Неточные совпадения
Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось… Представилась ли ему в
это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался
этого дела, упрекал ли он
самого себя в слабости — сказать трудно; все
эти чувства были в нем, но в виде ощущений — и то неясных; а с лица не сходила краска, и сердце билось.
— Точно, точно. Так
этот лекарь его отец. Гм! — Павел Петрович повел усами. — Ну, а
сам господин Базаров, собственно, что такое? — спросил он с расстановкой.
Его носили на руках, и он
сам себя баловал, даже дурачился, даже ломался; но и
это к нему шло.
Это случилось в начале 48-го года, в то
самое время, когда Николай Петрович, лишившись жены, приезжал в Петербург.
— Воспитание? — подхватил Базаров. — Всякий человек
сам себя воспитать должен — ну хоть как я, например… А что касается до времени — отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня. Нет, брат,
это все распущенность, пустота! И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие
это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду?
Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука.
Аркадий сказал правду: Павел Петрович не раз помогал своему брату; не раз, видя, как он бился и ломал себе голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки в карманы, бормотал сквозь зубы: «Mais je puis vous donner de l'argent», [Но я могу дать тебе денег (фр.).] — и давал ему денег; но в
этот день у него
самого ничего не было, и он предпочел удалиться.
В противоположном углу горела лампадка перед большим темным образом Николая чудотворца; крошечное фарфоровое яичко на красной ленте висело на груди святого, прицепленное к сиянию; на окнах банки с прошлогодним вареньем, тщательно завязанные, сквозили зеленым светом; на бумажных их крышках
сама Фенечка написала крупными буквами «кружовник»; Николай Петрович любил особенно
это варенье.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без
этого, видно, нельзя; только вот чего я в толк не возьму. Кажется, я все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел, так что даже меня во всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я
сам начинаю думать, что она точно спета.
Тогдашние тузы в редких случаях, когда говорили на родном языке, употребляли одни — эфто,другие — эхто: мы, мол, коренные русаки, и в то же время мы вельможи, которым позволяется пренебрегать школьными правилами), я эфтим хочу доказать, что без чувства собственного достоинства, без уважения к
самому себе, — а в аристократе
эти чувства развиты, — нет никакого прочного основания общественному… bien public…
— А хоть бы и так? — воскликнул Базаров. — Народ полагает, что когда гром гремит,
это Илья пророк в колеснице по небу разъезжает. Что ж? Мне соглашаться с ним? Да притом — он русский, а разве я
сам не русский?
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что
это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда
самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад
самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
— Так, — перебил Павел Петрович, — так: вы во всем
этом убедились и решились
сами ни за что серьезно не приниматься.
Ему вдруг стало досадно на
самого себя, зачем он так распространился перед
этим барином.
Рафаэля [Рафаэль Санти (1483–1520) — величайший итальянский художник.] считают чуть не дураком, потому что
это, мол, авторитет; а
сами бессильны и бесплодны до гадости; а у
самих фантазия дальше «Девушки у фонтана» не хватает, хоть ты что!
— И
этот вопрос, я полагаю, лучше для вас же
самих не разбирать в подробности. Вы, чай, слыхали о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович, дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите все наши сословия да подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием будем…
— А вы занимаетесь химией?
Это моя страсть. Я даже
сама выдумала одну мастику.
Сама она говорила мало, но знание жизни сказывалось в ее словах; по иным ее замечаниям Аркадий заключил, что
эта молодая женщина уже успела перечувствовать и передумать многое…
«Должно быть,
сам, — шепнул Базаров Аркадию и, сморщив нос, прибавил: — Аль удрать?» Но в
это мгновение вошла хозяйка.
—
Это ты все
сама нарвала? — спросила Одинцова.
Аркадия в особенности поразила последняя часть сонаты, та часть, в которой, посреди пленительной веселости беспечного напева, внезапно возникают порывы такой горестной, почти трагической скорби… Но мысли, возбужденные в нем звуками Моцарта, относились не к Кате. Глядя на нее, он только подумал: «А ведь недурно играет
эта барышня, и
сама она недурна».
Кончив сонату, Катя, не принимая рук с клавишей, спросила: «Довольно?» Аркадии объявил, что не смеет утруждать ее более, и заговорил с ней о Моцарте; спросил ее —
сама ли она выбрала
эту сонату или кто ей ее отрекомендовал?
Когда
это с ней случалось, она нескоро выходила наружу;
самое ее лицо принимало тогда выражение упрямое, почти тупое.
Напротив, с Катей Аркадий был как дома; он обращался с ней снисходительно, не мешал ей высказывать впечатления, возбужденные в ней музыкой, чтением повестей, стихов и прочими пустяками,
сам не замечая или не сознавая, что
эти пустяки и его занимали.
—
Это не в моих привычках. Разве вы не знаете
сами, что изящная сторона жизни мне недоступна, та сторона, которою вы так дорожите?
— Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о
самой себе. Кстати вот, я упомянула слово «счастие». Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все
это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть таким, которым мы
сами обладаем? Отчего
это? Иль вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?
«Или?» — произнесла она вдруг, и остановилась, и тряхнула кудрями… Она увидела себя в зеркале; ее назад закинутая голова с таинственною улыбкой на полузакрытых, полураскрытых глазах и губах, казалось, говорила ей в
этот миг что-то такое, от чего она
сама смутилась…
— Тем хуже. Во всяком случае, я довольно наказан. Мое положение, с
этим вы, вероятно, согласитесь,
самое глупое. Вы мне написали: зачем уезжать? А я не могу и не хочу остаться. Завтра меня здесь не будет…
Аркадий недоумевал и наблюдал за нею, как молодые люди наблюдают, то есть постоянно вопрошал
самого себя: что, мол,
это значит?
— Ты, брат, глуп еще, я вижу. Ситниковы нам необходимы. Мне, пойми ты
это, мне нужны подобные олухи. Не богам же, в
самом деле, горшки обжигать!..
— Я уже не говорю о том, что я, например, не без чувствительных для себя пожертвований, посадил мужиков на оброк и отдал им свою землю исполу. [«Отдать землю исполу» — отдавать землю в аренду за половину урожая.] Я считал
это своим долгом,
самое благоразумие в
этом случае повелевает, хотя другие владельцы даже не помышляют об
этом: я говорю о науках, об образовании.
— Я только
этим и горжусь.
Сам себя не сломал, так и бабенка меня не сломает. Аминь! Кончено! Слова об
этом больше от меня не услышишь.
— Ага! родственное чувство заговорило, — спокойно промолвил Базаров. — Я заметил: оно очень упорно держится в людях. От всего готов отказаться человек, со всяким предрассудком расстанется; но сознаться, что, например, брат, который чужие платки крадет, вор, —
это свыше его сил. Да и в
самом деле: мой брат, мой — и не гений… возможно ли
это?
— Я был наперед уверен, — промолвил он, — что ты выше всяких предрассудков. На что вот я — старик, шестьдесят второй год живу, а и я их не имею. (Василий Иванович не смел сознаться, что он
сам пожелал молебна… Набожен он был не менее своей жены.) А отцу Алексею очень хотелось с тобой познакомиться. Он тебе понравится, ты увидишь… Он и в карточки не прочь поиграть и даже… но
это между нами… трубочку курит.
— Du calme, du calme, [Спокойно, спокойно (фр.).] — замечал на
это Павел Петрович, а
сам мурлыкал, хмурился и подергивал усы.
«Я вам
это обоим говорю, — беспрестанно шептал он, —
сама прибавила.
— Еще бы! — воскликнул Базаров. — Человек все в состоянии понять — и как трепещет эфир, и что на солнце происходит; а как другой человек может иначе сморкаться, чем он
сам сморкается,
этого он понять не в состоянии.
Базаров тихонько двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако
это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около
самого уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало быть ничего», — успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и, не целясь, подавил пружинку.
— И прекрасно. Как вы полагаете, что думает теперь о нас
этот человек? — продолжал Павел Петрович, указывая на того
самого мужика, который за несколько минут до дуэли прогнал мимо Базарова спутанных лошадей и, возвращаясь назад по дороге, «забочил» и снял шапку при виде «господ».
— Кто ж его знает! — ответил Базаров, — всего вероятнее, что ничего не думает. — Русский мужик —
это тот
самый таинственный незнакомец, о котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. [Госпожа Ратклиф (Редклифф) — английская писательница (1764–1823). Для ее произведений характерны описания фантастических ужасов и таинственных происшествий.] Кто его поймет? Он
сам себя не понимает.
(Николай Петрович не послушался брата, да и
сам Базаров
этого желал; он целый день сидел у себя в комнате, весь желтый и злой, и только на
самое короткое время забегал к больному; раза два ему случилось встретиться с Фенечкой, но она с ужасом от него отскакивала.)
Николай Петрович сказал ему, что брат
сам себя поранил по неосторожности, на что доктор отвечал: «Гм!» — но, получив тут же в руку двадцать пять рублей серебром, промолвил: «Скажите!
это часто случается, точно».
— Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне
сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть
этого поединка, который… который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.) Мой брат — человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый… Слава богу, что еще так кончилось. Я принял все нужные меры к избежанию огласки…
— Ты
это говоришь, Павел? ты, которого я считал всегда
самым непреклонным противником подобных браков! Ты
это говоришь! Но разве ты не знаешь, что единственно из уважения к тебе я не исполнил того, что ты так справедливо назвал моим долгом!
Аркадий изумился и не сразу понял Катю. «И в
самом деле, имение-то все сестрино!» — пришло ему в голову;
эта мысль ему не была неприятна.
— Как ты торжественно отвечаешь! Я думала найти его здесь и предложить ему пойти гулять со мною. Он
сам меня все просит об
этом. Тебе из города привезли ботинки, поди примерь их: я уже вчера заметила, что твои прежние совсем износились. Вообще ты не довольно
этим занимаешься, а у тебя еще такие прелестные ножки! И руки твои хороши… только велики; так надо ножками брать. Но ты у меня не кокетка.
Аркадий притих, а Базаров рассказал ему свою дуэль с Павлом Петровичем. Аркадий очень удивился и даже опечалился; но не почел нужным
это выказать; он только спросил, действительно ли не опасна рана его дяди? И, получив ответ, что она —
самая интересная, только не в медицинском отношении, принужденно улыбнулся, а на сердце ему и жутко сделалось, и как-то стыдно. Базаров как будто его понял.
— В
самом деле? Мне очень приятно
это слышать.
Так выражалась Анна Сергеевна, и так выражался Базаров; они оба думали, что говорили правду. Была ли правда, полная правда, в их словах? Они
сами этого не знали, а автор и подавно. Но беседа у них завязалась такая, как будто они совершенно поверили друг другу.
— Полноте, Евгений Васильич. Вы говорите, что он неравнодушен ко мне, и мне
самой всегда казалось, что я ему нравлюсь Я знаю, что я гожусь ему в тетки, но я не хочу скрывать от вас, что я стала чаще думать о нем. В
этом молодом и свежем чувстве есть какая-то прелесть…
— Да, — повторила Катя, и в
этот раз он ее понял. Он схватил ее большие прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: «Катя, Катя…», а она как-то невинно заплакала,
сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда, может быть счастлив на земле человек.