Неточные совпадения
Предание, еще до сих пор свежее между
казаками,
говорит, что царь Иван Грозный приезжал на Терек, вызывал с Гребня к своему лицу стариков, дарил им землю по сю сторону реки, увещевал жить в дружбе и обещал не принуждать их ни к подданству, ни к перемене веры.
Молодец-казак щеголяет знанием татарского языка и, разгулявшись, даже с своим братом
говорит по-татарски.
Казак, который при посторонних считает неприличным ласково или праздно
говорить с своею бабой, невольно чувствует ее превосходство, оставаясь с ней с глазу на глаз.
— А мой Лукаша на кордоне, а домой не пускают, —
говорит пришедшая, несмотря на то, что хорунжиха давно это знает. Ей нужно
поговорить про своего Лукашу, которого она только собрала в
казаки и которого она хочет женить на Марьяне, хорунжевой дочери.
— Дядя! Ау! Дядя! — резко крикнул сверху Лука, обращая на себя внимание, и все
казаки оглянулись на Лукашку. — Ты к верхнему протоку сходи, там табун важный ходит. Я не вру. Пра! Намеднись наш
казак одного стрелил. Правду
говорю, — прибавил он, поправляя за спиной винтовку и таким голосом, что видно было, что он не смеется.
— Да скорей идите; поужинайте и идите, — сказал урядник. И, не ожидая выражения согласия, урядник затворил дверь, видимо мало надеясь на послушание
казаков. — Кабы не приказано было, я бы не послал, а то, гляди, сотник набежит. И то,
говорят, восемь человек абреков переправилось.
— Толкуй! — крикнул Лука, скидывая портки. Он живо разделся, перекрестился и, подпрыгнув, со всплеском вскочил в воду, обмакнулся и, вразмашку кидая белыми руками и высоко поднимая спину из воды и отдувая поперек течения, стал перебивать Терек к отмели. Толпа
казаков звонко, в несколько голосов,
говорила на берегу. Трое конных поехали в объезд. Каюк показался из-за поворота. Лукашка поднялся на отмели, нагнулся над телом, ворохнул его раза два. — Как есть мертвый! — прокричал оттуда резкий голос Луки.
— Да что ж, дай Бог тебе интерес хороший, — сказал
казак: — я рад, сейчас
говорил.
Старик любил Лукашку, и лишь одного его исключал из презрения ко всему молодому поколению
казаков. Кроме того, Лукашка и его мать, как соседи, нередко давали старику вина, каймачку и т. п. из хозяйственных произведений, которых не было у Ерошки. Дядя Ерошка, всю жизнь свою увлекавшийся, всегда практически объяснял свои побуждения, «что ж? люди достаточные, —
говорил он сам себе. — Я им свежинки дам, курочку, а и они дядю не забывают: пирожка и лепешки принесут другой раз».
— Да что, дядя! Какая награда,
говорят, малолетку? [Малолетками называются
казаки, не начавшие еще действительной конной службы.] А ружье важное, крымское! восемьдесят монетов стоит.
— Какое приданое? Девку берут, девка важная. Да ведь такой чорт, что и отдать-то еще за богатого хочет. Калым большой содрать хочет. Лука есть
казак, сосед мне и племянник, молодец малый, чтò чеченца убил, давно уж сватает; так все не отдает. То, другое да третье; девка молода,
говорит. А я знаю, что думает. Хочет, чтобы покла̀нялись. Нынче чтò сраму было за девку за эту. А всё Лукашке высватают. Потому первый
казак в станице, джигит, абрека убил, крест дадут.
Но форменность скоро перешла в простые отношения; и сотник, который был такой же ловкий
казак, как и другие, стал бойко
говорить по-татарски с переводчиком.
«Какой молодец», подумал Оленин, глядя на веселое лицо
казака. Он вспомнил про Марьянку и про поцелуй, который он подслушал за воротами, и ему стало жалко Лукашку, жалко его необразование. «Что за вздор и путаница? — думал он: — человек убил другого, и счастлив, доволен, как будто сделал самое прекрасное дело. Неужели ничто не
говорит ему, что тут нет причины для большой радости? Что счастье не в том, чтобы убивать, а в том, чтобы жертвовать собой?»
Он злился на Белецкого и на себя и против своей воли вставлял французские фразы в свой разговор, интересовался главнокомандующим и московскими знакомыми и на основании того, что они оба в казачьей станице
говорили на французском диалекте, с презрением относился о товарищах-офицерах, о
казаках и дружески обошелся с Белецким, обещаясь бывать у него и приглашая заходить к нему.
Разве желание быть простым
казаком, жить близко к природе, никому не делать вреда, а еще делать добро людям, разве мечтать об этом глупее, чем мечтать о том, о чем я мечтал прежде, — быть, например, министром, быть полковым командиром?» Но какой-то голос
говорил ему, чтоб он подождал и не решался.
— Чтò он мне раз сказал, постоялец-то, — проговорила она, перекусывая травинку. —
Говорит: я бы хотел
казаком, Лукашкой быть или твоим братишкой, Лазуткой. К чему это он так сказал?
Казаки все
говорили, кричали: ничего хорошенько разобрать было нельзя.
— И то, оттуда ближе, —
говорил один из
казаков, запыленный и на потной лошади. Лицо у Лукашки было красное, опухшее от вчерашней попойки; папаха была сдвинута на затылок. Он кричал повелительно, будто был начальник.
— Ай, ай, коп абрек! —
говорили они жалобно, указывая руками по тому направлению, куда ехали
казаки. Оленин понял, что они
говорили: «много абреков».
Хорунжий взволновался и стал делать распоряжения, как
казакам разделиться и с какой стороны подъезжать. Но
казаки, видимо, не обращали никакого внимания на эти распоряжения, слушали только то, что
говорил Лукашка, и смотрели только на него. В лице и фигуре Луки выражалось спокойствие и торжественность. Он вел проездом своего кабардинца, за которым не поспевали шагом другие лошади, и щурясь всё вглядывался вперед.
Неточные совпадения
Кибитка подъехала к крыльцу комендантского дома. Народ узнал колокольчик Пугачева и толпою бежал за нами. Швабрин встретил самозванца на крыльце. Он был одет
казаком и отрастил себе бороду. Изменник помог Пугачеву вылезть из кибитки, в подлых выражениях изъявляя свою радость и усердие. Увидя меня, он смутился, но вскоре оправился, протянул мне руку,
говоря: «И ты наш? Давно бы так!» — Я отворотился от него и ничего не отвечал.
Коротенькими фразами он
говорил им все, что знал о рабочем движении, подчеркивая его анархизм, рассказывал о грузчиках,
казаках и еще о каких-то выдуманных им людях, в которых уже чувствуется пробуждение классовой ненависти.
Государственная дума торжественно зачеркнула все свои разногласия с правительством, патриотически манифестируют студенты, из провинций на имя царя летят сотни телеграмм, в них говорится о готовности к битве и уверенности в победе, газетами сообщаются факты «свирепости тевтонов», литераторы в прозе и в стихах угрожают немцам гибелью и всюду хвалебно
говорят о героизме донского
казака Козьмы Крючкова, который изрубил шашкой и пронзил пикой одиннадцать немецких кавалеристов.
— Что! —
говорил он, глядя на Ивана Матвеевича. — Подсматривать за Обломовым да за сестрой, какие они там пироги пекут, да и того… свидетелей! Так тут и немец ничего не сделает. А ты теперь вольный
казак: затеешь следствие — законное дело! Небойсь, и немец струсит, на мировую пойдет.
По-якутски почти никто не
говорит, и станции пошли русские; есть старинные названия, данные, конечно,
казаками при занятии Сибири.