Неточные совпадения
— Что-то на дачу больно похоже будет… а впрочем, это
все пустяки. Какой зато здесь воздух! Как славно пахнет! Право, мне кажется, нигде в мире
так не пахнет, как в здешних краях! Да и небо здесь…
— Да, вот что! По старой, значит, памяти. Пленять-то здесь, жаль, некого. Я
все смотрел: этакие у него удивительные воротнички, точно каменные, и подбородок
так аккуратно выбрит. Аркадий Николаич, ведь это смешно?
— Удивительное дело, — продолжал Базаров, — эти старенькие романтики! Разовьют в себе нервную систему до раздражения… ну, равновесие и нарушено. Однако прощай! В моей комнате английский рукомойник, а дверь не запирается. Все-таки это поощрять надо — английские рукомойники, то есть прогресс!
— А немцы
все дело говорят? — промолвил Павел Петрович, и лицо его приняло
такое безучастное, отдаленное выражение, словно он
весь ушел в какую-то заоблачную высь.
— Так-с, так-с. Вот как вы изволите шутить. Это вы
все, стало быть, отвергаете? Положим. Значит, вы верите в одну науку?
— Все-таки позвольте прибегнуть к вам при случае, — прибавил он вслух. — А теперь нам, я полагаю, брат, пора пойти потолковать с приказчиком.
— Да, стану я их баловать, этих уездных аристократов! Ведь это
все самолюбие, львиные привычки, [Львиные привычки — здесь: в смысле щегольских привычек «светского льва».] фатство. [Фатство (или фатовство) — чрезмерное щегольство, от слова фат — пошлый франт, щеголь.] Ну, продолжал бы свое поприще в Петербурге, коли уж
такой у него склад… А впрочем, бог с ним совсем! Я нашел довольно редкий экземпляр водяного жука, Dytiscus marginatus, знаешь? Я тебе его покажу.
В Бадене [Баден — знаменитый курорт.] он как-то опять сошелся с нею по-прежнему; казалось, никогда еще она
так страстно его не любила… но через месяц
все уже было кончено: огонь вспыхнул в последний раз и угас навсегда.
— Да кто его презирает? — возразил Базаров. — А я все-таки скажу, что человек, который
всю свою жизнь поставил на карту женской любви и, когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек — не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не
вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.
Хозяйственные дрязги наводили на него тоску; притом ему постоянно казалось, что Николай Петрович, несмотря на
все свое рвение и трудолюбие, не
так принимается за дело, как бы следовало; хотя указать, в чем собственно ошибается Николай Петрович, он не сумел бы.
Понемногу она стала привыкать к нему, но
все еще робела в его присутствии, как вдруг ее мать, Арина, умерла от холеры. Куда было деваться Фенечке? Она наследовала от своей матери любовь к порядку, рассудительность и степенность; но она была
так молода,
так одинока; Николай Петрович был сам
такой добрый и скромный… Остальное досказывать нечего…
— У меня
все дети тихо сидят, — отвечал Базаров, — я
такую штуку знаю.
— Да почему он ушел вперед? И чем он от нас
так уж очень отличается? — с нетерпением воскликнул Павел Петрович. — Это
все ему в голову синьор этот вбил, нигилист этот. Ненавижу я этого лекаришку; по-моему, он просто шарлатан; я уверен, что со
всеми своими лягушками он и в физике недалеко ушел.
— Да, — заметил Николай Петрович, — он самолюбив. Но без этого, видно, нельзя; только вот чего я в толк не возьму. Кажется, я
все делаю, чтобы не отстать от века: крестьян устроил, ферму завел,
так что даже меня во
всей губернии красным величают; читаю, учусь, вообще стараюсь стать в уровень с современными требованиями, — а они говорят, что песенка моя спета. Да что, брат, я сам начинаю думать, что она точно спета.
Схватка произошла в тот же день за вечерним чаем. Павел Петрович сошел в гостиную уже готовый к бою, раздраженный и решительный. Он ждал только предлога, чтобы накинуться на врага; но предлог долго не представлялся. Базаров вообще говорил мало в присутствии «старичков Кирсановых» (
так он называл обоих братьев), а в тот вечер он чувствовал себя не в духе и молча выпивал чашку за чашкой. Павел Петрович
весь горел нетерпением; его желания сбылись наконец.
— А потом мы догадались, что болтать,
все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши,
так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас душит, когда
все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
—
Так, — перебил Павел Петрович, —
так: вы во
всем этом убедились и решились сами ни за что серьезно не приниматься.
—
Так вот как! — промолвил он странно спокойным голосом. — Нигилизм
всему горю помочь должен, и вы, вы наши избавители и герои. Но за что же вы других-то, хоть бы тех же обличителей, честите? Не
так же ли вы болтаете, как и
все?
— Браво! браво! Слушай, Аркадий… вот как должны современные молодые люди выражаться! И как, подумаешь, им не идти за вами! Прежде молодым людям приходилось учиться; не хотелось им прослыть за невежд,
так они поневоле трудились. А теперь им стоит сказать:
все на свете вздор! — и дело в шляпе. Молодые люди обрадовались. И в самом деле, прежде они просто были болваны, а теперь они вдруг стали нигилисты.
— Ты уже чересчур благодушен и скромен, — возразил Павел Петрович, — я, напротив, уверен, что мы с тобой гораздо правее этих господчиков, хотя выражаемся, может быть, несколько устарелым языком, vieilli, [Старомодно (фр.).] и не имеем той дерзкой самонадеянности… И
такая надутая эта нынешняя молодежь! Спросишь иного: «Какого вина вы хотите, красного или белого?» — «Я имею привычку предпочитать красное!» — отвечает он басом и с
таким важным лицом, как будто
вся вселенная глядит на него в это мгновенье…
Все потемнело и затихло кругом, и лицо Фенечки скользнуло перед ним
такое бледное и маленькое.
Николай Петрович продолжал ходить и не мог решиться войти в дом, в это мирное и уютное гнездо, которое
так приветно глядело на него
всеми своими освещенными окнами; он не в силах был расстаться с темнотой, с садом, с ощущением свежего воздуха на лице и с этою грустию, с этою тревогой…
Возникшие по этому поводу распри приняли, наконец,
такие размеры, что министерство в Петербурге нашло необходимым послать доверенное лицо с поручением разобрать
все на месте.
— Есть, — отвечала Евдоксия, — да
все они
такие пустые. Например, mon amie [Моя приятельница (фр.).] Одинцова — недурна. Жаль, что репутация у ней какая-то… Впрочем, это бы ничего, но никакой свободы воззрения, никакой ширины, ничего… этого.
Всю систему воспитания надобно переменить. Я об этом уже думала; наши женщины очень дурно воспитаны.
Нос у ней был немного толст, как почти у
всех русских, и цвет кожи не был совершенно чист; со
всем тем Аркадий решил, что он еще никогда не встречал
такой прелестной женщины.
Аркадий принялся говорить о «своем приятеле». Он говорил о нем
так подробно и с
таким восторгом, что Одинцова обернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Между тем мазурка приближалась к концу. Аркадию стало жалко расстаться с своей дамой: он
так хорошо провел с ней около часа! Правда, он в течение
всего этого времени постоянно чувствовал, как будто она к нему снисходила, как будто ему следовало быть ей благодарным… но молодые сердца не тяготятся этим чувством.
— Во-первых, на это существует жизненный опыт; а во-вторых, доложу вам, изучать отдельные личности не стоит труда.
Все люди друг на друга похожи как телом,
так и душой; у каждого из нас мозг, селезенка, сердце, легкие одинаково устроены; и
так называемые нравственные качества одни и те же у
всех: небольшие видоизменения ничего не значат. Достаточно одного человеческого экземпляра, чтобы судить обо
всех других. Люди, что деревья в лесу; ни один ботаник не станет заниматься каждою отдельною березой.
Базаров говорил
все это с
таким видом, как будто в то же время думал про себя: «Верь мне или не верь, это мне
все едино!» Он медленно проводил своими длинными пальцами по бакенбардам, а глаза его бегали по углам.
Базаров ворчал; но и ему и Аркадию оттого и жилось
так легко у Одинцовой, что
все в ее доме «катилось как по рельсам».
Вечером того же дня Одинцова сидела у себя в комнате с Базаровым, а Аркадий расхаживал по зале и слушал игру Кати. Княжна ушла к себе наверх; она вообще терпеть не могла гостей, и в особенности этих «новых оголтелых», как она их называла. В парадных комнатах она только дулась; зато у себя, перед своею горничной, она разражалась иногда
такою бранью, что чепец прыгал у ней на голове вместе с накладкой. Одинцова
все это знала.
— Вы говорите
так, — начала она, — как будто
все это испытали.
— Мы говорили с вами, кажется, о счастии. Я вам рассказывала о самой себе. Кстати вот, я упомянула слово «счастие». Скажите, отчего, даже когда мы наслаждаемся, например, музыкой, хорошим вечером, разговором с симпатическими людьми, отчего
все это кажется скорее намеком на какое-то безмерное, где-то существующее счастие, чем действительным счастием, то есть
таким, которым мы сами обладаем? Отчего это? Иль вы, может быть, ничего подобного не ощущаете?
—
Все это прекрасно, Анна Сергеевна, но вы меня извините… я вообще не привык высказываться, и между вами и мною
такое расстояние…
«Нет, — решила она наконец, — бог знает, куда бы это повело, этим нельзя шутить, спокойствие все-таки лучше
всего на свете».
— Наконец пожаловал, — проговорил отец Базарова,
все продолжая курить, хотя чубук
так и прыгал у него между пальцами. — Ну, вылезай, вылезай, почеломкаемся.
— Так-с. И позвольте вас еще спросить, — но не присесть ли нам? — позвольте вас спросить, как отцу, со
всею откровенностью: какого вы мнения о моем Евгении?
Он враг
всех излияний; многие его даже осуждают за
такую твердость его нрава и видят в ней признак гордости или бесчувствия; но подобных ему людей не приходится мерить обыкновенным аршином, не правда ли?
— Я помню
все, но все-таки я не признаю за тобою права злиться. Ты несчастлив, я согласен, но…
— Да
так же. Например, я: я придерживаюсь отрицательного направления — в силу ощущения. Мне приятно отрицать, мой мозг
так устроен — и баста! Отчего мне нравится химия? Отчего ты любишь яблоки? — тоже в силу ощущения. Это
все едино. Глубже этого люди никогда не проникнут. Не всякий тебе это скажет, да и я в другой раз тебе этого не скажу.
Во время обедов и ужинов он старался направлять речь на физику, геологию или химию,
так как
все другие предметы, даже хозяйственные, не говоря уже о политических, могли повести если не к столкновениям, то ко взаимному неудовольствию.
Он промучился до утра, но не прибег к искусству Базарова и, увидевшись с ним на следующий день, на его вопрос: «Зачем он не послал за ним?» — отвечал,
весь еще бледный, но уже тщательно расчесанный и выбритый: «Ведь вы, помнится, сами говорили, что не верите в медицину?»
Так проходили дни.
— Да ведь сто лет! У нас бабушка была восьмидесяти пяти лет —
так уж что же это была за мученица! Черная, глухая, горбатая,
все кашляла; себе только в тягость. Какая уж это жизнь!
— А вы
все учитесь? И не скучно вам? Вы уж и
так, я чай,
все знаете.
— Они меня
все пугают. Говорить — не говорят, а
так смотрят мудрено. Да ведь и вы его не любите. Помните, прежде вы
все с ним спорили. Я и не знаю, о чем у вас спор идет, а вижу, что вы его и
так вертите, и
так…
— Это
все равно-с; я выражаюсь
так, чтобы меня поняли; я… не семинарская крыса. Ваши слова избавляют меня от некоторой печальной необходимости. Я решился драться с вами.
(Базаров побледнел при одной этой мысли;
вся его гордость
так и поднялась на дыбы.)
Павел Петрович старался не глядеть на Базарова; помириться с ним он все-таки не хотел; он стыдился своей заносчивости, своей неудачи, стыдился
всего затеянного им дела, хотя и чувствовал, что более благоприятным образом оно кончиться не могло.
— Кто ж его знает! — ответил Базаров, —
всего вероятнее, что ничего не думает. — Русский мужик — это тот самый таинственный незнакомец, о котором некогда
так много толковала госпожа Ратклифф. [Госпожа Ратклиф (Редклифф) — английская писательница (1764–1823). Для ее произведений характерны описания фантастических ужасов и таинственных происшествий.] Кто его поймет? Он сам себя не понимает.
— Я вас понимаю и одобряю вас вполне. Мой бедный брат, конечно, виноват: за то он и наказан. Он мне сам сказал, что поставил вас в невозможность иначе действовать. Я верю, что вам нельзя было избегнуть этого поединка, который… который до некоторой степени объясняется одним лишь постоянным антагонизмом ваших взаимных воззрений. (Николай Петрович путался в своих словах.) Мой брат — человек прежнего закала, вспыльчивый и упрямый… Слава богу, что еще
так кончилось. Я принял
все нужные меры к избежанию огласки…
Но тут голос изменил ей, и в то же время она почувствовала, что Павел Петрович ухватил и стиснул ее руку… Она посмотрела на него, и
так и окаменела. Он стал еще бледнее прежнего; глаза его блистали, и, что
всего было удивительнее, тяжелая, одинокая слеза катилась по его щеке.