Неточные совпадения
— «Да зачем тебе селиться на болоте?» — «Да уж
так; только вы, батюшка Николай Кузьмич, ни в какую работу употреблять меня уж
не извольте, а оброк положите, какой сами знаете».
Мы с ним толковали о посеве, об урожае, о крестьянском быте… Он со мной все как будто соглашался; только потом мне становилось совестно, и я чувствовал, что говорю
не то…
Так оно как-то странно выходило. Хорь выражался иногда мудрено, должно быть из осторожности… Вот вам образчик нашего разговора...
— Ну,
так отчего же ты
не откупаешься?
— Дома Хорь? — раздался за дверью знакомый голос, и Калиныч вошел в избу с пучком полевой земляники в руках, которую нарвал он для своего друга, Хоря. Старик радушно его приветствовал. Я с изумлением поглядел на Калиныча: признаюсь, я
не ожидал
таких «нежностей» от мужика.
—
Таких рассказов я, человек неопытный и в деревне
не «живалый» (как у нас в Орле говорится), наслушался вдоволь.
Русский человек
так уверен в своей силе и крепости, что он
не прочь и поломать себя, он мало занимается своим прошедшим и смело глядит вперед.
Недаром в русской песенке свекровь поет: «Какой ты мне сын, какой семьянин!
не бьешь ты жены,
не бьешь молодой…» Я раз было вздумал заступиться за невесток, попытался возбудить сострадание Хоря; но он спокойно возразил мне, что «охота-де вам
такими… пустяками заниматься, — пускай бабы ссорятся…
Вечером мы с охотником Ермолаем отправились на «тягу»… Но, может быть,
не все мои читатели знают, что
такое тяга. Слушайте же, господа.
Разве только в необыкновенных случаях, как-то: во дни рождений, именин и выборов, повара старинных помещиков приступают к изготовлению долгоносых птиц и, войдя в азарт, свойственный русскому человеку, когда он сам хорошенько
не знает, что делает, придумывают к ним
такие мудреные приправы, что гости большей частью с любопытством и вниманием рассматривают поданные яства, но отведать их никак
не решаются.
Он подвергался самым разнообразным приключениям: ночевал в болотах, на деревьях, на крышах, под мостами, сиживал
не раз взаперти на чердаках, в погребах и сараях, лишался ружья, собаки, самых необходимых одеяний, бывал бит сильно и долго — и все-таки, через несколько времени, возвращался домой, одетый, с ружьем и с собакой.
Староста, разумеется, нам в ноги; он
такого счастья, вы понимаете, и ожидать
не мог…
И надобно было отдать ей справедливость:
не было еще
такой горничной у моей жены, решительно
не было; услужлива, скромна, послушна — просто все, что требуется.
— «Прошу
не рассуждать!» — «Воля ваша…» Я, признаюсь,
так и обомлел.
Доложу вам, я
такой человек: ничто меня
так не оскорбляет, смею сказать,
так сильно
не оскорбляет, как неблагодарность…
Я
такой человек… полумер
не люблю!..
Всякий человек имеет хоть какое бы то ни было положение в обществе, хоть какие-нибудь да связи; всякому дворовому выдается если
не жалованье, то по крайней мере
так называемое «отвесное...
— Да чтоб оброку сбавил аль на барщину посадил, переселил, что ли… Сын у меня умер,
так мне одному теперь
не справиться.
— Зачем я к нему пойду?.. За мной и
так недоимка. Сын-то у меня перед смертию с год хворал,
так и за себя оброку
не взнес… Да мне с полугоря: взять-то с меня нечего… Уж, брат, как ты там ни хитри, — шалишь: безответная моя голова! (Мужик рассмеялся.) Уж он там как ни мудри, Кинтильян-то Семеныч, а уж…
«Вот, говорят, вчера была совершенно здорова и кушала с аппетитом; поутру сегодня жаловалась на голову, а к вечеру вдруг вот в каком положении…» Я опять-таки говорю: «
Не извольте беспокоиться», — докторская, знаете, обязанность, — и приступил.
Между тем я гляжу на нее, гляжу, знаете, — ну, ей-богу,
не видал еще
такого лица… красавица, одним словом!
Шептала, шептала, да
так проворно и словно
не по-русски, кончила, вздрогнула, уронила голову на подушку и пальцем мне погрозилась.
Я, например, очень хорошо понял, что Александра Андреевна — ее Александрой Андреевной звали —
не любовь ко мне почувствовала, а дружеское,
так сказать, расположение, уважение, что ли.
Так тебе и кажется, что и позабыл-то ты все, что знал, и что больной-то тебе
не доверяет, и что другие уже начинают замечать, что ты потерялся, и неохотно симптомы тебе сообщают, исподлобья глядят, шепчутся… э, скверно!
«Что с вами?» — «Доктор, ведь я умру?» — «Помилуй Бог!» — «Нет, доктор, нет, пожалуйста,
не говорите мне, что я буду жива…
не говорите… если б вы знали… послушайте, ради Бога
не скрывайте от меня моего положения! — а сама
так скоро дышит.
Доктор, ради Бога скажите, я в опасности?» — «Что я вам скажу, Александра Андреевна, — помилуйте!» — «Ради Бога, умоляю вас!» — «
Не могу скрыть от вас, Александра Андреевна, вы точно в опасности, но Бог милостив…» — «Я умру, я умру…» И она словно обрадовалась, лицо
такое веселое стало; я испугался.
Я начал ее утешать, уверять… я уж, право,
не знаю, что я
такое ей говорил.
Или вы, может быть, меня
не любите, может быть, я обманулась… в
таком случае извините меня».
«
Так обними же меня…» Скажу вам откровенно: я
не понимаю, как я в ту ночь с ума
не сошел.
— Эх! — сказал он, — давайте-ка о чем-нибудь другом говорить или
не хотите ли в преферансик по маленькой? Нашему брату, знаете ли,
не след
таким возвышенным чувствованиям предаваться. Наш брат думай об одном: как бы дети
не пищали да жена
не бранилась. Ведь я с тех пор в законный, как говорится, брак вступить успел… Как же… Купеческую дочь взял: семь тысяч приданого. Зовут ее Акулиной; Трифону-то под стать. Баба, должен я вам сказать, злая, да благо спит целый день… А что ж преферанс?
— Впрочем, — сказал он, добродушно и прямо посмотрев мне в лицо, — я теперь раздумал; может быть, вам вовсе
не хочется заходить ко мне: в
таком случае…
А между тем он вовсе
не прикидывался человеком мрачным и своею судьбою недовольным; напротив, от него
так и веяло неразборчивым благоволеньем, радушьем и почти обидной готовностью сближенья с каждым встречным и поперечным.
Он и себя
не выдавал за дворянина,
не прикидывался помещиком, никогда, как говорится, «
не забывался»,
не по первому приглашению садился и при входе нового гостя непременно поднимался с места, но с
таким достоинством, с
такой величавой приветливостью, что гость невольно ему кланялся пониже.
Замучил было отца совсем:
не мытьем,
так катаньем.
Тройки
так у него наготове и стояли; а
не поедешь — тотчас сам нагрянет…
На бегу сам правил и со всяким гонялся; и никогда
не обгонит сразу,
не обидит,
не оборвет, а разве под самый конец переедет; и
такой ласковый — противника утешит, коня его похвалит.
А то, в бытность мою в Москве, затеял садку
такую, какой на Руси
не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил и день назначил, и три месяца сроку дал.
Только вот что мне удивительно: всем наукам они научились, говорят
так складно, что душа умиляется, а дела-то настоящего
не смыслят, даже собственной пользы
не чувствуют: их же крепостной человек, приказчик, гнет их, куда хочет, словно дугу.
Кричит: «Нет! меня вам
не провести! нет,
не на того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте, вот что!» А сам рукой стучит по планам.
Право слово, в старинных книгах
таких речей
не бывает…
Так мы и разъехались,
не сделавши дела.
Неужто ж я
так и умру и новых порядков
не увижу?..
Смотрят мужики — что за диво! — ходит барин в плисовых панталонах, словно кучер, а сапожки обул с оторочкой; рубаху красную надел и кафтан тоже кучерской; бороду отпустил, а на голове
така шапонька мудреная, и лицо
такое мудреное, — пьян,
не пьян, а и
не в своем уме.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас и
такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами и сами плясали, на гитаре играли, пели и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали; а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет, а
не то вслух канты произносит, — ни с кем
не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..» А вместо того вышло — как вам доложить? сам Господь
не разберет, что
такое вышло!
Позвал его к себе Василий Николаич и говорит, а сам краснеет, и
так, знаете, дышит скоро: «Будь справедлив у меня,
не притесняй никого, слышишь?» Да с тех пор его к своей особе и
не требовал!
— Ну, подойди, подойди, — заговорил старик, — чего стыдишься? Благодари тетку, прощен… Вот, батюшка, рекомендую, — продолжал он, показывая на Митю, — и родной племянник, а
не слажу никак. Пришли последние времена! (Мы друг другу поклонились.) Ну, говори, что ты там
такое напутал? За что на тебя жалуются, сказывай.
— «Что
такое?» — «А вот что: магазины хлебные у нас в исправности, то есть лучше быть
не может; вдруг приезжает к нам чиновник: приказано-де осмотреть магазины.
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть
не должен… Да ты разве все
так поступаешь?
Не водят тебя в кабак, что ли?
не поят тебя,
не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под полы в руку? А?
не бывает этого? сказывай,
не бывает?
— С горя! Ну, помог бы ему, коли сердце в тебе
такое ретивое, а
не сидел бы с пьяным человеком в кабаках сам. Что он красно говорит — вишь невидаль какая!
— Оно, пожалуй, что
так, — с улыбкой сказал Митя… — Ах, да! чуть было
не забыл: Фунтиков, Антон Парфеныч, к себе вас в воскресенье просит откушать.