Неточные совпадения
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги и раздавать в долг мужикам по
той же цене; но мужики оказались недовольными и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «А что, малый, коса-то
не больно
того?»
Те же самые проделки происходят и при покупке серпов, с
тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело и доводят иногда самого продавца
до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
В это время, от двенадцати
до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек
не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры»,
то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение на лице, но вперед
не подвигается.
Лицо у него маленькое, глазки желтенькие, волосы вплоть
до бровей, носик остренький, уши пребольшие, прозрачные, как у летучей мыши, борода словно две недели
тому назад выбрита, и никогда ни меньше
не бывает, ни больше.
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с
того ни с сего, как говорится, «взял» да и рассказал мне довольно замечательный случай; а я вот и довожу теперь его рассказ
до сведения благосклонного читателя.
Меня поражало уже
то, что я
не мог в нем открыть страсти ни к еде, ни к вину, ни к охоте, ни к курским соловьям, ни к голубям, страдающим падучей болезнью, ни к русской литературе, ни к иноходцам, ни к венгеркам, ни к карточной и биллиардной игре, ни к танцевальным вечерам, ни к поездкам в губернские и столичные города, ни к бумажным фабрикам и свеклосахарным заводам, ни к раскрашенным беседкам, ни к чаю, ни к доведенным
до разврата пристяжным, ни даже к толстым кучерам, подпоясанным под самыми мышками, к
тем великолепным кучерам, у которых, бог знает почему, от каждого движения шеи глаза косятся и лезут вон…
А Беспандин узнал и грозиться начал: «Я, говорит, этому Митьке задние лопатки из вертлюгов повыдергаю, а
не то и совсем голову с плеч снесу…» Посмотрим, как-то он ее снесет:
до сих пор цела.
До сих пор я все еще
не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в
том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько
не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам — наудалую…
Я
не тотчас ему ответил:
до того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать словами,
до чего был необыкновенен и странен его взгляд.
—
Та птица Богом определенная для человека, а коростель — птица вольная, лесная. И
не он один: много ее, всякой лесной твари, и полевой и речной твари, и болотной и луговой, и верховой и низовой — и грех ее убивать, и пускай она живет на земле
до своего предела… А человеку пища положена другая; пища ему другая и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
Он
до того погрузился в свое занятие, что
не заметил моего прихода.
Впрочем, в деле хозяйничества никто у нас еще
не перещеголял одного петербургского важного чиновника, который, усмотрев из донесений своего приказчика, что овины у него в имении часто подвергаются пожарам, отчего много хлеба пропадает, — отдал строжайший приказ; вперед
до тех пор
не сажать снопов в овин, пока огонь совершенно
не погаснет.
Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками на телегу, запряженную лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались
до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по рукам, настаивая каждый на своей цене, между
тем как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только что глазами помаргивала, как будто дело шло
не о ней…
С
того времени прошел год. Беловзоров
до сих пор живет у тетушки и все собирается в Петербург. Он в деревне стал поперек себя толще. Тетка — кто бы мог это подумать — в нем души
не чает, а окрестные девицы в него влюбляются…
Смерть вашего приятеля
не могла
не подействовать на ее нервы; что же
до меня касается,
то я, слава Богу, здоров и честь имею пребыть
Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по
тому, светило ли солнце, или закрывалось облаком; она
то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы
не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами;
то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег,
до которого еще
не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь.
Но вообще я
не люблю этого дерева и потому,
не остановись в осиновой роще для отдыха, добрался
до березового леска, угнездился под одним деревцем, у которого сучья начинались низко над землей и, следовательно, могли защитить меня от дождя, и, полюбовавшись окрестным видом, заснул
тем безмятежным и кротким сном, который знаком одним охотникам.
И вы, и я, мы оба порядочные люди,
то есть эгоисты: ни вам
до меня, ни мне
до вас нет ни малейшего дела;
не так ли?
— И между
тем, — продолжал он с жаром, — я бы
не желал внушить вам дурное мнение о покойнице. Сохрани Бог! Это было существо благороднейшее, добрейшее, существо любящее и способное на всякие жертвы, хотя я должен, между нами, сознаться, что если бы я
не имел несчастия ее лишиться, я бы, вероятно,
не был в состоянии разговаривать сегодня с вами, ибо еще
до сих пор цела балка в грунтовом моем сарае, на которой я неоднократно собирался повеситься!
В жену мою
до того въелись все привычки старой девицы — Бетховен, ночные прогулки, резеда, переписка с друзьями, альбомы и прочее, — что ко всякому другому образу жизни, особенно к жизни хозяйки дома, она никак привыкнуть
не могла; а между
тем смешно же замужней женщине томиться безыменной тоской и петь по вечерам «
Не буди ты ее на заре».
В течение целых шестидесяти лет, с самого рождения
до самой кончины, бедняк боролся со всеми нуждами, недугами и бедствиями, свойственными маленьким людям; бился как рыба об лед, недоедал, недосыпал, кланялся, хлопотал, унывал и томился, дрожал над каждой копейкой, действительно «невинно» пострадал по службе и умер наконец
не то на чердаке,
не то в погребе,
не успев заработать ни себе, ни детям куска насущного хлеба.
Она ни разу
не доводила его
до отчаяния,
не заставляла испытать постыдных мук голода, но мыкала им по всей России, из Великого-Устюга в Царево-Кокшайск, из одной унизительной и смешной должности в другую:
то жаловала его в «мажордомы» к сварливой и желчной барыне-благодетельнице,
то помещала в нахлебники к богатому скряге-купцу,
то определяла в начальники домашней канцелярии лупоглазого барина, стриженного на английский манер,
то производила в полудворецкие, полушуты к псовому охотнику…
Чертопханов, правда, по-русски читал мало, по-французски понимал плохо,
до того плохо, что однажды на вопрос гувернера из швейцарцев: «Vous parlez français, monsieur?» [Вы говорите по-французски, сударь? (фр.)] отвечал: «Же
не разумею, — и, подумав немного, прибавил: — па», — но все-таки он помнил, что был на свете Вольтер, преострый сочинитель, и что Фридрих Великий, прусский король, на военном поприще тоже отличался.
Года два спустя после моего посещения у Пантелея Еремеича начались его бедствия — именно бедствия. Неудовольствия, неудачи и даже несчастия случались с ним и
до того времени, но он
не обращал на них внимания и «царствовал» по-прежнему. Первое бедствие, поразившее его, было для него самое чувствительное: Маша рассталась с ним.
Но он
не отбежал еще пятидесяти шагов, как вдруг остановился, словно вкопанный. Знакомый, слишком знакомый голос долетел
до него. Маша пела. «Век юный, прелестный», — пела она; каждый звук так и расстилался в вечернем воздухе — жалобно и знойно. Чертопханов приник ухом. Голос уходил да уходил;
то замирал,
то опять набегал чуть слышной, но все еще жгучей струйкой…
Примется Чертопханов расписывать своего Малек-Аделя — откуда речи берутся! А уж как он его холил и лелеял! Шерсть на нем отливала серебром — да
не старым, а новым, что с темным глянцем; повести по ней ладонью —
тот же бархат! Седло, чепрачок, уздечка — вся как есть сбруя
до того была ладно пригнана, в порядке, вычищена — бери карандаш и рисуй! Чертопханов — чего больше? — сам собственноручно и челку заплетал своему любимцу, и гриву и хвост мыл пивом, и даже копыта
не раз мазью смазывал…
Я
не стал расспрашивать моего верного спутника, зачем он
не повез меня прямо в
те места, и в
тот же день мы добрались
до матушкина хуторка, существования которого я, признаться сказать, и
не подозревал
до тех пор. При этом хуторке оказался флигелек, очень ветхий, но нежилой и потому чистый; я провел в нем довольно спокойную ночь.
Я опять высунулся из тарантаса; но я бы мог остаться под навесом балчука,
до того теперь явственно, хотя еще издалека, доносился
до слуха моего стук тележных колес, людской посвист, бряцанье бубенчиков и даже топот конских ног; даже пенье и смех почудились мне. Ветер, правда, тянул оттуда, но
не было сомненья в
том, что незнакомые проезжие на целую версту, а может и на две, стали к нам ближе.