Неточные совпадения
Он кинул на счеты три тысячи и с минуту молчал, посматривая то на счеты, то в глаза папа, с таким выражением: «Вы
сами видите, как
это мало! Да и на сене опять-таки проторгуем, коли его теперь продавать, вы
сами изволите знать…»
Яков был крепостной, весьма усердный и преданный человек; он, как и все хорошие приказчики, был до крайности скуп за своего господина и имел о выгодах господских
самые странные понятия. Он вечно заботился о приращении собственности своего господина на счет собственности госпожи, стараясь доказывать, что необходимо употреблять все доходы с ее имений на Петровское (село, в котором мы жили). В настоящую минуту он торжествовал, потому что совершенно успел в
этом.
[
Самый ужасный —
это неблагодарность… с прописной буквы (нем.)]
После небольшого совещания между большими вопрос
этот решен был в нашу пользу, и — что было еще приятнее — maman сказала, что она
сама поедет с нами.
Ей надо было с большими усилиями перетянуть свою подругу, и когда она достигала
этого, один из выжлятников, ехавших сзади, непременно хлопал по ней арапником, приговаривая: «В кучу!» Выехав за ворота, папа велел охотникам и нам ехать по дороге, а
сам повернул в ржаное поле.
В старости у него образовался постоянный взгляд на вещи и неизменные правила, — но единственно на основании практическом: те поступки и образ жизни, которые доставляли ему счастие или удовольствия, он считал хорошими и находил, что так всегда и всем поступать должно. Он говорил очень увлекательно, и
эта способность, мне кажется, усиливала гибкость его правил: он в состоянии был тот же поступок рассказать как
самую милую шалость и как низкую подлость.
Чувство умиления, с которым я слушал Гришу, не могло долго продолжаться, во-первых, потому, что любопытство мое было насыщено, а во-вторых, потому, что я отсидел себе ноги, сидя на одном месте, и мне хотелось присоединиться к общему шептанью и возне, которые слышались сзади меня в темном чулане. Кто-то взял меня за руку и шепотом сказал: «Чья
это рука?» В чулане было совершенно темно; но по одному прикосновению и голосу, который шептал мне над
самым ухом, я тотчас узнал Катеньку.
После обеда я в
самом веселом расположении духа, припрыгивая, отправился в залу, как вдруг из-за двери выскочила Наталья Савишна с скатертью в руке, поймала меня и, несмотря на отчаянное сопротивление с моей стороны, начала тереть меня мокрым по лицу, приговаривая: «Не пачкай скатертей, не пачкай скатертей!» Меня так
это обидело, что я разревелся от злости.
«Как! — говорил я
сам себе, прохаживаясь по зале и захлебываясь от слез. — Наталья Савишна, просто Наталья, говорит мне ты и еще бьет меня по лицу мокрой скатертью, как дворового мальчишку. Нет,
это ужасно!»
Когда мы пошли садиться, в передней приступила прощаться докучная дворня. Их «пожалуйте ручку-с», звучные поцелуи в плечико и запах сала от их голов возбудили во мне чувство,
самое близкое к огорчению у людей раздражительных. Под влиянием
этого чувства я чрезвычайно холодно поцеловал в чепец Наталью Савишну, когда она вся в слезах прощалась со мною.
«Посмотреть ли на нее еще или нет?.. Ну, в последний раз!» — сказал я
сам себе и высунулся из коляски к крыльцу. В
это время maman с тою же мыслью подошла с противоположной стороны коляски и позвала меня по имени. Услыхав ее голос сзади себя, я повернулся к ней, но так быстро, что мы стукнулись головами; она грустно улыбнулась и крепко, крепко поцеловала меня в последний раз.
Все уже разошлись; одна свеча горит в гостиной; maman сказала, что она
сама разбудит меня;
это она присела на кресло, на котором я сплю, своей чудесной нежной ручкой провела по моим волосам, и над ухом моим звучит милый знакомый голос...
Она другой рукой берет меня за шею, и пальчики ее быстро шевелятся и щекотят меня. В комнате тихо, полутемно; нервы мои возбуждены щекоткой и пробуждением; мамаша сидит подле
самого меня; она трогает меня; я слышу ее запах и голос. Все
это заставляет меня вскочить, обвить руками ее шею, прижать голову к ее груди и, задыхаясь, сказать...
После
этого я очень долго, стоя перед зеркалом, причесывал свою обильно напомаженную голову; но, сколько ни старался, я никак не мог пригладить вихры на макушке: как только я, желая испытать их послушание, переставал прижимать их щеткой, они поднимались и торчали в разные стороны, придавая моему лицу
самое смешное выражение.
Удовлетворив своему любопытству, папа передал ее протопопу, которому вещица
эта, казалось, чрезвычайно понравилась: он покачивал головой и с любопытством посматривал то на коробочку, то на мастера, который мог сделать такую прекрасную штуку. Володя поднес своего турка и тоже заслужил
самые лестные похвалы со всех сторон. Настал и мой черед: бабушка с одобрительной улыбкой обратилась ко мне.
Мне казалось, что она
это сделала потому, что ей надоело читать такие дурные и криво написанные стихи, и для того, чтобы папа мог
сам прочесть последний стих, столь явно доказывающий мою бесчувственность.
Я имел
самые странные понятия о красоте — даже Карла Иваныча считал первым красавцем в мире; но очень хорошо знал, что я нехорош собою, и в
этом нисколько не ошибался; поэтому каждый намек на мою наружность больно оскорблял меня.
Все находили, что
эта привычка очень портит его, но я находил ее до того милою, что невольно привык делать то же
самое, и чрез несколько дней после моего с ним знакомства бабушка спросила: не болят ли у меня глаза, что я ими хлопаю, как филин.
Заметно было, что он особенно дорожил
этим последним преимуществом: считал его действие неотразимым в отношении особ женского пола и, должно быть, с
этой целью старался выставлять свои ноги на
самое видное место и, стоя или сидя на месте, всегда приводил в движение свои икры.
— Пустите меня, я
сам! курточку разорвете! — кричала несчастная жертва. Но
эти крики отчаяния еще более воодушевляли нас; мы помирали со смеху; зеленая курточка трещала на всех швах.
Неужели
это прекрасное чувство было заглушено во мне любовью к Сереже и желанием казаться перед ним таким же молодцом, как и он
сам? Незавидные же были
эти любовь и желание казаться молодцом! Они произвели единственные темные пятна на страницах моих детских воспоминаний.
«Что же он
это делает? — рассуждал я
сам с собою. — Ведь
это вовсе не то, чему учила нас Мими: она уверяла, что мазурку все танцуют на цыпочках, плавно и кругообразно разводя ногами; а выходит, что танцуют совсем не так. Вон и Ивины, и Этьен, и все танцуют, a pas de Basques не делают; и Володя наш перенял новую манеру. Недурно!.. А Сонечка-то какая милочка?! вон она пошла…» Мне было чрезвычайно весело.
Я выделывал ногами
самые забавные штуки: то, подражая лошади, бежал маленькой рысцой, гордо поднимая ноги, то топотал ими на месте, как баран, который сердится на собаку, при
этом хохотал от души и нисколько не заботился о том, какое впечатление произвожу на зрителей, Сонечка тоже не переставала смеяться: она смеялась тому, что мы кружились, взявшись рука за руку, хохотала, глядя на какого-то старого барина, который, медленно поднимая ноги, перешагнул через платок, показывая вид, что ему было очень трудно
это сделать, и помирала со смеху, когда я вспрыгивал чуть не до потолка, чтобы показать свою ловкость.
Я вспомнил, как накануне она говорила отцу, что смерть maman для нее такой ужасный удар, которого она никак не надеется перенести, что она лишила ее всего, что
этот ангел (так она называла maman) перед
самою смертью не забыл ее и изъявил желание обеспечить навсегда будущность ее и Катеньки.
— Что вы, Наталья Савишна? — сказал я, удерживая ее за руку, — я совсем не за
этим… я так пришел… да вы и
сами устали: лучше ложитесь вы.
Тщеславие есть чувство
самое несообразное с истинною горестью, и вместе с тем чувство
это так крепко привито к натуре человека, что очень редко даже
самое сильное горе изгоняет его.
Тщеславие в горести выражается желанием казаться или огорченным, или несчастным, или твердым; и
эти низкие желания, в которых мы не признаемся, но которые почти никогда — даже в
самой сильной печали — не оставляют нас, лишают ее силы, достоинства и искренности.
Неточные совпадения
Городничий (дрожа).По неопытности, ей-богу по неопытности. Недостаточность состояния…
Сами извольте посудить: казенного жалованья не хватает даже на чай и сахар. Если ж и были какие взятки, то
самая малость: к столу что-нибудь да на пару платья. Что же до унтер-офицерской вдовы, занимающейся купечеством, которую я будто бы высек, то
это клевета, ей-богу клевета.
Это выдумали злодеи мои;
это такой народ, что на жизнь мою готовы покуситься.
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме есть прекрасная для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую
сам,
это уж слишком большая честь… Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Городничий (с неудовольствием).А, не до слов теперь! Знаете ли, что тот
самый чиновник, которому вы жаловались, теперь женится на моей дочери? Что? а? что теперь скажете? Теперь я вас… у!.. обманываете народ… Сделаешь подряд с казною, на сто тысяч надуешь ее, поставивши гнилого сукна, да потом пожертвуешь двадцать аршин, да и давай тебе еще награду за
это? Да если б знали, так бы тебе… И брюхо сует вперед: он купец; его не тронь. «Мы, говорит, и дворянам не уступим». Да дворянин… ах ты, рожа!
Городничий. Я
сам, матушка, порядочный человек. Однако ж, право, как подумаешь, Анна Андреевна, какие мы с тобой теперь птицы сделались! а, Анна Андреевна? Высокого полета, черт побери! Постой же, теперь же я задам перцу всем
этим охотникам подавать просьбы и доносы. Эй, кто там?
Аммос Федорович (в сторону).Вот выкинет штуку, когда в
самом деле сделается генералом! Вот уж кому пристало генеральство, как корове седло! Ну, брат, нет, до
этого еще далека песня. Тут и почище тебя есть, а до сих пор еще не генералы.