Неточные совпадения
Как человек, не чуждый художеству, он чувствовал в себе и жар, и некоторое увлечение, и восторженность, и вследствие этого позволял себе разные отступления от правил: кутил, знакомился с лицами, не принадлежавшими к свету, и вообще держался вольно и просто; но в
душе он был холоден и хитер, и во время самого буйного кутежа его умный карий глазок
все караулил и высматривал; этот смелый, этот свободный юноша никогда не мог забыться и увлечься вполне.
Бывший наставник Ивана Петровича, отставной аббат и энциклопедист, удовольствовался тем, что влил целиком в своего воспитанника
всю премудрость XVIII века, и он так и ходил наполненный ею; она пребывала в нем, не смешавшись с его кровью, не проникнув в его
душу, не сказавшись крепким убеждением…
И она привязалась к Ивану Петровичу
всей силой
души, как только русские девушки умеют привязаться — и отдалась ему.
Предложение его было принято; генерал давным-давно, чуть ли не накануне первого посещения Лаврецкого, спросил у Михалевича, сколько у него, Лаврецкого,
душ; да и Варваре Павловне, которая во
все время ухаживания молодого человека и даже в самое мгновение признания сохранила обычную безмятежность и ясность
души, и Варваре Павловне хорошо было известно, что жених ее богат; а Каллиопа Карловна подумала: «Meine Tochter macht eine schöne Partie», [Моя дочь делает прекрасную партию (нем.).] — и купила себе новый ток.
Лаврецкий затрепетал
весь и бросился вон; он почувствовал, что в это мгновенье он был в состоянии истерзать ее, избить ее до полусмерти, по-мужицки,
задушить ее своими руками.
Приложившись головой к подушке и скрестив на груди руки, Лаврецкий глядел на пробегавшие веером загоны полей, на медленно мелькавшие ракиты, на глупых ворон и грачей, с тупой подозрительностью взиравших боком на проезжавший экипаж, на длинные межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной; он глядел… и эта свежая, степная, тучная голь и глушь, эта зелень, эти длинные холмы, овраги с приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы —
вся эта, давно им не виданная, русская картина навевала на его
душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением.
Даже сидя в коляске, старик продолжал дичиться и ежиться; но тихий, теплый воздух, легкий ветерок, легкие тени, запах травы, березовых почек, мирное сиянье безлунного звездного неба, дружный топот и фыркание лошадей —
все обаяния дороги, весны, ночи спустились в
душу бедного немца, и он сам первый заговорил с Лаврецким.
Новым чувствам
всем сердцем отдался,
Как ребенок,
душою я стал:
И я сжег
все, чему поклонялся,
Поклонился
всему, что сжигал.
Лиза задумалась. Лаврецкий заговорил о своем житье-бытье в Васильевском, о Михалевиче, об Антоне; он чувствовал потребность поговорить с Лизой, сообщить ей
все, что приходило ему в
душу: она так мило, так внимательно его слушала; ее редкие замечания и возражения казались ему так просты и умны. Он даже сказал ей это.
Она
все так же тихо молилась; лицо ее показалось ему радостным, и он умилился вновь, он попросил другой
душе — покоя, своей — прощенья…
Лаврецкий отдавался
весь увлекавшей его волне — и радовался; но слово не выразит того, что происходило в чистой
душе девушки: оно было тайной для нее самой; пусть же оно останется и для
всех тайной.
Чувство неожиданной, великой радости наполняло его
душу;
все сомнения в нем замерли.
Вчерашние звуки охватили его, образ Лизы восстал в его
душе во
всей своей кроткой ясности; он умилился при мысли, что она его любит, — и подъехал к своему городскому домику успокоенный и счастливый.
— Артист в
душе, и такой любезный. Вы его увидите. Он
все время очень часто у меня бывал; я пригласила его на сегодняшний вечер; надеюсь,что он придет, — прибавила Марья Дмитриевна с коротким вздохом и косвенной горькой улыбкой.
Жорж Санд приводила ее в негодование, Бальзака она уважала, хоть он ее утомлял, в Сю и Скрибе видела великих сердцеведцев, обожала Дюма и Феваля; в
душе она им
всем предпочитала Поль де Кока, но, разумеется, даже имени его не упомянула.
Сыгранный ею самою вальс звенел у ней в голове, волновал ее; где бы она ни находилась, стоило ей только представить себе огни, бальную залу, быстрое круженье под звуки музыки — и
душа в ней так и загоралась, глаза странно меркли, улыбка блуждала на губах, что-то грациозно-вакхическое разливалось по
всему телу.
— Да как же; тут уж эти они, как бишь они по-вашему, дуэты пошли. И
все по-итальянски: чи-чида ча-ча,настоящие сороки. Начнут ноты выводить, просто так за
душу и тянут. Паншин этот, да вот твоя. И как это
все скоро уладилось: уж точно, по-родственному, без церемоний. А впрочем, и то сказать: собака — и та пристанища ищет; не пропадать же, благо люди не гонят.
Ох,
душа моя, тяжело тебе, знаю; да ведь и
всем не легко.
Марья Дмитриевна снисходительно принимала ее ласки; но в
душе она не была довольна ни Лаврецким, ни Варварой Павловной, ни
всей подготовленной ею сценой. Чувствительности вышло мало; Варвара Павловна, по ее мнению, должна была броситься к ногам мужа.
— Перекрестись, мать моя, Лизочка, опомнись, что ты это, бог с тобою, — пролепетала она наконец, — ляг, голубушка, усни немножко; это
все у тебя от бессонницы,
душа моя.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну вот, уж целый час дожидаемся, а
все ты с своим глупым жеманством: совершенно оделась, нет, еще нужно копаться… Было бы не слушать ее вовсе. Экая досада! как нарочно, ни
души! как будто бы вымерло
все.
Городничий. Ну, уж вы — женщины!
Все кончено, одного этого слова достаточно! Вам
всё — финтирлюшки! Вдруг брякнут ни из того ни из другого словцо. Вас посекут, да и только, а мужа и поминай как звали. Ты,
душа моя, обращалась с ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Глеб — он жаден был — соблазняется: // Завещание сожигается! // На десятки лет, до недавних дней // Восемь тысяч
душ закрепил злодей, // С родом, с племенем; что народу-то! // Что народу-то! с камнем в воду-то! //
Все прощает Бог, а Иудин грех // Не прощается. // Ой мужик! мужик! ты грешнее
всех, // И за то тебе вечно маяться!
Ну, мы не долго думали, // Шесть тысяч
душ,
всей вотчиной // Кричим: — Ермилу Гирина!
— Филипп на Благовещенье // Ушел, а на Казанскую // Я сына родила. // Как писаный был Демушка! // Краса взята у солнышка, // У снегу белизна, // У маку губы алые, // Бровь черная у соболя, // У соболя сибирского, // У сокола глаза! //
Весь гнев с
души красавец мой // Согнал улыбкой ангельской, // Как солнышко весеннее // Сгоняет снег с полей… // Не стала я тревожиться, // Что ни велят — работаю, // Как ни бранят — молчу.