Неточные совпадения
Она была более чувствительна, нежели добра, и до зрелых лет сохранила институтские замашки; она избаловала себя, легко раздражалась и даже плакала, когда нарушались ее привычки; зато она была
очень ласкова и любезна, когда все ее желания исполнялись и никто ей
не прекословил.
—
Очень поздоровели, — продолжал Гедеоновский, показывая вид, будто
не слышал замечания Марфы Тимофеевны, — в плечах еще шире стали, и румянец во вею щеку.
Паншин был действительно
очень ловок, —
не хуже отца; но он был также
очень даровит.
Словом, всем присутствовавшим
очень понравилось произведение молодого дилетанта; но за дверью гостиной в передней стоял только что пришедший, уже старый человек, которому, судя по выражению его потупленного лица и движениям плечей, романс Паншина, хотя и премиленький,
не доставил удовольствия.
— Мне Лизавета Михайловна показала духовную кантату, которую вы ей поднесли, — прекрасная вещь! Вы, пожалуйста,
не думайте, что я
не умею ценить серьезную музыку, — напротив: она иногда скучна, но зато
очень пользительна.
Первое adagio прошло довольно благополучно, хотя Паншин неоднократно ошибался. Свое и заученное он играл
очень мило, но разбирал плохо. Зато вторая часть сонаты — довольно быстрое allegro — совсем
не пошла: на двадцатом такте Паншин, отставший такта на два,
не выдержал и со смехом отодвинул свой стул.
— Ага! — воскликнул он, — я вижу, вы начали срисовывать мой пейзаж — и прекрасно.
Очень хорошо! Вот тут только — дайте-ка карандаш —
не довольно сильно положены тени. Смотрите.
Но — чудное дело! превратившись в англомана, Иван Петрович стал в то же время патриотом, по крайней мере он называл себя патриотом, хотя Россию знал плохо,
не придерживался ни одной русской привычки и по-русски изъяснялся странно: в обыкновенной беседе речь его, неповоротливая и вялая, вся пестрела галлицизмами; но чуть разговор касался предметов важных, у Ивана Петровича тотчас являлись выражения вроде: «оказать новые опыты самоусердия», «сие
не согласуется с самою натурою обстоятельства» и т.д. Иван Петрович привез с собою несколько рукописных планов, касавшихся до устройства и улучшения государства; он
очень был недоволен всем, что видел, — отсутствие системы в особенности возбуждало его желчь.
Также вышел приказ
не принимать прежних гостей: всех их заменил дальний сосед, какой-то белокурый золотушный барон,
очень хорошо воспитанный и
очень глупый человек.
Марфа Тимофеевна приехала повидаться с своим воспитанником; она
очень понравилась Варваре Павловне, но ей Варвара Павловна
не понравилась.
Этот m-r Jules был
очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал в разных газетах и беспрестанно упоминал о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням подписчиков, которым
не было никакого дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом, пускал о ней молву по миру — а ведь это, что ни говорите, приятно.
Следы человеческой жизни глохнут
очень скоро: усадьба Глафиры Петровны
не успела одичать, но уже казалась погруженной в ту тихую дрему, которой дремлет все на земле, где только нет людской, беспокойной заразы.
— Нет, она его
не любит, то есть она
очень чиста сердцем и
не знает сама, что это значит: любить. Мадам фон-Калитин ей говорит, что он хороший молодой человек, а она слушается мадам фон-Калитин, потому что она еще совсем дитя, хотя ей и девятнадцать лет: молится утром, молится вечером, и это
очень похвально; но она его
не любит. Она может любить одно прекрасное, а он
не прекрасен, то есть душа его
не прекрасна.
Торопливо выкуривая трубку за трубкой, отпивая по глотку чаю и размахивая длинными руками, Михалевич рассказал Лаврецкому свои похождения; в них
не было ничего
очень веселого, удачей в предприятиях своих он похвастаться
не мог, — а он беспрестанно смеялся сиплым нервическим хохотом.
—
Очень он мне был жалок сегодня, — подхватил Лаврецкий, — с своим неудавшимся романсом. Быть молодым и
не уметь — это сносно; но состариться и
не быть в силах — это тяжело. И ведь обидно то, что
не чувствуешь, когда уходят силы. Старику трудно переносить такие удары!.. Берегитесь, у вас клюет… Говорят, — прибавил Лаврецкий, помолчав немного, — Владимир Николаич написал
очень милый романс.
Паншин принял меланхолический вид, выражался кратко, многозначительно и печально, — ни дать ни взять невысказавшийся художник, — но, несмотря на просьбы Беленицыной, которая
очень с ним кокетничала,
не соглашался спеть свой романс: Лаврецкий его стеснял.
— Это
очень похвально, бесспорно, — возразил Паншин, — и мне сказывали, что вы уже большие сделали успехи по этой части; но согласитесь, что
не всякий способен на такого рода занятия…
Политика ее занимала
очень мало; но самонадеянный тон светского чиновника (он никогда еще так
не высказывался) ее отталкивал; его презрение к России ее оскорбило.
Она стала
очень молчалива и богомольна,
не пропускала ни одной заутрени, ни одной обедни, раздарила все свои хорошие платья.
Агафью все в доме
очень уважали; никто и
не вспоминал о прежних грехах, словно их вместе с старым барином в землю похоронили.
Она была
очень мила, сама того
не зная.
— Ах,
не говорите таких ужасных слов, — перебила его Варвара Павловна, — пощадите меня, хотя… хотя ради этого ангела… — И, сказавши эти слова, Варвара Павловна стремительно выбежала в другую комнату и тотчас же вернулась с маленькой,
очень изящно одетой девочкой на руках. Крупные русые кудри падали ей на хорошенькое румяное личико, на больше черные заспанные глаза; она и улыбалась, и щурилась от огня, и упиралась пухлой ручонкой в шею матери.
— Eh bien, Justine, [Да так, Жюстина (фр.).] — возразила она, — он
очень постарел, но, мне кажется, он все такой же добрый. Подайте мне перчатки на ночь, приготовьте к завтрашнему дню серое платье доверху; да
не забудьте бараньих котлет для Ады… Правда, их здесь трудно найти; но надо постараться.
Марья Дмитриевна
очень встревожилась, когда ей доложили о приезде Варвары Павловны Лаврецкой; она даже
не знала, принять ли ее: она боялась оскорбить Федора Иваныча. Наконец любопытство превозмогло. «Что ж, — подумала она, — ведь она тоже родная, — и, усевшись в креслах, сказала лакею: — Проси!» Прошло несколько мгновений; дверь отворилась; Варвара Павловна быстро, чуть слышными шагами приблизилась к Марье Дмитриевне и,
не давая ей встать с кресел, почти склонила перед ней колени.
—
Очень,
очень вам благодарна, моя милая. Родных никогда забывать
не следует. А знаете ли, я удивляюсь, как вы хорошо говорите по-русски. C’est étonnant. [то удивительно (фр.).]
Она
очень сухо обошлась с Варварой Павловной, отвечала полусловами на ее любезности,
не глядела на нее.
Варвара Павловна
очень искусно избегала всего, что могло хотя отдаленно напомнить ее положение; о любви в ее речах и помину
не было: напротив, они скорее отзывались строгостью к увлечениям страстей, разочарованьем, смирением.
— Знаете ли, — шепнула она Варваре Павловне, — я хочу попытаться помирить вас с вашим мужем;
не отвечаю за успех, но попытаюсь. Он меня, вы знаете,
очень уважает.
— Вы напрасно волнуетесь, Марья Дмитриевна, — возразил Лаврецкий, — вы
очень хорошо сделали; нисколько
не сержусь. Я вовсе
не намерен лишать Варвару Павловну возможности видеть своих знакомых; сегодня
не вошел к вам только потому, что
не хотел встретиться нею, — вот и все.
Дружный крик раздался ему в ответ — и
не потому, чтобы вся эта молодежь
очень обрадовалась приезду отдаленного, почти забытого родственника, а просто потому, что она готова была шуметь и радоваться при всяком удобном случае.
—
Не хотите ли вы в сад? — обратился Калитин к Лаврецкому, — он
очень хорош теперь, хотя мы его и запустили немножко.