Неточные совпадения
Он раздумывал над тем, куда положить всю эту силу молодости, только раз в жизни бывающую в человеке, — на искусство ли, на науку ли, на любовь ли к женщине, или на практическую деятельность, — не силу ума, сердца, образования, а тот неповторяющийся порыв, ту на один раз данную человеку власть сделать
из себя всё, чтò он хочет, и
как ему кажется, и
из всего мира всё, чтò ему хочется.
Вспомнил он первое время своей светской жизни и сестру одного
из своих приятелей, с которою он проводил вечера за столом при лампе, освещавшей ее тонкие пальцы за работой и низ красивого тонкого лица, и вспомнились ему эти разговоры, тянувшиеся
как «жив-жив курилка», и общую неловкость, и стеснение, и постоянное чувство возмущения против этой натянутости.
Как вечер, так люди
из страха друг перед другом жмутся к жильям, и только зверь и птица, не боясь человека, свободно рыщут по этой пустыне.
Лукашка достал ножичек из-под кинжала и быстро дернул им. Петух встрепенулся, но не успел расправить крылья,
как уже окровавленная голова загнулась и забилась.
—
Как сказывал Гурка-то: пришел, говорит, он к ней, а мужа нет. Фомушкин сидит, пирог ест. Он посидел, да и пошел; под окном, слышит, она и говорит: «ушел чорт-то. Что, родной, пирожка не ешь? А спать, говорит, домой не ходи». А он и говорит из-под окна: «славно».
— Толкуй! — крикнул Лука, скидывая портки. Он живо разделся, перекрестился и, подпрыгнув, со всплеском вскочил в воду, обмакнулся и, вразмашку кидая белыми руками и высоко поднимая спину
из воды и отдувая поперек течения, стал перебивать Терек к отмели. Толпа казаков звонко, в несколько голосов, говорила на берегу. Трое конных поехали в объезд. Каюк показался из-за поворота. Лукашка поднялся на отмели, нагнулся над телом, ворохнул его раза два. —
Как есть мертвый! — прокричал оттуда резкий голос Луки.
— Вот
как сазан попался! — сказал один
из собравшихся кружком казаков, в то время
как вытащенное
из каюка чеченское тело, приминая траву, легло на берег.
Старые казаки выходят
из хат, садятся на завалинках и мрачно и молчаливо смотрят на хлопотню солдат,
как будто махнув рукой на всё и не понимая, что
из этого может выйти.
Оленину, который уже три месяца
как был зачислен юнкером в кавказский полк, была отведена квартира в одном
из лучших домов в станице, у хорунжего Ильи Васильевича, то есть у бабуки Улиты.
«Видно, Ванюша прав! — подумал Оленин: — Татарин благороднее», и, провожаемый бранью бабуки Улитки, вышел
из хаты. В то время
как он выходил, Марьяна,
как была в одной розовой рубахе, но уже до самых глаз повязанная белым платком, неожиданно шмыгнула мимо его
из сеней. Быстро постукивая по сходцам босыми ногами, она сбежала с крыльца, приостановилась, порывисто оглянулась смеющимися глазами на молодого человека и скрылась за углом хаты.
Жизнь его началась не так,
как он ожидал, уезжая
из Москвы, но неожиданно хорошо.
Ванюша, между тем, успевший уладить свое хозяйство и даже обрившийся у ротного цирюльника и выпустивший панталоны
из сапог в знак того, что рота стоит на просторных квартирах, находился в самом хорошем расположении духа. Он внимательно, но недоброжелательно посмотрел на Ерошку,
как на дикого невиданного зверя, покачал головой на запачканный им пол и, взяв из-под лавки две пустые бутылки, отправился к хозяевам.
— Да что уставщики говорят. У нас, отец мой, в Червленой, войсковой старшина — кунак мне был. Молодец был,
как и я, такой же. Убили его в Чечнях. Так он говорил, что это всё уставщики
из своей головы выдумывают. Сдохнешь, говорит, трава вырастет на могилке, вот и всё. — Старик засмеялся. — Отчаянный был.
Старик любил Лукашку, и лишь одного его исключал
из презрения ко всему молодому поколению казаков. Кроме того, Лукашка и его мать,
как соседи, нередко давали старику вина, каймачку и т. п.
из хозяйственных произведений, которых не было у Ерошки. Дядя Ерошка, всю жизнь свою увлекавшийся, всегда практически объяснял свои побуждения, «что ж? люди достаточные, — говорил он сам себе. — Я им свежинки дам, курочку, а и они дядю не забывают: пирожка и лепешки принесут другой раз».
— По нашему глупому обряду, — сказал он, — мы считаем
как бы за грех употреблять
из мирского стакана. Оно хотя, по образованию моему, я бы мог понимать, но жена моя по слабости человеческия…
— Скупой! Не люблю, — отвечал старик. — Издохнет, всё останется. Для кого копит? Два дома построил. Сад другой у брата оттягал. Ведь тоже и по бумажным делам
какая собака!
Из других станиц приезжают к нему бумаги писать.
Как напишет, так
как раз и выйдет. В самый раз сделает. Да кому копить-то? Всего один мальчишка да девка; замуж отдаст, никого не будет.
Оленин еще был сзади, когда старик остановился и стал оглядывать дерево. Петух тордокнул с дерева на собаку, лаявшую на него, и Оленин увидал фазана. Но в то же время раздался выстрел,
как из пушки,
из здоровенного ружья Ерошки, и петух вспорхнул, теряя перья, и упал наземь. Подходя к старику, Оленин спугнул другого. Выпростав ружье, он повел и ударил. Фазан взвился колом кверху и потом,
как камень, цепляясь за ветки, упал в чащу.
«Чуют, может быть, чакалки и с недовольными лицами пробираются в другую сторону; около меня, пролетая между листьями, которые кажутся им огромными островами, стоят в воздухе и жужжат комары: один, два, три, четыре, сто, тысяча, миллион комаров, и все они что-нибудь и зачем-нибудь жужжат около меня, и каждый
из них такой же особенный от всех Дмитрий Оленин,
как и я сам».
Сотник,
из новых казачьих офицеров, поздоровался с казаками; но ему не крикнул никто в ответ,
как армейские: «здравия желаем, ваше благородие», и только кое-кто ответил простым поклоном.
— А
какой молодец
из себя! — сказал сотник, продолжая играть в начальника. — Накройся. Он чьих, Гавриловых? Широкого, что ль?
— Ну, не попадайся ему теперь, брат, — сказал один
из казаков, провожавших каюк, обращаясь к Лукашке: — слыхал,
как про тебя спросил?
—
Как коня запрягать! А вот еще я тебе скажу, — понизив голову, сказал Лукашка: — коли хочешь, мне кунак есть, Гирей-хан; звал на дорогу засесть, где
из гор ездят, так вместе поедем; уж я тебя не выдам, твой мюрид буду.
— Экой народ продувной
из юнкирей, беда! — говорил третий: —
как раз подожжет или что.
И еще и еще сыпались французские и русские слова
из того мира, который,
как думал Оленин, был покинут им навсегда.
Досаднее же всего ему было то, что он не мог, решительно не был в силах резко оттолкнуть от себя этого человека
из того мира,
как будто этот старый, бывший его мир имел на него неотразимые права.
— Помилуйте, прелестные женщины,
как нигде, и жить монахом! Что за охота?
Из чего портить себе жизнь и не пользоваться тем, чтò есть? Слышали вы, наша рота в Воздвиженскую пойдет?
— Вот видите,
как я устроился. Славно? Ну, хорошо, что пришли. Уж у них идет работа страшная. Вы знаете,
из чего делается пирог?
Из теста с свининой и виноградом. Да не в том сила. Посмотрите-ка, что там кипит!
Получая письма
из дома, от родных и приятелей, он оскорблялся тем, что о нем видимо сокрушались,
как о погибшем человеке, тогда
как он в своей станице считал погибшими всех тех, кто не вел такую жизнь,
как он.
— Счастья не хочешь, — повторила Устенька шопотом и привставая. — А счастлива ты, ей-Богу!
Как тебя любят! Ты корявая такая, а тебя любят. Эх, кабы я да на твоем месте была, я бы постояльца вашего так окрутила! Посмотрела я на него,
как у нас были, так, кажется, и съел бы он тебя глазами. Мой дедушка — и тот чего мне не надавал! А ваш, слышь,
из русских богач первый. Его денщик сказывал, что у них свои холопи есть.
Сделать ее барыней, женою Дмитрия Андреевича Оленина,
как одну
из здешних казачек, на которой женился наш офицер, было бы еще хуже.
Я писал прежде о своих новых убеждениях, которые вынес
из своей одинокой жизни; но никто не может знать,
каким трудом выработались они во мне, с
какою радостью сознал я их и увидал новый, открытый путь в жизни.
— Да что, надо бы на той неделе сыграть. Мы готовы, — отвечала старуха просто, спокойно,
как будто Оленина не было и нет на свете. — Я всё для Марьянушки собрала и припасла. Мы хорошо отдадим. Да вот немного не ладно. Лукашка-то наш что-то уж загулял очень. Вовсе загулял! Шалит! Намедни приезжал казак
из сотни, сказывал, он в Ногаи ездил.
— Вот это аристократическая кучка, — говорил Белецкий, указывая папироской на пеструю группу на углу и улыбаясь. — И моя там, видите, в красном. Это обновка. Что же хороводы не начинаются? — прокричал Белецкий, выглядывая
из окна. — Вот погодите,
как смеркнется, и мы пойдем. Потом позовем их к Устеньке; надо им бал задать.
— Да, смотри тут,
как темно всё. Уж я бился, бился! Поймал кобылу одну, обротал, а своего коня пустил; думаю, выведет. Так что же ты думаешь?
Как фыркнет, фыркнет, да носом по земи… Выскакал вперед, так прямо в станицу и вывел. И то спасибо уж светло вовсе стало; только успели в лесу коней схоронить. Нагим из-зa реки приехал, взял.
Лукашка с Назаркой, разорвав хоровод, пошли ходить между девками. Лукашка подтягивал резким подголоском и, размахивая руками, ходил посередине хоровода. «Что же, выходи
какая!» проговорил он. Девки толкали Марьянку: она не хотела выйти. Из-за песни слышались тонкий смех, удары, поцелуи, шопот.
Из-за бугра увидал он шагах в двухстах шапки и ружья. Вдруг показался дымок оттуда, свистнула еще пулька. Абреки сидели под горой в болоте. Оленина поразило место, в котором они сидели. Место было такое же,
как и вся степь, но тем, что абреки сидели в этом месте, оно
как будто вдруг отделилось от всего остального и ознаменовалось чем-то. Оно ему показалось даже именно тем самым местом, в котором должны были сидеть абреки. Лукашка вернулся к лошади, и Оленин пошел за ним.
Хорунжий подошел к нему и боком,
как будто обходя его, быстрым движением выстрелил
из пистолета в ухо.
Так же
как во время его проводов
из Москвы, ямская тройка стояла у подъезда.
— Да так! Пили. Ванька Ситкин, казак был, разгулялся, да
как бацнет, прямо мне в это место
из пистолета и угодил.