Неточные совпадения
Люди считали, что священно и важно не
это весеннее утро, не
эта красота мира Божия, данная для блага всех существ, — красота, располагающая к миру, согласию и любви, а священно и важно то, чтò они
сами выдумали, чтобы властвовать друг над другом.
Одна из
этих женщин, как
самая важная преступница, должна была быть доставлена отдельно.
С тех пор ей всё стало постыло, и она только думала о том, как бы ей избавиться от того стыда, который ожидал ее, и она стала не только неохотно и дурно служить барышням, но,
сама не знала, как
это случилось, — вдруг ее прорвало. Она наговорила барышням грубостей, в которых
сама потом раскаивалась, и попросила расчета.
Она
сама объявила об
этом писателю, и она перешла на отдельную маленькую квартиру.
Если бы она не согласилась на разрыв, она давно бы написала или даже
сама приехала, как она делала
это прежде.
Управляющий писал, что ему, Нехлюдову, необходимо
самому приехать, чтобы утвердиться в правах наследства и, кроме того, решить вопрос о том, как продолжать хозяйство: так ли, как оно велось при покойнице, или, как он
это и предлагал покойной княгине и теперь предлагает молодому князю, увеличить инвентарь и всю раздаваемую крестьянам землю обрабатывать
самим.
Письмо
это было и приятно и неприятно Нехлюдову, Приятно было чувствовать свою власть над большою собственностью и неприятно было то, что во время своей первой молодости он был восторженным последователем Герберта Спенсера и в особенности,
сам будучи большим землевладельцем, был поражен его положением в «Social statics» о том, что справедливость не допускает частной земельной собственности.
Так что доводов было столько же за, сколько и против; по крайней мере, по силе своей доводы
эти были равны, и Нехлюдов, смеясь
сам над собою, называл себя Буридановым ослом. И всё-таки оставался им, не зная, к какой из двух вязанок обратиться.
То же, что он выговаривал хорошо по-английски, по-французски и по-немецки, что на нем было белье, одежда, галстук и запонки от
самых первых поставщиков
этих товаров, никак не могло служить — он
сам понимал — причиной признания своего превосходства.
В сделанный перерыв из
этой залы вышла та
самая старушка, у которой гениальный адвокат сумел отнять ее имущество в пользу дельца, не имевшего на
это имущество никакого права, —
это знали и судьи, а тем более истец и его адвокат; но придуманный ими ход был такой, что нельзя было не отнять имущество у старушки и не отдать его дельцу.
Вслед за старушкой из двери залы гражданского отделения, сияя пластроном широко раскрытого жилета и самодовольным лицом, быстро вышел тот
самый знаменитый адвокат, который сделал так, что старушка с цветами осталась не при чем, а делец, давший ему 10 тысяч рублей, получил больше 100 тысяч. Все глаза обратились на адвоката, и он чувствовал
это и всей наружностью своей как бы говорил: «не нужно никих выражений преданности», и быстро прошел мимо всех.
И наконец третий член суда, тот
самый Матвей Никитич, который всегда опаздывал, —
этот член был бородатый человек с большими, вниз оттянутыми, добрыми глазами.
Они
сами чувствовали
это, и все трое, как бы смущенные своим величием, поспешно и скромно опуская глаза, сели на свои резные кресла за покрытый зеленым сукном стол, на котором возвышался треугольный инструмент с орлом, стеклянные вазы, в которых бывают в буфетах конфеты, чернильница, перья, и лежала бумага чистая и прекрасная и вновь очиненные карандаши разных размеров.
«Да не может быть», продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже без всякого сомнения знал, что
это была она, та
самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание
это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с
этой женщиной.
Нехлюдов в
это лето у тетушек переживал то восторженное состояние, когда в первый раз юноша не по чужим указаниям, а
сам по себе познает всю красоту и важность жизни и всю значительность дела, предоставленного в ней человеку, видит возможность бесконечного совершенствования и своего и всего мира и отдается
этому совершенствованию не только с надеждой, но и с полной уверенностью достижения всего того совершенства, которое он воображает себе.
В
этот год еще в университете он прочел «Социальную статику» Спенсера, и рассуждения Спенсера о земельной собственности произвели на него сильное впечатление, в особенности потому, что он
сам был сын большой землевладелицы.
Она придвинулась к нему, и он,
сам не зная, как
это случилось, потянулся к ней лицом; она не отстранилась, он сжал крепче ее руку и поцеловал ее в губы.
И
эти разговоры в присутствии Матрены Павловны были
самые приятные.
Но она напрасно боялась
этого: Нехлюдов,
сам не зная того, любил Катюшу, как любят невинные люди, и его любовь была главной защитой от падения и для него и для нее.
Дела не было никакого, кроме того, чтобы в прекрасно сшитом и вычищенном не
самим, а другими людьми мундире, в каске, с оружием, которое тоже и сделано, и вычищено, и подано другими людьми, ездить верхом на прекрасной, тоже другими воспитанной и выезженной и выкормленной лошади на ученье или смотр с такими же людьми, и скакать, и махать шашками, стрелять и учить
этому других людей.
Другого занятия не было, и
самые высокопоставленные люди, молодые, старики, царь и его приближенные не только одобряли
это занятие, но хвалили, благодарили за
это.
После же
этих занятий считалось хорошим и важным, швыряя невидимо откуда-то получаемые деньги, сходиться есть, в особенности пить, в офицерских клубах или в
самых дорогих трактирах; потом театры, балы, женщины, и потом опять езда на лошадях, маханье саблями, скаканье и опять швырянье денег и вино, карты, женщины.
Приехал он в конце марта, в Страстную пятницу, по
самой распутице, под проливным дождем, так что приехал до нитки промокший и озябший, но бодрый и возбужденный, каким он всегда чувствовал себя в
это время.
И нетронутое с отпечатанными буквами мыло, и полотенца, и
сама она, — всё
это было одинаково чисто, свежо, нетронуто, приятно.
Он чувствовал, что влюблен, но не так, как прежде, когда
эта любовь была для него тайной, и он
сам не решался признаться себе в том, что он любит, и когда он был убежден в том, что любить можно только один paз, — теперь он был влюблен, зная
это и радуясь
этому и смутно зная, хотя и скрывая от себя, в чем состоит любовь, и что из нее может выйти.
Всю жизнь потом
эта заутреня осталась для Нехлюдова одним из
самых светлых и сильных воспоминаний.
Чего он хотел от нее, он
сам не знал. Но ему казалось, что когда она вошла к нему в комнату, ему нужно было сделать что-то, что все при
этом делают, а он не сделал
этого.
Нехлюдов пустил ее, и ему стало на мгновенье не только неловко и стыдно, но гадко на себя. Ему бы надо было поверить себе, но он не понял, что
эта неловкость и стыд были
самые добрые чувства его души, просившиеся наружу, а, напротив, ему показалось, что
это говорит в нем его глупость, что надо делать, как все делают.
В глубине, в
самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с сознанием
этого поступка, нельзя не только
самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для
этого было одно средство: не думать об
этом. Так он и сделал.
Смысл его речи, за исключением цветов красноречия, был тот, что Маслова загипнотизировала купца, вкравшись в его доверие, и, приехав в номер с ключом за деньгами, хотела
сама всё взять себе, но, будучи поймана Симоном и Евфимьей, должна была поделиться с ними. После же
этого, чтобы скрыть следы своего преступления, приехала опять с купцом в гостиницу и там отравила его.
Да, несмотря на арестантский халат, на всё расширевшее тело и выросшую грудь, несмотря на раздавшуюся нижнюю часть лица, на морщинки на лбу и на висках и на подпухшие глаза,
это была несомненно та
самая Катюша, которая в Светло-Христово Воскресение так невинно снизу вверх смотрела на него, любимого ею человека, своими влюбленными, смеющимися от радости и полноты жизни глазами.
Он краснел и бледнел, и только что хотел начать говорить, как Петр Герасимович, до
этого времени молчаливый, очевидно раздраженный авторитетным тоном старшины, вдруг начал возражать ему и говорить то
самое, что хотел сказать Нехлюдов.
Все наказания
эти были
самые строгие, которые только можно было положить.
Нехлюдов посмотрел на подсудимых. Они, те
самые, чья судьба решилась, всё так же неподвижно сидели за своей решеткой перед солдатами. Маслова улыбалась чему-то. И в душе Нехлюдова шевельнулось дурное чувство. Перед
этим, предвидя ее оправдание и оставление в городе, он был в нерешительности, как отнестись к ней; и отношение к ней было трудно. Каторга же и Сибирь сразу уничтожали возможность всякого отношения к ней: недобитая птица перестала бы трепаться в ягдташе и напоминать о себе.
«Нет,
это невозможно так оставить», — проговорил
сам с собой Нехлюдов, совершенно забыв свое дурное чувство, и,
сам не зная зачем, поспешил в коридор еще раз взглянуть на нее.
Нынче же, удивительное дело, всё в
этом доме было противно ему — всё, начиная от швейцара, широкой лестницы, цветов, лакеев, убранства стола до
самой Мисси, которая нынче казалась ему непривлекательной и ненатуральной.
Комната
эта — гостиная — была та
самая, в которой три месяца тому назад умерла его мать.
Он говорил себе, что желал
этого для того, чтобы она избавилась от страданий, a в действительности он желал
этого для того, чтобы
самому избавиться от вида ее страданий.
И он вдруг понял, что то отвращение, которое он в последнее время чувствовал к людям, и в особенности нынче, и к князю, и к Софье Васильевне, и к Мисси, и к Корнею, было отвращение к
самому себе. И удивительное дело: в
этом чувстве признания своей подлости было что-то болезненное и вместе радостное и успокоительное.
Так он очищался и поднимался несколько раз; так
это было с ним в первый раз, когда он приехал на лето к тетушкам.
Это было
самое живое, восторженное пробуждение. И последствия его продолжались довольно долго. Потом такое же пробуждение было, когда он бросил статскую службу и, желая жертвовать жизнью, поступил во время войны в военную службу. Но тут засорение произошло очень скоро. Потом было пробуждение, когда он вышел в отставку и, уехав за границу, стал заниматься живописью.
На глазах его были слезы, когда он говорил себе
это, и хорошие и дурные слезы; хорошие слезы потому, что
это были слезы радости пробуждения в себе того духовного существа, которое все
эти года спало в нем, и дурные потому, что они были слезы умиления над
самим собою, над своей добродетелью.
Кроме
этих семи женщин, еще четыре стояли у одного из открытых окон и, держась за железную решетку, знаками и криками переговаривались с проходившими по двору теми
самыми арестантами, с которыми столкнулась Маслова у входа.
Кончилась
эта любовь тем, что
этот Молодёнков в пьяном виде, для шутки, мазнул ее купоросом по
самому чувствительному месту и потом хохотал с товарищами, глядя на то, как она корчилась от боли.
Давно он не встречал дня с такой энергией. Вошедшей к нему Аграфене Петровне он тотчас же с решительностью, которой он
сам не ожидал от себя, объявил, что не нуждается более в
этой квартире и в ее услугах. Молчаливым соглашением было установлено, что он держит
эту большую и дорогую квартиру для того, чтобы в ней жениться. Сдача квартиры, стало быть, имела особенное значение. Аграфена Петровна удивленно посмотрела на него.
Удивительное дело: с тех пор как Нехлюдов понял, что дурен и противен он
сам себе, с тех пор другие перестали быть противными ему; напротив, он чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство. Ему хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен, что он не решился
этого сделать.
«Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, — думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. — Они опасные, а мы не опасные?.. Я — распутник, блудник, обманщик, и все мы, все те, которые, зная меня таким, каков я есмь, не только не презирали, но уважали меня? Но если бы даже и был
этот мальчик
самый опасный для общества человек из всех людей, находящихся в
этой зале, то что же, по здравому смыслу, надо сделать, когда он попался?
Ведь очевидно, что мальчик
этот не какой-то особенный злодей, а
самый обыкновенный —
это видят все — человек, и что стал он тем, что есть, только потому, что находился в таких условиях, которые порождают таких людей. И потому, кажется, ясно, что, для того чтобы не было таких мальчиков, нужно постараться уничтожить те условия, при которых образуются такие несчастные существа.
— И ведь сколько и каких напряженных усилий стоит
это притворство, — продолжал думать Нехлюдов, оглядывая
эту огромную залу,
эти портреты, лампы, кресла, мундиры,
эти толстые стены, окна, вспоминая всю громадность
этого здания и еще бòльшую громадность
самого учреждения, всю армию чиновников, писцов, сторожей, курьеров, не только здесь, но во всей России, получающих жалованье за
эту никому ненужную комедию.
Нехлюдов думал всё
это, уже не слушая того, что происходило перед ним. И
сам ужасался на то, что ему открывалось. Он удивлялся, как мог он не видеть
этого прежде, как могли другие не видеть
этого.
Когда доходило до
этого места, то повторялось опять то же
самое.