем живее рисовалась ему,
в прибавок к медведю, другая картина, старое забытое воспоминание из гусарской жизни: берейтор Захарченко
сидит на «Громобое» (тогда еще были
в ходу у барышень, а от них отчасти и между господами кавалерами, военными и статскими, баллады Жуковского), и «Громобой» хорошо вытанцовывает под Захарченкой, только губы у «Громобоя» сильно порваны,
в кровь.