Неточные совпадения
— А как бы вам теперь хорошо было бы с ним! — проговорил он, тихо и задумчиво глядя
на мою голову выше моих
глаз. — Я очень любил вашего отца! — прибавил он еще тише, и мне показалось, что
глаза его стали блестящее.
— Да, страшные перемены в этом доме, — повторил он, отвернувшись. — Соня, покажи игрушки, — прибавил он через несколько времени и вышел в залу. Полными слез
глазами я посмотрела
на Катю, когда он вышел.
Блестящие
глаза в полутьме оглянулись
на меня.
Совершенно незаметно для себя я
на все стала смотреть другими
глазами: и
на Катю, и
на наших людей, и
на Соню, и
на себя, и
на свои занятия.
Подальше,
на гумне, слышались те же голоса, тот же скрип колес, и те же желтые снопы, медленно продвигавшиеся мимо забора, там летали по воздуху, и
на моих
глазах росли овальные дома, выделялись их острые крыши, и фигуры мужиков копошились
на них.
Как будто вдруг
на моих
глазах из лета сделалась осень.
Увидав, что Катя спит, он закусил губу, закрыл
глаза и пошел
на цыпочках; я сейчас заметила, что он находился в том особенном настроении беспричинной веселости, которое я ужасно любила в нем и которое мы называли диким восторгом.
— В диком восторге? — сказала я, глядя
на его смеющиеся
глаза и чувствуя, что этот дикий восторг сообщался мне.
Сняв шляпу и закрыв
глаза, он сидел
на развилине старой вишни и старательно скатывал в шарик кусок вишневого клею.
— Я и хотела… Сергей Михайлыч! — сказала я, вдруг глядя ему прямо в
глаза. — Вы не сердитесь
на меня?
Он сам сидел, облокотившись головою
на руки, и пристально смотрел
на меня блестящими
глазами.
Я испугалась своего чувства, — бог знает, куда оно могло повести меня; и его и мое смущение в сарае, когда я спрыгнула к нему, вспомнились мне, и мне стало тяжело, тяжело
на сердце. Слезы, полились из
глаз, я стала молиться. И мне пришла странная, успокоившая меня мысль и надежда. Я решила говеть с нынешнего дня, причаститься в день моего рождения и в этот самый день сделаться его невестою.
И тот же дребезжащий голос дьячка раздавался
на клиросе, и та же старушка, которую я помню всегда в церкви, при каждой службе, согнувшись стояла у стены и плачущими
глазами смотрела
на икону в клиросе, и прижимала сложенные персты к полинялому платку, и беззубым ртом шептала что-то.
— Дела! — проговорил он, опуская
глаза. Я поняла, как трудно ему было лгать передо мной и
на вопрос, сделанный так искренно.
— Но он забыл, что Б так молода, что жизнь для нее еще игрушка, — продолжал он вдруг скоро и решительно и не глядя
на меня, — и что ее легко полюбить иначе, и что ей это весело будет. И он ошибся и вдруг почувствовал, что другое чувство, тяжелое, как раскаянье, пробирается в его душу, и испугался. Испугался, что расстроятся их прежние дружеские отношения, и решился уехать прежде, чем расстроятся эти отношения. — Говоря это, он опять, как будто небрежно, стал потирать
глаза рукою и закрыл их.
— Да, вы еще были дитя, — продолжал он, глядя в мои
глаза, — я целовал тогда эти
глаза и любил их только за то, что они
на него похожи, и не думал, что они будут за себя так дороги мне. Я звал вас Машею тогда.
Они летали в воздухе вокруг нас и ложились
на обсыхающее от мороза жнивье, попадали нам в
глаза,
на волосы,
на платья.
Церковь была почти пуста, я видела одним
глазом только его мать, прямо стоявшую
на коврике у клироса, Катю в чепце с лиловыми лентами и слезами
на щеках и двух-трех дворовых, любопытно глядевших
на меня.
Только он один существовал для меня
на свете, а его я считала самым прекрасным, непогрешимым человеком в мире; поэтому я и не могла жить ни для чего другого, как для него, как для того, чтобы быть в его
глазах тем, чем он считал меня.
Я глядела
на его
глаза,
на его движущиеся губы и ничего не понимала, только радовалась, что вижу его и слышу его голос.
Когда я играла его любимые вещи, он садился
на дальний диван, где мне почти не видно было его, и из стыдливости чувства старался скрывать впечатление, которое производила
на него музыка; но часто, когда он не ожидал этого, я вставала от фортепьян, подходила к нему и старалась застать
на его лице следы волнения, неестественный блеск и влажность в
глазах, которые он напрасно старался скрыть от меня.
— Да, — сказала я шепотом; и какое-то веселое расположение духа охватило нас обоих,
глаза наши смеялись, и мы шаги делали все больше и больше, и все больше и больше становились
на цыпочки. И тем же шагом, к великому негодованию Григория и удивлению мамаши, которая раскладывала пасьянс в гостиной, отправились через все комнаты в столовую, а там остановились, посмотрели друг
на друга и расхохотались.
Я испытывала новое для себя чувство гордости и самодовольства, когда, входя
на бал, все
глаза обращались
на меня, а он, как будто совестясь признаваться перед толпою в обладании мною, спешил оставить меня и терялся в черной толпе фраков.
— Мы послезавтра хотели ехать в деревню, — нерешительно отвечала я, взглянув
на мужа.
Глаза наши встретились, он торопливо отвернулся.
— Я решительно тебя не понимаю, — сказала я, стоя
на месте и
глазами следя за ним, — ты говоришь, что ты всегда так спокоен (он никогда не говорил этого). Отчего ты так странно говоришь со мной? Я для тебя готова пожертвовать этим удовольствием, а ты как-то иронически, как ты никогда не говорил со мной, требуешь, чтоб я ехала!
Я испугалась звука этого простого голоса и робко оглянулась
на мужа.
Глаза его смотрели прямо
на меня, взгляд их был зол и насмешлив, голос был ровен и холоден.
Я взяла его руку, дрожащая улыбка была у меня
на лице, и слезы готовы были потечь из
глаз, но он отнял руку и, как будто боясь чувствительной сцены, сел
на кресло довольно далеко от меня. «Неужели он все считает себя правым?» — подумала я, и готовое объяснение и просьба не ехать
на раут остановились
на языке.
Вставая, я невольно отыскала
глазами мужа и видела, что он с другого конца залы смотрел
на меня и отвернулся.
Как только речь заходила о жизни в деревне или о бале, у нас как будто мальчики бегали в
глазах, и неловко было смотреть друг
на друга.
Мы привыкли к этой мысли, и через год мальчики даже перестали бегать в
глазах, когда мы смотрели друг
на друга.
Его горящие, влажные
глаза, подле самого моего лица, страстно смотрели
на меня,
на мою шею,
на мою грудь, его обе руки перебирали мою руку выше кисти, его открытые губы говорили что-то, говорили, что он меня любит, что я все для него, и губы эти приближались ко мне, и руки крепче сжимали мои и жгли меня.
— Ничего не случилось, просто скучно и грустно стало одной, и я много думала о нашей жизни и о тебе. Уж так давно я виновата перед тобой! За что ты ездишь со мной туда, куда тебе не хочется? Давно уж я виновата перед тобой, — повторила я, и опять слезы мне навернулись
на глаза. — Поедем в деревню, и навсегда.
Ветер замер, ни один лист, ни одна травка не шевелилась, запах сирени и черемухи так сильно, как будто весь воздух цвел, стоял в саду и
на террасе и наплывами то вдруг ослабевал, то усиливался, так что хотелось закрыть
глаза и ничего не видеть, не слышать, кроме этого сладкого запаха.
«Неужели он не понимает или, еще хуже, не хочет понимать?» — подумала я, и слезы выступили мне
на глаза.
— Что я не люблю тебя? говори! говори! — досказала я, и слезы полились у меня из
глаз. Я села
на скамейку и закрыла платком лицо.
— Иван Сергеич! — проговорил муж, пальцем трогая его под подбородочек. Но я опять быстро закрыла Ивана Сергеича. Никто, кроме меня, не должен был долго смотреть
на него. Я взглянула
на мужа,
глаза его смеялись, глядя в мои, и мне в первый раз после долгого времени легко и радостно было смотреть в них.