Неточные совпадения
Этот удовлетворительный для всех результат особенно прочен был именно потому, что восторжествовали консерваторы:
в самом деле, если бы только пошалил выстрелом на мосту, то ведь,
в сущности, было бы еще сомнительно, дурак ли, или только озорник.
Все были согласны, что «дурак», — и вдруг все заговорили: на мосту — ловкая штука!
это, чтобы, значит, не мучиться долго, коли не удастся хорошо выстрелить, — умно рассудил! от всякой раны свалится
в воду и захлебнется, прежде чем опомнится, — да, на мосту… умно!
Смелая, бойкая была песенка, и ее мелодия была веселая, — было
в ней две — три грустные ноты, но они покрывались общим светлым характером мотива, исчезали
в рефрене, исчезали во всем заключительном куплете, — по крайней мере, должны были покрываться, исчезать, — исчезали бы, если бы дама была
в другом расположении духа; но теперь у ней
эти немногие грустные ноты звучали слышнее других, она как будто встрепенется, заметив
это, понизит на них голос и сильнее начнет петь веселые звуки, их сменяющие, но вот она опять унесется мыслями от песни к своей думе, и опять грустные звуки берут верх.
«Как же
это? ведь он
в Москве?» Она торопливо развернула письмо и побледнела; рука ее с письмом опустилась.
«Нет,
это не так, я не успела прочесть,
в письме вовсе нет
этого!» И она опять подняла руку с письмом.
Я продаю свои вещи; на
эти деньги я могу прожить несколько времени, — где?
в Твери,
в Нижнем, я не знаю, все равно.
Он долго не мог отыскать свою шляпу; хоть раз пять брал ее
в руки, но не видел, что берет ее. Он был как пьяный; наконец понял, что
это под рукою у него именно шляпа, которую он ищет, вышел
в переднюю, надел пальто; вот он уже подходит к воротам: «кто
это бежит за мною? верно, Маша… верно с нею дурно!» Он обернулся — Вера Павловна бросилась ему на шею, обняла, крепко поцеловала.
На тебя нельзя положиться, что ты с первых страниц можешь различить, будет ли содержание повести стоить того, чтобы прочесть ее, у тебя плохое чутье, оно нуждается
в пособии, а пособий
этих два: или имя автора, или эффектность манеры.
В нем все-таки больше художественности, чем
в них: можешь быть спокойна на
этот счет.
Теперь
этот дом отмечен каким ему следует нумером, а
в 1852 году, когда еще не было таких нумеров, на нем была надпись: «дом действительного статского советника Ивана Захаровича Сторешникова».
Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками;
в одной книжке были хорошие картинки — звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так что только раз она и видела
эти картинки, при нем: он сам показывал.
А Верочка, наряженная, идет с матерью
в церковь да думает: «к другой шли бы
эти наряды, а на меня что ни надень, все цыганка — чучело, как
в ситцевом платье, так и
в шелковом.
— Верочка, одевайся, да получше. Я тебе приготовила суприз — поедем
в оперу, я во втором ярусе взяла билет, где все генеральши бывают. Все для тебя, дурочка. Последних денег не жалею. У отца-то, от расходов на тебя, уж все животы подвело.
В один пансион мадаме сколько переплатили, а фортопьянщику-то сколько! Ты
этого ничего не чувствуешь, неблагодарная, нет, видно, души-то
в тебе, бесчувственная ты этакая!
Belle, charmante — Марья Алексевна и так уже давно слышит, что ее цыганка belle и charmante; amour — Марья Алексевна и сама видит, что он по уши врюхался
в amour; а коли amour, то уж, разумеется, и bonheur, — что толку от
этих слов?
Не уменьшилась злоба Марьи Алексевны от
этих слов, но надо принять их
в соображение.
— Знаю: коли не о свадьбе, так известно о чем. Да не на таковских напал. Мы его
в бараний рог согнем.
В мешке
в церковь привезу, за виски вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить, и так лишнее наговорила: девушкам не следует
этого знать,
это материно дело. А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним говорить, как я тебе велю?
Действительно, все время, как они всходили по лестнице, Марья Алексевна молчала, — а чего ей
это стоило! и опять, чего ей стоило, когда Верочка пошла прямо
в свою комнату, сказавши, что не хочет пить чаю, чего стоило Марье Алексевне ласковым голосом сказать...
Едва Верочка разделась и убрала платье, — впрочем, на
это ушло много времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним
в руке, вынула серьгу — и опять забылась, и много времени прошло, пока она вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже не могла стоять перед зеркалом, а опустилась
в изнеможении на стул, как добрела до своей комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, — едва Верочка легла
в постель,
в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.
Странен показался Верочке голос матери: он
в самом деле был мягок и добр, —
этого никогда не бывало. Она с недоумением посмотрела на мать. Щеки Марьи Алексевны пылали, и глаза несколько блуждали.
Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит. Верочка приподнялась на локоть и стала пить. — «Как вкусен чай, когда он свежий, густой и когда
в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен! Вовсе не похож на тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже противен. Когда у меня будут свои деньги, я всегда буду пить такой чай, как
этот».
Это, я знаю, у вас
в книгах писано, Верочка, что только нечестным да злым и хорошо жить на свете.
А у вас
в книгах, Верочка, написано, что не годится так жить, — а ты думаешь, я
этого не знаю?
Марья Алексевна знала, что говорилось
в театре, но еще не знала, что выходило из
этого разговора.
— Мсье Сторешни́к! — Сторешников возликовал: француженка обращалась к нему
в третий раз во время ужина: — мсье Сторешни́к! вы позвольте мне так называть вас,
это приятнее звучит и легче выговаривается, — я не думала, что я буду одна дама
в вашем обществе; я надеялась увидеть здесь Адель, —
это было бы приятно, я ее так редко ежу.
Я бы ничего не имела возразить, если бы вы покинули Адель для
этой грузинки,
в ложе которой были с ними обоими; но променять француженку на русскую… воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы, бессмысленное, бесцветное лицо… виновата, не бесцветное, а, как вы говорите, кровь со сливками, то есть кушанье, которое могут брать
в рот только ваши эскимосы!
— Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что
в нашей нации один тип красоты, как
в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от беловолосых, как финны («Да, да, финны», заметила для себя француженка), до черных, гораздо чернее итальянцев, —
это татары, монголы («Да, монголы, знаю», заметила для себя француженка), — они все дали много своей крови
в нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов, — самый распространенный, но не господствующий.
—
Это удивительно! но она великолепна! Почему она не поступит на сцену? Впрочем, господа, я говорю только о том, что я видела. Остается вопрос, очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен, говорили мне, сказал, что
в целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног.
— Жюли,
это сказал не Карасен, — и лучше зови его: Карамзин, — Карамзин был историк, да и то не русский, а татарский, — вот тебе новое доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, — его стихи были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены. Кстати, эскимосы живут
в Америке, а наши дикари, которые пьют оленью кровь, называются самоеды.
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы
в Америке; русские — самоеды; да, самоеды, — но
это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я, господа, велю Сержу все
это говорить мне, когда мы одни, или не
в нашем обществе.
Это очень полезно для разговора. Притом науки — моя страсть; я родилась быть m-me Сталь, господа. Но
это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
Я ношу накладной бюст, как ношу платье, юбку, рубашку не потому, чтоб
это мне нравилось, — по — моему, было бы лучше без
этих ипокритств, — а потому, что
это так принято
в обществе.
— Да, — сказал статский, лениво потягиваясь: — ты прихвастнул, Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею, даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень хорошо, но описывал то, чего еще не видал; впрочем,
это ничего; не за неделю до нынешнего дня, так через неделю после нынешнего дня, —
это все равно. И ты не разочаруешься
в описаниях, которые делал по воображению; найдешь даже лучше, чем думаешь. Я рассматривал: останешься доволен.
— Нет, m-llе Жюли, вы обманулись, смею вас уверить,
в вашем заключении; простите, что осмеливаюсь противоречить вам, но она — моя любовница.
Это была обыкновенная любовная ссора от ревности; она видела, что я первый акт сидел
в ложе m-lle Матильды, — только и всего!
Дай мне силу сделаться опять уличной женщиной
в Париже, я не прошу у тебя ничего другого, я недостойна ничего другого, но освободи меня от
этих людей, от
этих гнусных людей!
— Садись ко мне на колени, моя милая Жюли. — Он стал ласкать ее, она успокоилась. — Как я люблю тебя
в такие минуты! Ты славная женщина. Ну, что ты не соглашаешься повенчаться со мною? сколько раз я просил тебя об
этом! Согласись.
—
В первом-то часу ночи? Поедем — ка лучше спать. До свиданья, Жан. До свиданья, Сторешников. Разумеется, вы не будете ждать Жюли и меня на ваш завтрашний ужин: вы видите, как она раздражена. Да и мне, сказать по правде,
эта история не нравится. Конечно, вам нет дела до моего мнения. До свиданья.
Конечно, не очень-то приняла к сердцу
эти слова Марья Алексевна; но утомленные нервы просят отдыха, и у Марьи Алексевны стало рождаться раздумье: не лучше ли вступить
в переговоры с дочерью, когда она, мерзавка, уж совсем отбивается от рук? Ведь без нее ничего нельзя сделать, ведь не женишь же без ней на ней Мишку дурака! Да ведь еще и неизвестно, что она ему сказала, — ведь они руки пожали друг другу, — что ж
это значит?
И когда, сообразивши все приметы
в театре, решили, что, должно быть, мать
этой девушки не говорит по — французски, Жюли взяла с собою Сержа переводчиком.
Особенно
это: «с супругой!» — Тот круг, сплетни о котором спускались до Марьи Алексевны, возвышался лишь до действительно статского слоя общества, а сплетни об настоящих аристократах уже замирали
в пространстве на половине пути до Марьи Алексевны; потому она так и поняла
в полном законном смысле имена «муж и жена», которые давали друг другу Серж и Жюли по парижскому обычаю.
— Милое дитя мое, — сказала Жюли, вошедши
в комнату Верочки: — ваша мать очень дурная женщина. Но чтобы мне знать, как говорить с вами, прошу вас, расскажите, как и зачем вы были вчера
в театре? Я уже знаю все
это от мужа, но из вашего рассказа я узнаю ваш характер. Не опасайтесь меня. — Выслушавши Верочку, она сказала: — Да, с вами можно говорить, вы имеете характер, — и
в самых осторожных, деликатных выражениях рассказала ей о вчерашнем пари; на
это Верочка отвечала рассказом о предложении кататься.
— Что ж, он хотел обмануть вашу мать, или они оба были
в заговоре против вас? — Верочка горячо стала говорить, что ее мать уж не такая же дурная женщина, чтобы быть
в заговоре. — Я сейчас
это увижу, — сказала Жюли. — Вы оставайтесь здесь, — вы там лишняя. — Жюли вернулась
в залу.
— Ваша дочь нравится моей жене, теперь надобно только условиться
в цене и, вероятно, мы не разойдемся из — за
этого. Но позвольте мне докончить наш разговор о нашем общем знакомом. Вы его очень хвалите. А известно ли вам, что он говорит о своих отношениях к вашему семейству, — например, с какою целью он приглашал нас вчера
в вашу ложу?
Жюли недолго слушала
эту бесконечную речь, смысл которой был ясен для нее из тона голоса и жестов; с первых слов Марьи Алексевны француженка встала и вернулась
в комнату Верочки.
— Да, ваша мать не была его сообщницею и теперь очень раздражена против него. Но я хорошо знаю таких людей, как ваша мать. У них никакие чувства не удержатся долго против денежных расчетов; она скоро опять примется ловить жениха, и чем
это может кончиться, бог знает; во всяком случае, вам будет очень тяжело. На первое время она оставит вас
в покое; но я вам говорю, что
это будет не надолго. Что вам теперь делать? Есть у вас родные
в Петербурге?
— Часов
в двенадцать, — сказала Верочка.
Это для Жюли немного рано, но все равно, она велит разбудить себя и встретится с Верочкою
в той линии Гостиного двора, которая противоположна Невскому; она короче всех, там легко найти друг друга, и там никто не знает Жюли.
— Да, вот еще счастливая мысль: дайте мне бумаги, я напишу
этому негодяю письмо, чтобы взять его
в руки. — Жюли написала: «Мсье Сторешников, вы теперь, вероятно,
в большом затруднении; если хотите избавиться от него, будьте у меня
в 7 часов. М. Ле-Теллье». — Теперь прощайте!
Может быть, Верочка
в своем смятении ничего не поймет и согласится посидеть
в незнакомой компании, а если и сейчас уйдет, — ничего,
это извинят, потому что она только вступила на поприще авантюристки и, натурально, совестится на первых порах.
Она прочла
это письмо, —
в письме слышалась уверенность, что Сторешников выиграет пари, что ему досадно будет отсрочивать свое торжество.
Женитьба на ней несмотря на низкость ее происхождения и, сравнительно с вами, бедность, очень много двинула бы вперед вашу карьеру: она, будучи введена
в большой свет, при ваших денежных средствах, при своей красоте, уме и силе характера, заняла бы
в нем блестящее место; выгоды от
этого для всякого мужа понятны.
Кокетство, — я говорю про настоящее кокетство, а не про глупые, бездарные подделки под него: они отвратительны, как всякая плохая подделка под хорошую вещь, — кокетство —
это ум и такт
в применении к делам женщины с мужчиною.
— Милое дитя мое,
это было сказано
в увлечении;
в минуты увлечения оно верно и хорошо! Но жизнь — проза и расчет.