Неточные совпадения
— Тени нет у
вас, вот что горе, — заметил Аркадий, не отвечая
на последний вопрос.
— Я уже думал, что
вы не приедете сегодня, — заговорил он приятным голосом, любезно покачиваясь, подергивая плечами и показывая прекрасные белые зубы. — Разве что
на дороге случилось?
— Извините, если я помешал, — начал Павел Петрович, не глядя
на нее, — мне хотелось только попросить
вас… сегодня, кажется, в город посылают… велите купить для меня зеленого чаю.
— Это совершенно другой вопрос. Мне вовсе не приходится объяснять
вам теперь, почему я сижу сложа руки, как
вы изволите выражаться. Я хочу только сказать, что аристократизм — принсип, а без принсипов жить в наше время могут одни безнравственные или пустые люди. Я говорил это Аркадию
на другой день его приезда и повторяю теперь
вам. Не так ли, Николай?
— Браво! браво! Слушай, Аркадий… вот как должны современные молодые люди выражаться! И как, подумаешь, им не идти за
вами! Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд, так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать: все
на свете вздор! — и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
— Ты уже чересчур благодушен и скромен, — возразил Павел Петрович, — я, напротив, уверен, что мы с тобой гораздо правее этих господчиков, хотя выражаемся, может быть, несколько устарелым языком, vieilli, [Старомодно (фр.).] и не имеем той дерзкой самонадеянности… И такая надутая эта нынешняя молодежь! Спросишь иного: «Какого вина
вы хотите, красного или белого?» — «Я имею привычку предпочитать красное!» — отвечает он басом и с таким важным лицом, как будто вся вселенная глядит
на него в это мгновенье…
—
Вы будете
на этом бале? — спросил Аркадий.
— Милости просим, — отвечала Кукшина и, уставив
на Базарова свои круглые глаза, между которыми сиротливо краснел крошечный вздернутый носик, прибавила: — Я
вас знаю, — и пожала ему руку тоже.
— Помилуйте, как можно… Но в таком случае позвольте мне пригласить
вас на мазурку.
— Благодарствуйте, что сдержали слово, — начала она, — погостите у меня: здесь, право, недурно. Я
вас познакомлю с моей сестрою, она хорошо играет
на фортепьяно.
Вам, мсьё Базаров, это все равно; но
вы, мсьё Кирсанов, кажется, любите музыку; кроме сестры, у меня живет старушка тетка, да сосед один иногда наезжает в карты играть: вот и все наше общество. А теперь сядем.
— Вот
вам и моя Катя, — проговорила Одинцова, указав
на нее движением головы.
— И так-таки у
вас ни капельки художественного смысла нет? — промолвила она, облокотясь
на стол и этим самым движением приблизив свое лицо к Базарову. — Как же
вы это без него обходитесь?
— Во-первых,
на это существует жизненный опыт; а во-вторых, доложу
вам, изучать отдельные личности не стоит труда. Все люди друг
на друга похожи как телом, так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и так называемые нравственные качества одни и те же у всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой.
—
На что
вам латинские названия? — спросил Базаров.
—
Вы напрашиваетесь
на любезность, Евгений Васильич.
— Я вижу,
вы меня знаете мало, хотя
вы и уверяете, что все люди друг
на друга похожи и что их изучать не стоит. Я
вам когда-нибудь расскажу свою жизнь… но
вы мне прежде расскажете свою.
— Я
вас знаю мало, — повторил Базаров. — Может быть,
вы правы; может быть, точно, всякий человек — загадка. Да хотя
вы, например:
вы чуждаетесь общества,
вы им тяготитесь — и пригласили к себе
на жительство двух студентов. Зачем
вы, с вашим умом, с вашею красотою, живете в деревне?
— Да… я полагаю, что
вы постоянно остаетесь
на одном месте потому, что
вы себя избаловали, потому, что
вы очень любите комфорт, удобства, а ко всему остальному очень равнодушны.
— Куда
вы? — медленно проговорила она. Он ничего не отвечал и опустился
на стул.
— Меня эти сплетни даже не смешат, Евгений Васильевич, и я слишком горда, чтобы позволить им меня беспокоить. Я несчастлива оттого… что нет во мне желания, охоты жить.
Вы недоверчиво
на меня смотрите,
вы думаете: это говорит «аристократка», которая вся в кружевах и сидит
на бархатном кресле. Я и не скрываюсь: я люблю то, что
вы называете комфортом, и в то же время я мало желаю жить. Примирите это противоречие как знаете. Впрочем, это все в ваших глазах романтизм.
— Да, я с ней сидел все время, пока
вы с Катериной Сергеевной играли
на фортепьяно.
— Мы говорили с
вами, кажется, о счастии. Я
вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я упомянула слово «счастие». Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего все это кажется скорее намеком
на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Иль
вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?
— Послушайте, я давно хотела объясниться с
вами.
Вам нечего говорить, —
вам это самим известно, — что
вы человек не из числа обыкновенных;
вы еще молоды — вся жизнь перед
вами. К чему
вы себя готовите? какая будущность ожидает
вас? я хочу сказать — какой цели
вы хотите достигнуть, куда
вы идете, что у
вас на душе? словом, кто
вы, что
вы?
— Я должен извиниться перед
вами, Анна Сергеевна.
Вы не можете не гневаться
на меня.
— Да, да, — заговорил Базаров, — урок
вам, юный друг мой, поучительный некий пример. Черт знает, что за вздор! Каждый человек
на ниточке висит, бездна ежеминутно под ним разверзнуться может, а он еще сам придумывает себе всякие неприятности, портит свою жизнь.
— Душевно рад знакомству, — проговорил Василий Иванович, — только уж
вы не взыщите: у меня здесь все по простоте,
на военную ногу. Арина Власьевна, успокойся, сделай одолжение: что за малодушие? Господин гость должен осудить тебя.
— A вот и дождались, сударыня, — подхватил Василий Иванович. — Танюшка, — обратился он к босоногой девочке лет тринадцати, в ярко-красном ситцевом платье, пугливо выглядывавшей из-за двери, — принеси барыне стакан воды —
на подносе, слышишь?.. а
вас, господа, — прибавил он с какою-то старомодною игривостью, — позвольте попросить в кабинет к отставному ветерану.
— Ну, смотри же, хозяюшка, хлопочи, не осрамись; а
вас, господа, прошу за мной пожаловать. Вот и Тимофеич явился к тебе
на поклон, Евгений. И он, чай, обрадовался, старый барбос. Что? ведь обрадовался, старый барбос? Милости просим за мной.
— Я
вас предупредил, любезный мой посетитель, — начал Василий Иваныч, — что мы живем здесь, так сказать,
на бивуаках…
— Через несколько минут ваша комната будет готова принять
вас, — воскликнул он с торжественностию, — Аркадий… Николаич? так, кажется,
вы изволите величаться? А вот
вам и прислуга, — прибавил он, указывая
на вошедшего с ним коротко остриженного мальчика в синем,
на локтях прорванном, кафтане и в чужих сапогах. — Зовут его Федькой. Опять-таки повторяю, хоть сын и запрещает, не взыщите. Впрочем, трубку набивать он умеет. Ведь
вы курите?
Ведь
вы нам
на смену пришли.
Я, тот самый я, которого
вы изволите видеть теперь перед собою, я у князя Витгенштейна [Витгенштейн Петр Христианович (1768–1842) — русский генерал, известный участник Отечественной войны 1812 года
на петербургском направлении.
— Как
вы думаете, — спросил Василий Иванович после некоторого молчания, — ведь он не
на медицинском поприще достигнет той известности, которую
вы ему пророчите?
— А! вот
вы куда забрались! — раздался в это мгновение голос Василия Ивановича, и старый штаб-лекарь предстал перед молодыми людьми, облеченный в домоделанный полотняный пиджак и с соломенною, тоже домоделанною, шляпой
на голове. — Я
вас искал, искал… Но
вы отличное выбрали место и прекрасному предаетесь занятию. Лежа
на «земле», глядеть в «небо»… Знаете ли — в этом есть какое-то особенное значение!
— В кои-то веки разик можно, — пробормотал старик. — Впрочем, я
вас, господа, отыскал не с тем, чтобы говорить
вам комплименты; но с тем, чтобы, во-первых, доложить
вам, что мы скоро обедать будем; а во-вторых, мне хотелось предварить тебя, Евгений… Ты умный человек, ты знаешь людей, и женщин знаешь, и, следовательно, извинишь… Твоя матушка молебен отслужить хотела по случаю твоего приезда. Ты не воображай, что я зову тебя присутствовать
на этом молебне: уж он кончен; но отец Алексей…
— Напоминает мне ваше теперешнее ложе, государи мои, — начал он, — мою военную, бивуачную жизнь, перевязочные пункты, тоже где-нибудь этак возле стога, и то еще слава богу. — Он вздохнул. — Много, много испытал я
на своем веку. Вот, например, если позволите, я
вам расскажу любопытный эпизод чумы в Бессарабии.
— Нет! — говорил он
на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к
вам в деревню; я же там все свои препараты оставил. У
вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни
на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
—
На меня теперь нашла хандра, — сказала она, — но
вы не обращайте
на это внимания и приезжайте опять, я
вам это обоим говорю, через несколько времени.
Он промучился до утра, но не прибег к искусству Базарова и, увидевшись с ним
на следующий день,
на его вопрос: «Зачем он не послал за ним?» — отвечал, весь еще бледный, но уже тщательно расчесанный и выбритый: «Ведь
вы, помнится, сами говорили, что не верите в медицину?» Так проходили дни.
— Да
вы сами посудите, Федосья Николавна,
на что мне моя молодость? Живу я один, бобылем…
Сухой кашель раздался за сиренями. Фенечка мгновенно отодвинулась
на другой конец скамейки. Павел Петрович показался, слегка поклонился и, проговорив с какой-то злобною унылостью: «
Вы здесь», — удалился. Фенечка тотчас подобрала все розы и вышла вон из беседки.
— Я должен извиниться, что мешаю
вам в ваших ученых занятиях, — начал он, усаживаясь
на стуле у окна и опираясь обеими руками
на красивую трость с набалдашником из слоновой кости (он обыкновенно хаживал без трости), — но я принужден просить
вас уделить мне пять минут вашего времени… не более.
— То есть
вы хотите сказать, если я только
вас понял, что какое бы ни было ваше теоретическое воззрение
на дуэль,
на практике
вы бы не позволили оскорбить себя, не потребовав удовлетворения?
— Я бы мог объяснить
вам причину, — начал Павел Петрович. — Но я предпочитаю умолчать о ней.
Вы,
на мой вкус, здесь лишний; я
вас терпеть не могу, я
вас презираю, и если
вам этого не довольно…
— Очень хорошо-с, — проговорил он. — Дальнейших объяснений не нужно.
Вам пришла фантазия испытать
на мне свой рыцарский дух. Я бы мог отказать
вам в этом удовольствии, да уж куда ни шло!
— То я имею честь предложить
вам следующее: драться завтра рано, положим, в шесть часов, за рощей,
на пистолетах; барьер в десяти шагах…
— Нисколько. Обсудивши мое предложение,
вы убедитесь, что оно исполнено здравого смысла и простоты. Шила в метке не утаить, а Петра я берусь подготовить надлежащим образом и привести
на место побоища.
— Соблаговоляю. А согласитесь, Павел Петрович, что поединок наш необычаен до смешного.
Вы посмотрите только
на физиономию нашего секунданта.
— И прекрасно. Как
вы полагаете, что думает теперь о нас этот человек? — продолжал Павел Петрович, указывая
на того самого мужика, который за несколько минут до дуэли прогнал мимо Базарова спутанных лошадей и, возвращаясь назад по дороге, «забочил» и снял шапку при виде «господ».
— Я
вам оставлю свой адрес
на случай, если выйдет история, — заметил небрежно Базаров.