Неточные совпадения
Я еду в Москву, там осмотрюсь, узнаю, в
каком из провинциальных городов вернее можно рассчитывать на уроки.
Дом и тогда был,
как теперь, большой, с двумя воротами и четырьмя подъездами по улице, с тремя дворами в глубину. На самой парадной
из лестниц на улицу, в бель — этаже, жила в 1852 году,
как и теперь живет, хозяйка с сыном. Анна Петровна и теперь осталась,
как тогда была, дама видная. Михаил Иванович теперь видный офицер и тогда был видный и красивый офицер.
— Верочка, ты на меня не сердись. Я
из любви к тебе бранюсь, тебе же добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя в утробе носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь, что к твоей пользе. Веди себя,
как я учу, — завтра же предложенье сделает!
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты,
как в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых,
как финны («Да, да, финны», заметила для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, — это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила для себя француженка), — они все дали много своей крови в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один
из местных типов, — самый распространенный, но не господствующий.
Сторешников был в восторге:
как же? — он едва цеплялся за хвост Жана, Жан едва цеплялся за хвост Сержа, Жюли — одна
из первых француженок между француженками общества Сержа, — честь, великая честь!
Явился Сторешников. Он вчера долго не знал,
как ему справиться с задачею, которую накликал на себя; он шел пешком
из ресторана домой и все думал. Но пришел домой уже спокойный — придумал, пока шел, — и теперь был доволен собой.
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать,
как говорить с вами, прошу вас, расскажите,
как и зачем вы были вчера в театре? Я уже знаю все это от мужа, но
из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Ваша дочь нравится моей жене, теперь надобно только условиться в цене и, вероятно, мы не разойдемся
из — за этого. Но позвольте мне докончить наш разговор о нашем общем знакомом. Вы его очень хвалите. А известно ли вам, что он говорит о своих отношениях к вашему семейству, — например, с
какою целью он приглашал нас вчера в вашу ложу?
Как женщина прямая, я изложу вам основания такого моего мнения с полною ясностью, хотя некоторые
из них и щекотливы для вашего слуха, — впрочем, малейшего вашего слова будет достаточно, чтобы я остановилась.
— Пустяки: почти каждый
из нас, мужчин, обладает кем-нибудь
из вас, наши сестры; опять пустяки:
какие вы нам сестры? — вы наши лакейки!
Словом, Сторешников с каждым днем все тверже думал жениться, и через неделю, когда Марья Алексевна, в воскресенье, вернувшись от поздней обедни, сидела и обдумывала,
как ловить его, он сам явился с предложением. Верочка не выходила
из своей комнаты, он мог говорить только с Марьею Алексевною. Марья Алексевна, конечно, сказала, что она с своей стороны считает себе за большую честь, но,
как любящая мать, должна узнать мнение дочери и просит пожаловать за ответом завтра поутру.
— Позвольте, маменька, — сказала Вера, вставая: — если вы до меня дотронетесь, я уйду
из дому, запрете, — брошусь
из окна. Я знала,
как вы примете мой отказ, и обдумала, что мне делать. Сядьте и сидите, или я уйду.
Он был с нею послушен,
как ребенок: она велела ему читать, — он читал усердно, будто готовился к экзамену; толку
из чтения извлекал мало, но все-таки кое-какой толк извлекал; она старалась помогать ему разговорами, — разговоры были ему понятнее книг, и он делал кое-какие успехи, медленные, очень маленькие, но все-таки делал.
Девушка начинала тем, что не пойдет за него; но постепенно привыкала иметь его под своею командою и, убеждаясь, что
из двух зол — такого мужа и такого семейства,
как ее родное, муж зло меньшее, осчастливливала своего поклонника; сначала было ей гадко, когда она узнавала, что такое значит осчастливливать без любви; был послушен: стерпится — слюбится, и она обращалась в обыкновенную хорошую даму, то есть женщину, которая сама-то по себе и хороша, но примирилась с пошлостью и, живя на земле, только коптит небо.
На диване сидели лица знакомые: отец, мать ученика, подле матери, на стуле, ученик, а несколько поодаль лицо незнакомое — высокая стройная девушка, довольно смуглая, с черными волосами — «густые, хорошие волоса», с черными глазами — «глаза хорошие, даже очень хорошие», с южным типом лица — «
как будто
из Малороссии; пожалуй, скорее даже кавказский тип; ничего, очень красивое лицо, только очень холодное, это уж не по южному; здоровье хорошее: нас, медиков, поубавилось бы, если бы такой был народ!
А маменька говорит: жених-то глупый!» «А уж маменька
как за женихом-то ухаживает!» «А маменька говорит: сестрица ловко жениха поймала!» «А маменька говорит: я хитра, а Верочка хитрее меня!» «А маменька говорит: мы женихову-то мать
из дому выгоним», и так дальше.
Нет, Федя не наврал на него; Лопухов, точно, был такой студент, у которого голова набита книгами, —
какими, это мы увидим
из библиографических исследований Марьи Алексевны, — и анатомическими препаратами: не набивши голову препаратами, нельзя быть профессором, а Лопухов рассчитывал на это. Но так
как мы видим, что
из сведений, сообщенных Федею о Верочке, Лопухов не слишком-то хорошо узнал ее, следовательно и сведения, которые сообщены Федею об учителе, надобно пополнить, чтобы хорошо узнать Лопухова.
Верочка взяла первые ноты,
какие попались, даже не посмотрев, что это такое, раскрыла тетрадь опять, где попалось, и стала играть машинально, — все равно, что бы ни сыграть, лишь бы поскорее отделаться. Но пьеса попалась со смыслом, что-то
из какой-то порядочной оперы, и скоро игра девушки одушевилась. Кончив, она хотела встать.
— Вот видите,
как жалки женщины, что если бы исполнилось задушевное желание каждой
из них, то на свете не осталось бы ни одной женщины.
— Я так и думал, — в последние три часа, с той поры
как вышел сюда
из — за карточного стола. Но зачем же он считается женихом?
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе,
как аромат в полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает
из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Потом вдруг круто поворотила разговор на самого учителя и стала расспрашивать, кто он, что он,
какие у него родственники, имеют ли состояние,
как он живет,
как думает жить; учитель отвечал коротко и неопределенно, что родственники есть, живут в провинции, люди небогатые, он сам живет уроками, останется медиком в Петербурге; словом сказать,
из всего этого не выходило ничего.
Уж на что, кажется, искусники были Луи — Филипп и Меттерних, а ведь
как отлично вывели сами себя за нос
из Парижа и Вены в места злачные и спокойные буколически наслаждаться картиною того,
как там, в этих местах, Макар телят гоняет.
Плут не может взять ни одного
из них за нос; но носы всех их,
как одной компании, постоянно готовы к услугам.
Вот Верочка играет, Дмитрий Сергеич стоит и слушает, а Марья Алексевна смотрит, не запускает ли он глаз за корсет, — нет, и не думает запускать! или иной раз вовсе не глядит на Верочку, а так куда-нибудь глядит, куда случится, или иной раз глядит на нее, так просто в лицо ей глядит, да так бесчувственно, что сейчас видно: смотрит на нее только
из учтивости, а сам думает о невестином приданом, — глаза у него не разгораются,
как у Михаила Иваныча.
Как человек, теоретически образованный, он мог делать
из фактов выводы, которых не умели делать люди, подобные Марье Алексевне, не знающие ничего, кроме обыденных личных забот да ходячих афоризмов простонародной общечеловеческой мудрости: пословиц, поговорок и тому подобных старых и старинных, древних и ветхих изречений.
—
Как долго! Нет, у меня не достанет терпенья. И что ж я узнаю
из письма? Только «да» — и потом ждать до среды! Это мученье! Если «да», я
как можно скорее уеду к этой даме. Я хочу знать тотчас же.
Как же это сделать? Я сделаю вот что: я буду ждать вас на улице, когда вы пойдете от этой дамы.
В последнее время Лопухову некогда было видеться с своими академическими знакомыми. Кирсанов, продолжавший видеться с ними, на вопросы о Лопухове отвечал, что у него, между прочим, вот
какая забота, и один
из их общих приятелей,
как мы знаем, дал ему адрес дамы, к которой теперь отправлялся Лопухов.
— Да, это дело очень серьезное, мсье Лопухов. Уехать
из дома против воли родных, — это, конечно, уже значит вызывать сильную ссору. Но это,
как я вам говорила, было бы еще ничего. Если бы она бежала только от грубости и тиранства их, с ними было бы можно уладить так или иначе, — в крайнем случае, несколько лишних денег, и они удовлетворены. Это ничего. Но… такая мать навязывает ей жениха; значит, жених богатый, очень выгодный.
— Что я ей скажу? — повторял Лопухов, сходя с лестницы. —
Как же это ей быть?
Как же это ей быть? — думал он, выходя
из Галерной в улицу, которая ведет на Конногвардейский бульвар.
— А ведь я до двух часов не спала от радости, мой друг. А когда я уснула,
какой сон видела! Будто я освобождаюсь ив душного подвала, будто я была в параличе и выздоровела, и выбежала в поле, и со мной выбежало много подруг, тоже,
как я, вырвавшихся
из подвалов, выздоровевших от паралича, и нам было так весело, так весело бегать по просторному полю! Не сбылся сон! А я думала, что уж не ворочусь домой.
— У вас есть и кондитерская недалеко? Не знаю, найдется ли готовый пирог
из грецких орехов, — на мой вкус, это самый лучший пирог, Марья Алексевна; но если нет такого, —
какой есть, не взыщите.
— Вот, мой милый, ты меня выпускаешь на волю
из подвала:
какой ты умный и добрый.
Как ты это вздумал?
— Милый мой, и я тогда же подумала, что ты добрый. Выпускаешь меня на волю, мой милый. Теперь я готова терпеть; теперь я знаю, что уйду
из подвала, теперь мне будет не так душно в нем, теперь ведь я уж знаю, что выйду
из него. А
как же я уйду
из него, мой милый?
— А вот
как, Верочка. Теперь уж конец апреля. В начале июля кончатся мои работы по Академии, — их надо кончить, чтобы можно было нам жить. Тогда ты и уйдешь
из подвала. Только месяца три потерпи еще, даже меньше. Ты уйдешь. Я получу должность врача. Жалованье небольшое; но так и быть, буду иметь несколько практики, — насколько будет необходимо, — и будем жить.
— А ты думаешь, я уж такая глупенькая, что не могу,
как выражаются ваши книги, вывесть заключение
из посылок?
— Да, милая Верочка, шутки шутками, а ведь в самом деле лучше всего жить,
как ты говоришь. Только откуда ты набралась таких мыслей? Я-то их знаю, да я помню, откуда я их вычитал. А ведь до ваших рук эти книги не доходят. В тех, которые я тебе давал, таких частностей не было. Слышать? — не от кого было. Ведь едва ли не первого меня ты встретила
из порядочных людей.
И ведь уж показался всход этой будущей жатвы: «ты, говорит, меня
из подвала выпустил, —
какой ты для меня добрый».
— Ах,
как весело будет! Только ты, мой миленький, теперь вовсе не говори со мною, и не гляди на меня, и на фортепьяно не каждый раз будем играть. И не каждый раз буду выходить при тебе
из своей комнаты. Нет, не утерплю, выйду всегда, только на одну минуточку, и так холодно буду смотреть на тебя, неласково. И теперь сейчас уйду в свою комнату. До свиданья, мой милый. Когда?
Марья Алексевна и ругала его вдогонку и кричала других извозчиков, и бросалась в разные стороны на несколько шагов, и махала руками, и окончательно установилась опять под колоннадой, и топала, и бесилась; а вокруг нее уже стояло человек пять парней, продающих разную разность у колонн Гостиного двора; парни любовались на нее, обменивались между собою замечаниями более или менее неуважительного свойства, обращались к ней с похвалами остроумного и советами благонамеренного свойства: «Ай да барыня, в кою пору успела нализаться, хват, барыня!» — «барыня, а барыня, купи пяток лимонов-то у меня, ими хорошо закусывать, для тебя дешево отдам!» — «барыня, а барыня, не слушай его, лимон не поможет, а ты поди опохмелись!» — «барыня, а барыня, здорова ты ругаться; давай об заклад ругаться, кто кого переругает!» — Марья Алексевна, сама не помня, что делает, хватила по уху ближайшего
из собеседников — парня лет 17, не без грации высовывавшего ей язык: шапка слетела, а волосы тут,
как раз под рукой; Марья Алексевна вцепилась в них.
Долго ли, коротко ли Марья Алексевна ругалась и кричала, ходя по пустым комнатам, определить она не могла, но, должно быть, долго, потому что вот и Павел Константиныч явился
из должности, — досталось и ему, идеально и материально досталось. Но
как всему бывает конец, то Марья Алексевна закричала: «Матрена, подавай обедать!» Матрена увидела, что штурм кончился, вылезла
из — под кровати и подала обедать.
Из 20 р. в месяц прибавки к жалованью 15 р, отнимаются, а 5 р. оставляются в вознаграждение
как усердия управляющего к воле хозяйки, так и его расходов по свадьбе дочери.
Лопухов возвратился с Павлом Константинычем, сели; Лопухов попросил ее слушать, пока он доскажет то, что начнет, а ее речь будет впереди, и начал говорить, сильно возвышая голос, когда она пробовала перебивать его, и благополучно довел до конца свою речь, которая состояла в том, что развенчать их нельзя, потому дело со (Сторешниковым — дело пропащее,
как вы сами знаете, стало быть, и утруждать себя вам будет напрасно, а впрочем,
как хотите: коли лишние деньги есть, то даже советую попробовать; да что, и огорчаться-то не
из чего, потому что ведь Верочка никогда не хотела идти за Сторешникова, стало быть, это дело всегда было несбыточное,
как вы и сами видели, Марья Алексевна, а девушку, во всяком случае, надобно отдавать замуж, а это дело вообще убыточное для родителей: надобно приданое, да и свадьба, сама по себе, много денег стоит, а главное, приданое; стало быть, еще надобно вам, Марья Алексевна и Павел Константиныч, благодарить дочь, что она вышла замуж без всяких убытков для вас!
Ночью даже приснился ей сон такого рода, что сидит она под окном и видит: по улице едет карета, самая отличная, и останавливается эта карета, и выходит
из кареты пышная дама, и мужчина с дамой, и входят они к ней в комнату, и дама говорит: посмотрите, мамаша,
как меня муж наряжает! и дама эта — Верочка.
Прошло три месяца после того,
как Верочка вырвалась
из подвала.
— Вы знаете, старых друзей не вспоминают иначе,
как тогда, когда имеют в них надобность. У меня к вам большая просьба. Я завожу швейную мастерскую. Давайте мне заказы и рекомендуйте меня вашим знакомым. Я сама хорошо шью, и помощницы у меня хорошие, — да вы знаете одну
из них.
Много глаз смотрели,
как дивный феномен остановился у запертых ворот одноэтажного деревянного домика в 7 окон,
как из удивительной кареты явился новый, еще удивительнейший феномен, великолепная дама с блестящим офицером, важное достоинство которого не подлежало сомнению.
Одной
из мелких ее кумушек, жившей на Васильевском, было поручено справляться о Вере Павловне, когда случится идти мимо, и кумушка доставляла ей сведения, иногда раз в месяц, иногда и чаще,
как случится.
— Так; элементы этой грязи находятся в нездоровом состоянии. Натурально, что,
как бы они ни перемещались и
какие бы другие вещи, не похожие на грязь, ни выходили
из этих элементов, все эти вещи будут нездоровые, дрянные.