Неточные совпадения
Но остался в результате истории элемент, с которым были согласны и побежденные, именно, что
если и не пошалил, а застрелился, то все-таки дурак.
— Счастлив твой бог! — однако не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь за волосы, — только раз, и то слегка. — Ну, пальцем не трону, только завтра чтоб была весела! Ночь спи, дура! Не вздумай плакать. Смотри,
если увижу завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор… не спущу. Не пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет,
так хоть дам себя знать.
Я не буду говорить вам, что это бесчестно:
если бы вы были способны понять это, вы не сделали бы
так.
Так теперь я не знаю, что я буду чувствовать,
если я полюблю мужчину, я знаю только то, что не хочу никому поддаваться, хочу быть свободна, не хочу никому быть обязана ничем, чтобы никто не смел сказать мне: ты обязана делать для меня что-нибудь!
Я и сама бы
так чувствовала,
если б не была развращена.
По всей вероятности, негодная Верка не хочет выходить замуж, — это даже несомненно, — здравый смысл был слишком силен в Марье Алексевне, чтобы обольститься хитрыми ее же собственными раздумьями о Верочке, как о тонкой интриганке; но эта девчонка устраивает все
так, что
если выйдет (а чорт ее знает, что у ней на уме, может быть, и это!), то действительно уже будет полной госпожей и над мужем, и над его матерью, и над домом, — что ж остается?
На диване сидели лица знакомые: отец, мать ученика, подле матери, на стуле, ученик, а несколько поодаль лицо незнакомое — высокая стройная девушка, довольно смуглая, с черными волосами — «густые, хорошие волоса», с черными глазами — «глаза хорошие, даже очень хорошие», с южным типом лица — «как будто из Малороссии; пожалуй, скорее даже кавказский тип; ничего, очень красивое лицо, только очень холодное, это уж не по южному; здоровье хорошее: нас, медиков, поубавилось бы,
если бы
такой был народ!
И учитель узнал от Феди все, что требовалось узнать о сестрице; он останавливал Федю от болтовни о семейных делах, да как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам все,
если не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, — ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности дела; и в перемежку с другими объяснениями всяких других семейных дел учитель слышал
такие начала речей: «А у сестрицы жених-то богатый!
Оба рано привыкли пробивать себе дорогу своей грудью, не имея никакой поддержки; да и вообще, между ними было много сходства,
так что,
если бы их встречать только порознь, то оба они казались бы людьми одного характера.
С какою степенью строгости исполняют они эту высокую решимость, зависит, конечно, оттого, как устраивается их домашняя жизнь:
если не нужно для близких им, они
так и не начинают заниматься практикою, то есть оставляют себя почти в нищете; но
если заставляет семейная необходимость, то обзаводятся практикою настолько, насколько нужно для семейства, то есть в очень небольшом размере, и лечат лишь людей, которые действительно больны и которых действительно можно лечить при нынешнем еще жалком положении науки, тo есть больных, вовсе невыгодных.
«Однако ж он вовсе не
такой дикарь, он вошел и поклонился легко, свободно», — замечается про себя на одной стороне стола. — «Однако ж
если она и испорченная девушка, то, по крайней мере, стыдится пошлостей матери», замечается на другой стороне стола.
— Все равно, как не осталось бы на свете ни одного бедного,
если б исполнилось задушевное желание каждого бедного. Видите, как же не жалки женщины! Столько же жалки, как и бедные. Кому приятно видеть бедных? Вот точно
так же неприятно мне видеть женщин с той поры, как я узнал их тайну. А она была мне открыта моею ревнивою невестою в самый день обручения. До той поры я очень любил бывать в обществе женщин; после того, — как рукою сняло. Невеста вылечила.
Что подумала Марья Алексевна о
таком разговоре,
если подслушала его? Мы, слышавшие его весь, с начала до конца, все скажем, что
такой разговор во время кадрили — очень странен.
Значат,
если при простом чувстве, слабом, слишком слабом перед страстью, любовь ставит вас в
такое отношение к человеку, что вы говорите: «лучше умереть, чем быть причиною мученья для него»;
если простое чувство
так говорит, что же скажет страсть, которая в тысячу раз сильнее?
А
если страсть не
такая, то она страсть, но вовсе не любовь.
Если бы они это говорили, я бы знала, что умные и добрые люди
так думают; а то ведь мне все казалось, что это только я
так думаю, потому что я глупенькая девочка, что кроме меня, глупенькой, никто
так не думает, никто этого в самом деле не ждет.
Лопухову кажется, что ты удивительная девушка, это
так; но это не удивительно, что это ему кажется, — ведь он полюбил тебя! И тут нет ничего удивительного, что полюбил: тебя можно полюбить: а
если полюбил,
так ему
так и должно казаться.
А
если у всякого человека черт знает что на уме, то у
такого умного человека и подавно.
— Люди, говорящие разные пустяки, могут говорить о нем, как им угодно; люди, имеющие правильный взгляд на жизнь, скажут, что вы поступили
так, как следовало вам поступить;
если вы
так сделали, значит, такова была ваша личность, что нельзя вам было поступить иначе при
таких обстоятельствах, они скажут, что вы поступили по необходимости вещей, что, собственно говоря, вам и не было другого выбора.
— Однако вы не отступаете от своей теории.
Так я не заслужу ваше порицание,
если приму предложение моего жениха?
Если столь просвещенные и благородные писатели
так поняли людей вроде Лопухова, то неужели мы будем осуждать Марью Алексевну за то, что она не рассмотрела в Лопухове ничего, кроме того, что поняли в людях его разряда лучшие наши писатели, мыслители и назидатели?
Если бы, например, он стал объяснять, что
такое «выгода», о которой он толкует с Верочкою, быть может, Марья Алексевна поморщилась бы, увидев, что выгода этой выгоды не совсем сходна с ее выгодою, но Лопухов не объяснял этого Марье Алексевне, а в разговоре с Верочкою также не было
такого объяснения, потому что Верочка знала, каков смысл этого слова в тех книгах, по поводу которых они вели свой разговор.
Лопухов и не подумал сказать: «а я, брат, очень ею заинтересовался», или,
если не хотел говорить этого, то и не подумал заметить в предотвращение
такой догадки: «ты не подумай, Александр, что я влюбился».
«Как отлично устроится,
если это будет
так, — думал Лопухов по дороге к ней: — через два, много через два с половиною года, я буду иметь кафедру. Тогда можно будет жить. А пока она проживет спокойно у Б., —
если только Б. действительно хорошая женщина, — да в этом нельзя и сомневаться».
Я знаю, что,
если один из вас принимает
такое дружеское участие в человеке, то этот человек должен быть редкой находкой для матери, желающей видеть свою дочь действительно хорошим человеком.
—
Если не ошибаюсь, это обстоятельство не кажется для вас
таким маловажным, каким представлялось мне?
— Да, это дело очень серьезное, мсье Лопухов. Уехать из дома против воли родных, — это, конечно, уже значит вызывать сильную ссору. Но это, как я вам говорила, было бы еще ничего.
Если бы она бежала только от грубости и тиранства их, с ними было бы можно уладить
так или иначе, — в крайнем случае, несколько лишних денег, и они удовлетворены. Это ничего. Но…
такая мать навязывает ей жениха; значит, жених богатый, очень выгодный.
— У вас есть и кондитерская недалеко? Не знаю, найдется ли готовый пирог из грецких орехов, — на мой вкус, это самый лучший пирог, Марья Алексевна; но
если нет
такого, — какой есть, не взыщите.
«Да, посмотрю, посмотрю, да и сделаю, как бедные парижские девушки. Ведь
если я скажу,
так сделаю. Я не боюсь.
—
Так,
так, Верочка. Всякий пусть охраняет свою независимость всеми силами, от всякого, как бы ни любил его, как бы ни верил ему. Удастся тебе то, что ты говоришь, или нет, не знаю, но это почти все равно: кто решился на это, тот уже почти оградил себя: он уже чувствует, что может обойтись сам собою, отказаться от чужой опоры,
если нужно, и этого чувства уже почти довольно. А ведь какие мы смешные люди, Верочка! ты говоришь: «не хочу жить на твой счет», а я тебя хвалю за это. Кто же
так говорит, Верочка?
— Хорошо, Вера Павловна, я начну говорить вам грубости,
если вам это приятнее. В вашей натуре, Вера Павловна,
так мало женственности, что, вероятно, вы выскажете совершенно мужские мысли.
— Нет, я его все-таки ненавижу. И не сказывай, не нужно. Я сама знаю: не имеете права ни о чем спрашивать друг друга. Итак, в — третьих: я не имею права ни о чем спрашивать тебя, мой милый.
Если тебе хочется или надобно сказать мне что-нибудь о твоих делах, ты сам мне скажешь. И точно то же наоборот. Вот три правила. Что еще?
—
Если бы ты был глуп, или бы я был глуп, сказал бы я тебе, Дмитрий, что этак делают сумасшедшие. А теперь не скажу. Все возражения ты, верно, постарательнее моего обдумал. А и не обдумывал,
так ведь все равно. Глупо ли ты поступаешь, умно ли — не знаю; но, по крайней мере, сам не стану делать той глупости, чтобы пытаться отговаривать, когда знаю, что не отговорить. Я тебе тут нужен на что-нибудь, или нет?
— Ах,
если бы
так, миленький, вот бы был умник.
Справедливость слов Павла Константиныча была
так осязательна, что хозяйка поверила бы им,
если б он и не обладал даром убедительной благоговейности изложения.
А убедительность этого дара была
так велика, что хозяйка простила бы Павла Контстантиныча,
если б и не было осязательных доказательств, что он постоянно действовал против жены и нарочно свел Верочку с Лопуховым, чтобы отвратить неблагородную женитьбу Михаила Иваныча.
— А
если Павлу Константинычу было бы тоже не угодно говорить хладнокровно,
так и я уйду, пожалуй, — мне все равно. Только зачем же вы, Павел Константиныч, позволяете называть себя
такими именами? Марья Алексевна дел не знает, она, верно, думает, что с нами можно бог знает что сделать, а вы чиновник, вы деловой порядок должны знать. Вы скажите ей, что теперь она с Верочкой ничего не сделает, а со мной и того меньше.
Жюли и Верочка опять покричали, опять посолидничали, при прощанье стали вовсе солидны, и Жюли вздумала спросить, — прежде не случилось вздумать, — зачем Верочка заводит мастерскую? ведь
если она думает о деньгах, то гораздо легче ей сделаться актрисою, даже певицею: у нее
такой сильный голос; по этому случаю опять уселись.
Каким образом Петровна видела звезды на Серже, который еще и не имел их, да
если б и имел, то, вероятно, не носил бы при поездках на службе Жюли, это вещь изумительная; но что действительно она видела их, что не ошиблась и не хвастала, это не она свидетельствует, это я за нее также ручаюсь: она видела их. Это мы знаем, что на нем их не было; но у него был
такой вид, что с точки зрения Петровны нельзя было не увидать на нем двух звезд, — она и увидела их; не шутя я вам говорю: увидела.
Если бы твоя мать была Анна Петровна, разве ты училась бы
так, чтобы ты стала образованная, узнала добро, полюбила его?
— Вот мы теперь хорошо знаем друг друга, — начала она, — я могу про вас сказать, что вы и хорошие работницы, и хорошие девушки. А вы про меня не скажете, чтобы я была какая-нибудь дура. Значит, можно мне теперь поговорить с вами откровенно, какие у меня мысли.
Если вам представится что-нибудь странно в них,
так вы теперь уже подумаете об этом хорошенько, а не скажете с первого же раза, что у меня мысли пустые, потому что знаете меня как женщину не какую-нибудь пустую. Вот какие мои мысли.
Поэтому,
если бы мне недоставало денег, он занялся бы
такими делами, которые выгоднее нынешних его занятий, а он сумел бы найти, потому что он человек умный и оборотливый, — ведь вы его несколько знаете.
Если же она возвращается не усталая, в кухне начинает кипеть дело, и к обеду является прибавка, какое-нибудь печенье, чаще всего что-нибудь
такое, что едят со сливками, то есть, что может служить предлогом для сливок.
Каждый из них — человек отважный, не колеблющийся, не отступающий, умеющий взяться за дело, и
если возьмется, то уже крепко хватающийся за него,
так что оно не выскользнет из рук: это одна сторона их свойств: с другой стороны, каждый из них человек безукоризненной честности,
такой, что даже и не приходит в голову вопрос: «можно ли положиться на этого человека во всем безусловно?» Это ясно, как то, что он дышит грудью; пока дышит эта грудь, она горяча и неизменна, — смело кладите на нее свою голову, на ней можно отдохнуть.
После этого Кирсанов стал было заходить довольно часто, но продолжение прежних простых отношений было уже невозможно: из — под маски порядочного человека высовывалось несколько дней
такое длинное ослиное ухо, что Лопуховы потеряли бы слишком значительную долю уважения к бывшему другу,
если б это ухо спряталось навсегда; но оно по временам продолжало выказываться: выставлялось не
так длинно, и торопливо пряталось, но было жалко, дрянно, пошло.
— Милый мой, ведь это ты для моего успокоения геройствовал. А убежим сейчас же, в самом деле,
если тебе
так хочется поскорее кончить карантин. Я скоро пойду на полчаса в мастерскую. Отправимтесь все вместе: это будет с твоей стороны очень мило, что ты первый визит после болезни сделаешь нашей компании. Она заметит это и будет очень рада
такой внимательности.
— Нет,
если б это была не я, а другая, я бы не подумала этого. А ведь я, вы знаете, не
такая, как другие.
Только я с вами откровенна, Вера Павловна, я и теперь
так думаю:
если расположение имеешь, это все равно, когда тут нет обману; другое дело,
если бы обман был.
Это все равно, как
если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю»,
так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а
так ровно, тихо чувствуешь,
так вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и с приятностью, и
так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится легче, вот это
так, это самое верное: дышать очень легко.
Если бы кто посторонний пришел посоветоваться с Кирсановым о
таком положении, в каком Кирсанов увидел себя, когда очнулся, и
если бы Кирсанов был совершенно чужд всем лицам, которых касается дело, он сказал бы пришедшему советоваться: «поправлять дело бегством — поздно, не знаю, как оно разыграется, но для вас, бежать или оставаться — одинаково опасно, а для тех, о спокойствии которых вы заботитесь ваше бегство едва ли не опаснее, чем то, чтобы вы оставались».