Неточные совпадения
Мы начали
было толковать с ним о новом уездном предводителе, как вдруг у двери раздался
голос Ольги: «Чай готов».
Бывало, всю ночь как
есть, до утра хором
поют, и какая выше
голосом забирает, той и награда.
—
Пить он с горя начал, — заметил Митя, понизив
голос.
— Позвольте себя рекомендовать, — начал он мягким и вкрадчивым
голосом, — я здешний охотник Владимир… Услышав о вашем прибытии и узнав, что вы изволили отправиться на берега нашего пруда, решился, если вам не
будет противно, предложить вам свои услуги.
— Лодка
есть, — отвечал он глухим и разбитым
голосом, — да больно плоха.
Малый
был неказистый — что и говорить! — а все-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в
голосе у него звучала сила.
Странный старичок говорил очень протяжно. Звук его
голоса также изумил меня. В нем не только не слышалось ничего дряхлого, — он
был удивительно сладок, молод и почти женски нежен.
Я хотел
было заметить Ерофею, что до сих пор Касьян мне казался весьма рассудительным человеком, но кучер мой тотчас продолжал тем же
голосом...
Аннушка проворно ушла в лес. Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся. В этой долгой усмешке, в немногих словах, сказанных им Аннушке, в самом звуке его
голоса, когда он говорил с ней,
была неизъяснимая, страстная любовь и нежность. Он опять поглядел в сторону, куда она пошла, опять улыбнулся и, потирая себе лицо, несколько раз покачал головой.
— Нет, господа, что, — заговорил презрительным и небрежным
голосом человек высокого роста, худощавый, с лицом, усеянным прыщами, завитый и намасленный, должно
быть камердинер, — вот пускай нам Куприян Афанасьич свою песенку
споет. Нут-ка, начните, Куприян Афанасьич!
— Вот тэк, э вот тэк, — подхватил помещик, — те, те, те! те, те, те!.. А кур-то отбери, Авдотья, — прибавил он громким
голосом и с светлым лицом обратился ко мне: — Какова, батюшка, травля
была, ась? Вспотел даже, посмотрите.
«Вы мне скажите откровенно, — начал г. Беневоленский
голосом, исполненным достоинства и снисходительности, — желаете ли вы
быть художником, молодой человек, чувствуете ли вы священное призвание к искусству?» — «Я желаю
быть художником, Петр Михайлыч», — трепетно подтвердил Андрюша.
«Вот поэт», — пролепетал он, с усилием сдерживая кашель, и пустился
было декламировать едва слышным
голосом...
Голос у него
был довольно приятный и сладкий, хотя несколько сиплый; он играл и вилял этим
голосом, как юлою, беспрестанно заливался и переливался сверху вниз и беспрестанно возвращался к верхним нотам, которые выдерживал и вытягивал с особенным стараньем, умолкал и потом вдруг подхватывал прежний
напев с какой-то залихватской, заносистой удалью.
Бедный мужик смутился и уже собрался
было встать да уйти поскорей, как вдруг раздался медный
голос Дикого-Барина...
Я, признаюсь, редко слыхивал подобный
голос: он
был слегка разбит и звенел, как надтреснутый; он даже сначала отзывался чем-то болезненным; но в нем
была и неподдельная глубокая страсть, и молодость, и сила, и сладость, и какая-то увлекательно-беспечная, грустная скорбь.
Он
пел, и от каждого звука его
голоса веяло чем-то родным и необозримо широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль.
С обнаженной грудью сидел он на лавке и,
напевая осиплым
голосом какую-то плясовую, уличную песню, лениво перебирал и щипал струны гитары.
В числе этих любителей преферанса
было: два военных с благородными, но слегка изношенными лицами, несколько штатских особ, в тесных, высоких галстухах и с висячими, крашеными усами, какие только бывают у людей решительных, но благонамеренных (эти благонамеренные люди с важностью подбирали карты и, не поворачивая головы, вскидывали сбоку глазами на подходивших); пять или шесть уездных чиновников, с круглыми брюшками, пухлыми и потными ручками и скромно неподвижными ножками (эти господа говорили мягким
голосом, кротко улыбались на все стороны, держали свои игры у самой манишки и, козыряя, не стучали по столу, а, напротив, волнообразно роняли карты на зеленое сукно и, складывая взятки, производили легкий, весьма учтивый и приличный скрип).
— Аз, буки, веди; да ну же, дурак, — говорил сиплый
голос, — аз, буки, веди, глаголь… да нет! глаголь, добро,
есть!
есть!.. Ну же, дурак!
— Никакой измены у меня в мыслях нету и не
было, — проговорила Маша своим певучим и четким
голосом, — а я уж вам сказывала: тоска меня взяла.
Но он не отбежал еще пятидесяти шагов, как вдруг остановился, словно вкопанный. Знакомый, слишком знакомый
голос долетел до него. Маша
пела. «Век юный, прелестный», —
пела она; каждый звук так и расстилался в вечернем воздухе — жалобно и знойно. Чертопханов приник ухом.
Голос уходил да уходил; то замирал, то опять набегал чуть слышной, но все еще жгучей струйкой…
— И не у казака он
был, — продолжал Чертопханов, все не поворачивая головы и тем же басовым
голосом, — а у цыгана-барышника; я, разумеется тотчас вклепался в свою лошадь и пожелал насильно ее возвратить; но бестия цыган заорал как ошпаренный на всю площадь, стал божиться, что купил лошадь у другого цыгана, и свидетелей хотел представить…
Ах, как
было хорошо на вольном воздухе, под ясным небом, где трепетали жаворонки, откуда сыпался серебряный бисер их звонких
голосов!
— Вы меня не узнаете, барин? — прошептал опять
голос; он словно испарялся из едва шевелившихся губ. — Да и где узнать! Я Лукерья… Помните, что хороводы у матушки у вашей в Спасском водила… помните, я еще запевалой
была?
Филофей задергал вожжами, закричал тонким-тонким
голосом: «Эх вы, махонькие!» — братья его подскочили с обеих сторон, подстегнули под брюхо пристяжных — и тарантас тронулся, свернул из ворот на улицу; кудластый хотел
было махнуть к себе на двор, но Филофей образумил его несколькими ударами кнута — и вот мы уже выскочили из деревни и покатили по довольно ровной дороге, между сплошными кустами густого орешника.